Никому в деревне она не сказала о своем намерении, не желая подвергать опасности верных подруг и возлагать на них бремя своей ответственности. Тайно ото всех ушла в лес перед самым рассветом, пока вся деревня еще спала. Руди взяла с собой только рогатину, охотничий нож, да флягу с водой. Ходить на медведя с рогатиной ей уже приходилось не однажды, но не в одиночку. Но Руди знала, что старые охотницы из местных порой на это отваживались. Значит, и она сумеет. За войну ей не раз приходилось смотреть в глаза смерти, вряд ли зверь окажется страшней, чем конная атака вражеской сотни…
Все бы было ничего, но Любан как-то сумел догадаться об этом ее дерзком намерении. Он догнал ее за околицей, впервые за все время посмел ослушаться, отказался возвращаться домой. Она его так и не смогла прогнать прочь, как не грозилась. И била, и обещала за волосы отволочь назад в деревню, оскопить и отдать в рабы, если тот будет упорствовать. Но он так и не отступился. Твердил, что с порождением колдовских чар древней веры только мужчина может справиться. Для женщин он неуязвим… Хитрый мужик ничем не выдал себя дома, тайно проследил за ней, знал, что возвращаться с дороги Руди ни за что не будет. Возвращаться с пол дороги – навсегда своей удаче путь заступить, да и тайно потом из деревни уйти уже не удастся, так что пришлось старосте взять мужика с собой. Решила, пусть лучше будет у нее на глазах, так безопасней, а то ведь все равно потащится следом по лесу, пропадет ни за что. Медведь медведем, а всякого зверья в округе и без него хватает. Сгинет мужик по своей дурости, а Руди им всегда дорожила больше, чем двумя остальными. Если бы она имела досуг рассуждать на такие отвлеченные темы, то, возможно, сказала бы, что по-своему любит своего мужа Любана. Но не к лицу и не к чести были боевой сотнице вольных землячек Руди такие телячьи нежности.

Руди, как и многие ее подруги, благоразумно этой темы не касалась и старалась об этом даже не думать, рассудив, что не их ума это дело разбираться, кто там кого убил. Но если бы мнения той же Руди спросили, то она сказала бы, что если убийц к царскому кортежу подослала все-таки Каира, то куда тогда делась эта самая Тагра, с которой все так носятся? Ведь если бы Каира принесла ее в храм Луны в Ночь Великой Небесной Царицы, то лунные жрицы, мало интересующиеся земными делами и никогда не принимавшие ни одну из враждующих сторон, посвятили бы ее, и тогда никто не посмел бы оспаривать трон у Любимицы Неба, даже Шерзо, дочь Руллы. Однако Каира так и не сделала этого. Только твердила, что Тагра придет к истинной властительнице, как только народ признает ее и перестанет сеять смуту в империи. Вроде бы, раньше тоже случалось, что Тагра покидала недостойных цариц, но всегда возвращалась, как только на троне оказывалась истинная избранница. Сторонницы Шерзо, наоборот, утверждали, что Тагра не пожелала отдаться в неверные руки тех, кто замыслил убить царицу и захватить талисман силой. И как только истинная наследница получит власть в Ситалинии, а преступница будет наказана по заслугам, Тагра найдется.
Не понятно было и то, почему эту самую Тагру за прошедшее время так и не подделали придворные умелицы. А ведь столица империи всегда славилась своими искуснейшими ювелирами, способными изготовить все, что угодно, а талисман Власти был многократно изображен на портретах бывших цариц – Руди сама видела их во дворце. Да и точных описаний его, говорят, в царской библиотеке имелось предостаточно. Но ни Шерзо, ни Каира, которая в своем стремлении к власти никогда не пренебрегала никакими подлогами и богохульствами, даже не заикались о том, что Тагра, возможно, скоро появится у них. Лунные жрицы, как всегда, хранили равнодушное молчание. Впрочем, они никогда ни во что не вмешивались, а только невозмутимо, как и их небесная богиня, наблюдали за возней простых смертных, непоколебимо уверенные в том, что все равно все в этом мире происходит только по воле божьей, а, следовательно, все и должно быть так, как оно есть.
Но без совершения обряда посвящения на царство и Возложения Короны в храме Луны власть Шерзо, законной дочери Руллы, все еще была непрочна. Поэтому, наверное, царица и оказывала такие почести своим землячкам. Даже на Праздник Большой Луны все пять лет неизменно приглашала во дворец выборных от их общины и всегда сажала их на приемах подле себя, как знатных дам. Ясное дело, имея за спиной такое войско, готовое по первому зову своей царицы оседлать боевых коней, можно быть уверенной, что мало кто решится оспаривать у нее трон.
И хотя землячкам все эти пять лет приходилось нелегко, даже атаманши и деревенские старосты работали не покладая рук, как черные крестьянки, а вместе с ними и все их домашние – мужчины и дети старше семи лет, в меру своих сил и возраста, не говоря уж о рабах. Но зато работали они на себя, сеяли и собирали урожай на общинной земле в свои закрома, жили без зажравшихся самодовольных Ставленниц. Все свои вопросы решали на сходе, общиной, всю прибыль делили по чести и уговору. Дарованная им земля была, хоть и дикая, но плодородная, дичи в лесу водилось вдоволь, скотину и птицу держали в каждом дворе. Словом, если не лениться и работать от зари до зари, то будешь и сыта и богата. А ленивые и пьющие среди землячек быстро перевелись. Общество в такой оборот взяло – мало никому не показалось.

Руди сразу же выбрали старостой в их деревне. Оно и понятно, землячки в основном селились, как и воевали – сотнями и тысячами. Так оно было привычней и проще – в сотне-то все друг друга знали, как облупленных, да и возникшие за войну дружеские связи нарушать никто не пожелал. Вот и получилось: каждая сотня – деревня, а тысяча – волость. Просто, понятно и знакомо. А старостами и атаманшами ставили, ясное дело, своих же сотниц и тысячниц. У них и авторитет в обществе еще с военного времени, и знания, и умение командовать. Поэтому и отношения между старостами и волостными атаманшами мало чем отличались от тех, что бытовали когда-то в войске. Те же лица, те же повадки. И, надо сказать, многие славные воины, даже из знатных родов, ушли с землячками, искать себе счастья и чести в новой жизни. Особенно, если дома их не ждало богатое наследство или у матери было слишком много дочерей, чтобы на что-то рассчитывать. Но то, что за войском последовала и светлейшая Ольда, приняв из рук Шерзо жезл Верховной Атаманши, поразило всех, даже придворных. Ольда была из клана того же рода Луны, что и царский дом. Когда Шерзо даровала ей этот титул, все сочли это простой формальностью, очередной наградой верной соратнице и знаком уважения Вольным Землячкам, мол, не кто зря ими будет командовать, а царская родственница. Подразумевалось, что Ольда, как было прилично ее положению и званию, останется при дворе. И оттуда, из столицы, будет править своими войсками. А она, мало того, что перевезла весь свой двор в эту глухую провинцию, так и еще поселилась со своими домашними даже не в ближайшем городе, а в центральной волости землячек, среди необжитых просторов и вольницы своего буйного войска. Дом ей, правда, построили знатный, всем миром старались. Получился настоящий дворец, не хуже, чем старый родовой замок ее матери, от которого она отреклась. При резиденции Верховной Атаманши состояла и ее личная гвардия из Землячек же, тех, рядом с кем она воевала все эти годы. Правду сказать, в столице Ольду ничто и не держало – весь ее клан был на стороне Каиры, и ее мать, глава этого клана, в гневе на непокорную дочь, дерзко, вопреки ее воле, ушедшую в войско Шерзо, лишила ее всех прав на наследство. После победы молодой царицы упрямая старуха, вместо того, чтобы примириться с дочерью и этим спастись от опалы под тенью ее славы, еще раз в гневе отреклась от отступницы. Ольда, пользуясь личным покровительством новой царицы, могла бы силой взять то, в чем отказала ей мать, но существовал еще и закон чести – раз упрямая родительница, даже ради своего спасения, не пожелала признать дочь, то и Ольда не захотела добиваться этого признания мечом, как захватчица. Гордая без меры, как и все женщины в их семье, она отказалась от всех своих прав на земли и богатства предков и ушла с Землячками.

Сама же Руди в выборе своего пути после войны не колебалась ни единого мига, так как никогда и никаких титулов не имела. Она стала сотницей на поле боя, завоевав эту честь мечом и собственной доблестью. Семью же свою, из городских ремесленников, она потеряла из виду давно, еще до войны, да и не собиралась их разыскивать. Вряд ли вечно пьяная мать или сестры, уже тогда жившие собственными семьями и переругавшиеся друг с другом из-за жалкого наследства, которое рассчитывали получить после старухи, обрадуются появлению непутевой третьей дочери и младшей сестры, которая с детства отличалась от всех них непокорным нравом и гордостью не по чину. Из-за этой своей неуместной для низкого звания гордости, и вынуждена была Руди когда-то бежать из дома и искать счастья в мятежном войске, что выступило, как тогда казалось, за совершенно безнадежное дело – вернуть трон тринадцатилетней беглой царевне Шерзо. Правда, за девчонку-царевну вступились многие знатные кланы, недовольные порядками, которые завела в империи безжалостная и распутная Каира. Смутные тогда были времена, даже вспоминать не хочется. И сама узурпаторша и ее ставленницы на местах совершенно распоясались. Не было в империи в те времена ни суда, ни закона, только прихоть приближенных Каиры. Вот и в городе, где жила Руди, царил абсолютный произвол царской ставленницы и ее прихлебал. Они творили все, что хотели, пользуясь своей полной безнаказанностью. Случалось, просто смеха и баловства ради, ловили на улицах парней и красивых молодых мужиков, не спрашивая их хозяек, волокли к себе на забаву. Хорошо, если потом забирали их в свой гарем, с глаз долой, а то, бывало, утром на глазах у соседей со смехом притаскивали за волосы во двор, на позор семье. Не в том был позор, что позабавились с мужиком чужие – кто это добро жалеет? а в том, что женщина, не сумевшая отстоять свое право самой распоряжаться своим имуществом, мужчинами и рабами, сама себя уважать после этого переставала. Кто-то с этим покорно смирялся, а кто-то пытался протестовать и неизменно погибал или был опозорен еще сильнее. Руди вступилась за своего жениха, не столько ради самого парня, сколько ради собственной чести, и, разумеется, попала в острог.
Ее побили не очень сильно, так, для науки. Пообещали утром выпороть на площади, чтобы была впредь умнее, да отпустить. Другая бы на ее месте, возможно, смирилась, как и многие до нее, поняв, что плетью обуха не перешибешь, а стыд глаза не колет, но гордость и обида взыграли по молодости. Так что Руди такого позора не допустила. Решила, что лучше смерть, чем такое смирение. Ей повезло. Умудрилась ночью через решетку слегка придушить охраняющую ее стражницу, вытащить ключи и сбежать. Впрочем, та особо не сторожилась и была пьяна так, что никаких чудес ловкости и силы Руди для этого проявлять не пришлось. Если кто и мешал ей в этом деле, так это ее соседка по темнице, толстая и смирная дочка местной ткачихи. Ее за какую-то провинность тоже собирались выпороть утром по приказу воеводы. Девка хоть и трусила отчаянно перед предстоящим наказанием, но еще больше боялась прогневить стражниц своей непокорностью. Вот она-то и пыталась помешать Руди бежать из темницы, так что пришлось даже дать ей хорошую затрещину, связать и сунуть в рот кляп, чтобы молчала.

А медведь, как будто почуял что-то, ушел так далеко от деревни, как никогда еще с тех пор, как поселился здесь, не уходил. Будто специально их поглубже в лес заманивал, во владения запретного бога Веда. До этого зверь все время вблизи жилья ходил, добычу выискивал. Руди даже подумала, не колдун ли заманивает их в тайное убежище старой веры? Но тут же отогнала от себя эти подлые трусливые мысли – зверь, он и есть зверь, мало ли что ему в башку взбрело?
Любан, как не странно, оказался хорошим спутником в дальнем походе. Шел за женой по лесу, стиснув зубы, приноравливался к ее упругому шагу, молча, не жалуясь, нес поклажу, не просил отдыха, даже когда явно устал. Руди сама придерживала шаг, когда видела, что ему совсем уж тяжко стало поспевать за ней – мужик все-таки.

Медведя они нагнали уже около гор, в Темном лесу, куда до сих пор не заходили поселенцы без большой нужды – уж очень много мрачных легенд ходило про эти места, про дикарей, про страшных оборотней, про тайные капища с древними идолами. Или даже, не они его нагнали, а он, наконец-то, решил встретить врагов лицом к лицу. И хотя Руди все время была на стороже, чутко вслушиваясь в звуки леса, зверь возник, как будто ниоткуда, просто внезапно вырос у них на пути и рявкнул раздраженно, замотал огромной башкой, пошел на людей, скаля страшные желтые клыки. Руди по свежим следам давно уже знала, что он где-то рядом, но такого внезапного нападения не ждала и даже слегка в первый момент растерялась, особенно, когда воочию увидела, как огромен лесной великан. Но свою рогатину все-таки успела вовремя перехватить половчее и решительно шагнула навстречу чудовищу.
Вначале все пошло вроде бы удачно. Зверь, как будто нарочно подставляясь ей, поднялся на задние лапы, открыл брюхо для удара, взревел, страшнее прежнего, и ринулся на охотницу. Руди отлично знала, куда она должна всадить острие рогатины, чтобы завалить великана и бросилась вперед, готовясь навалиться всем телом на древко и вспороть мохнатое брюхо. Она надеялась на свою силу и ловкость. Этого ей было не занимать, но тут внезапно вмешался Любан, вбивший себе в голову глупые предрассудки о том, что колдовского зверя может поразить только рука мужчины. В последний момент, чтобы Руди не успела прогнать его, он тоже попытался ухватиться за рогатину вместе с женой. И, разумеется, вместо помощи, помешал, сбил ей руку, испортил удар. Острие вошло не точно, чуть вкось, скользнуло в сторону, распороло медвежий бок и отлетело в кусты от страшного удара могучей лапы. Руди только чудом удержалась на ногах и схватилась рукой за ножны, хотя охотничий нож против когтей и зубов такого монстра был плохой защитой, но отступать было уже некуда. Рана, хотя и глубокая, но не смертельная для великана, только разъярила зверя, придавая ему еще большую силу. Но ее ножны были пусты. Руди самой себе не поверила, судорожно пытаясь все-таки нащупать привычную рукоятку и уже понимая, что вот это конец. Верный и скорый.
И тут с отчаянным криком из-за ее спины выскочил Любан, загораживая свою госпожу от разъяренного зверя и неумело размахивая ее охотничьим ножом. Мощным ударом кулака Руди еще успела откинуть глупого мужика в кусты, и сама ринулась навстречу своей смерти…

Повезло ему тогда, двадцать лет назад, в самом начале войны, что ни говори, повезло. Не в том, даже, что живым остался, это везение как раз в ту пору было довольно сомнительным, а в том, что не в рабство попал, а к сотнику Чуруллу Громобою. Тот его, щенка, пожалел, записал вольным и при себе оставил. Было тогда Кенасу четырнадцать весен, но выглядел он на все семнадцать, и волка в степи брал один на один голыми руками, отец научил. Пограничные крестьяне это все-таки не ближние, не столько пахали да сеяли, сколько охотились, да от лесных дикарей оборонялись, так что Кенас с самого малолетства был к оружию и смерти привычный.
Но такого баловства, чтобы свои, княжьи, войска налетали, отродясь не случалось. Кто ж, их, князей, знал, что они перегрызутся и друг у друга земли разорять начнут. Это потом уж поняли, что свои-то лютуют хуже диких. Те и не люди почти, полузвери бессловесные, чего с них взять, да и озоровали не часто, от случая к случаю. Бывало, ночью нападут дикари, как волки. Если удастся мужиков врасплох застать, то топорами своими каменными перебьют, девчонок уведут, скот угонят, из амбаров унесут, что смогут, и назад, в свои горы, пока дружина из города не подоспела. Но чаще мужики самостоятельно от них отбивались, дело-то привычное. Но чтоб людей на забаву себе мучить, живых на воротах распинать, огнем деревни жечь и детям животы вспарывать, такого никто и не слыхал, пока войны не было. Это теперь, через двадцать лет, та, спокойная жизнь сказкой кажется. И не верится, что было такое время, когда в городах главные ворота не стражники, вооруженные до зубов, охраняли, а седые деды с колотушками, из старых вояк, ни на что больше по своей старческой немощи неспособные. Было это для них что-то вроде почетной пенсии по старости. По правде говоря, те старики больше дремали на своих завалинках, да вспоминали былые деньки, иногда только покрикивая для порядка на расшумевшихся торговок или веселых молодых парней. Скучали княжьи дружины при такой тихой жизни, вино пили, ели от пуза с княжеских щедрот, да спали по пол дня. Не понятно даже, где при таком всеобщем благодушии набрали Великие Князья тех висельников, что кровавым смерчем пошли гулять по деревням и городам, вырезая на корню целые общины и всю тихую, неспешную довоенную бытность.
Вот один из таких карательных отрядов и налетел на родную деревню Кенаса. Сам он уцелел, потому только, что был в это время с отцовым поручением у дальних гор. Накануне отец послал его выследить логово диких собак, что в тот год сильно досаждали отарам. Кенас сутки шел по следу стаи и нашел-таки логово, убедился, что у собак как раз родились щенки, приглядел даже одного толстого лопоухого для себя, и, счастливый, помчался за отцом и братьями. Он еще не знал, что началась война, и деревня их, оказывается, стоит на спорной территории…

… Кенас до сих пор помнил, как бежал за убийцами по пыльной дороге. Ему, с малолетства привыкшему читать след зверя в степи и в лесу, не составляло труда увидеть отпечатки многих копыт и определить путь, по которому шли убийцы. Он и сам не знал, зачем он гонится за ними, пеший, за конными. Да и что сможет сделать один против хорошо вооруженных убийц. Только стояло перед глазами в кровавой пелене жуткое видение: маленькая сестренка, всеобщая любимица хохотушка Тара, со вспоротым животом и изуродованным страшной раной лицом на пороге разоренного дома. Кенас опознал ее по ожерелью из горного хрусталя, что он сам для нее и собирал. Не позарились разорители на простенькое украшение, оставили на тоненькой девичьей шейке, залитой кровью. Впрочем, убийцы не взяли ничего из скромных богатств бедной пограничной деревни, даже нехитрое оружие ее защитников валялось в пыли, там, где уронили его хозяева. Кенас подобрал около плетня окровавленный меч своего отца рядом с отрубленной кистью руки. На бегу он судорожно сжимал его, не замечая, как занемели пальцы…
Если бы тогда он каким-то чудом и нагнал своих врагов, то, вероятно, был бы убит, не успев даже поднять на них свое оружие, но в пути его догнал отряд Чурулла Громобоя, сотника армии Солнца. Сотник Громобой сам гнался за нарушителями, что прорвались мимо его кордонов. Накануне, в ночном бою с ними, он потерял пятерых, и в сотне, на счастье Кенаса, на тот момент оказались свободные лошади и неполный состав. Тогда еще не додумались княжьи советники вместе с десятиной военного налога, взимаемого со свободных граждан империи, ввести и «кровную дань» молодыми парнями, пригодными для службы, а добровольцев явно было недостаточно. И хотя приписных княжьих крестьян по закону в войско не брали, каждый сотник, в новых военных условиях, пополнял поредевшие в боях свои сотни в меру собственной изворотливости и фантазии. Некоторые, говорят, даже рабов свободными записывали, если совсем уж некого было в бой отправлять. Тем более, что война сделала невыполнимыми многие старые законы, рассчитанные на спокойное мирное время, а новые еще придумать не успели. Это потом военный быт как-то устоялся и за двадцать-то лет, наладился, а в то время еще никто толком не понимал, что происходит и долго ли все это продлится. Впрочем, и потом добровольцев-кровников сотники всегда брали охотно, порой, закрывая глаза на их звание – если вся семья вырезана, кто там будет разбираться, вольный ты или приписной. Поэтому Громобой не оставил на дороге осатаневшего от ненависти и отчаяния деревенского мальчишку, велел дать ему коня и без лишних церемоний принял в отряд.
Каким-то чудом в том первом бою Кенаса не убили, а вот он зарубил двоих. Сам потом не мог толком вспомнить, каким образом ему это удалось. То ли те рубаки были такие же сопливые новички, то ли застилающая глаза ненависть к убийцам родных придала ему силы и компенсировала недостаток опыта. Ну, и повезло, само собой. А после боя сотник Чурулл, довольно усмехаясь в седые усы, похлопал его по плечу и сказал, лениво растягивая слова:
– А ты, парень, не промах. Раньше времени не убьют, так из тебя может добрый вояка получиться… Если, конечно, не будешь мечом, как кайлом размахивать, камнетес…
Стоящие вокруг дружинники одобрительно захохотали, Кенас смущенно переминался под их взглядами, еще не зная, что получил новое имя, место в войске и судьбу на следующие двадцать лет.

Вначале Кенас со всем пылом юности и терзающей душу жаждой мести истово ненавидел противника, считая Астольда-Луну и его сторонников земным воплощением черного бога Нуна, самого безжалостного и мерзкого из всех богов, а Лутара-Солнце – сверкающим богом Селем, пришедшим, чтобы спасти мир от этого чудовища. Но вскоре – он даже не заметил когда – что-то изменилось в нем. Война и смерть, ставшие его верными спутницами, заглушили в его душе горечь от гибели близких, притупили боль, а опыт и время помогли увидеть все так, как оно и было на самом деле – оба войска вполне стоили друг друга. Убийц, злодеев и героев хватало в избытке и там, и там, а война была просто войной. Работой и образом жизни для Кенаса Камнетеса и таких же, как он, бродяг и перекати-поле, потерявших все, что имели и любили на этом свете. Старый Чурулл угадал. Из крестьянского мальчишки получился хороший воин, один из лучших в обоих войсках.

По началу Кенас, поддался было на уговоры знакомого столичного трактирщика и устроился у него в трактире главным вышибалой, а, заодно, и личным телохранителем, но быстро затосковал от такой жизни. Муторно стало ему до зубовного скрежета, хоть и платил трактирщик весьма прилично, не в пример князьям, и дел-то особых, вроде, не было. Учитывая огромное количество безработных легионеров, это было редкой удачей. Но на той службе у бывшего сотника иной раз в глазах темнело от дикой злобы и обиды на жизнь, пропадающую в таком убожестве. Пьяный кураж трактирных завсегдатаев, повелительные хозяйские окрики, и небрежно брошенные, чуть не под ноги, монеты в награду за какое-нибудь очередное поручение. От новолуния до новолуния только и выдержал Камнетес на этой работе. А потом пристроил на свое место знакомого сотника, томившегося не у дел, нанялся с первым попавшимся караваном в купеческую охрану и покинул обе благословенные столицы, как он надеялся, навсегда.

Целый год кочевал Кенас по дорогам Стамии, сам не зная, куда и зачем идет. Заработка на жизнь хватало, так что заветный кошель, где хранилось то скромное богатство, что удалось скопить за войну, не только не похудел, но еще и пополнился. При желании, за это золото можно было бы купить домик в провинции, да заняться каким-либо мирным ремеслом. Но Кенас Камнетес только одно ремесло хорошо освоил – головы рубить. Конечно когда-то, еще мальчишкой, он дома и кожи дубил, и хлеб пек, и много еще чего делал, даже кузнечному делу немного обучился. Но все это была наука крестьянская, годная только для того, чтобы удовлетворить нехитрые нужды своей семьи, да и та почти забылась за двадцать лет. Для продажи те простые изделия явно не годились. А наниматься в подмастерья или назад, в крестьяне, подаваться, ему теперь было невместно. В подмастерьях ходить зазорно бывшему сотнику, а на княжьей земле хозяйствовали только приписные. Считай, те же рабы, только что продавать их было нельзя, а с места на место переселить, если нужда у князя возникнет новую деревню основать, это запросто. И жениться разрешалось только с согласия местного ставленника, и на том, кого он сам укажет. Хорошо, если ставленник попадется не вредный, да ленивый, тогда и крестьяне под его рукой жили тихо, сами себе хозяевами. Возили в город положенную дань, да на оговоренные между семьями свадьбы испрашивали высочайшего позволения, не забывая с поклоном поднести подарок ставленнику «за счастье молодых». Но иногда такие окаянные враги-ставленники попадались, что крестьянство то хуже любого рабства покажется. Кенас нынче числился в вольных, и совать добровольно голову в ярмо совершенно не собирался.

О своем будущем Камнетес старался не думать. Вот придет оно, это будущее, тогда он и решит, что с ним делать и на каком повороте его объезжать. А что толку в бесплодных размышлениях? Только лишняя головная боль. Пока что он доблестно сражался в дорожных стычках с налетчиками, в меру пил в кабаках со встреченными войсковыми приятелями, такими же неприкаянными бродягами, как и он, «за победу» и «за тех, кто не дожил». Хотя какая уж там победа, да и чья? За соседними столами в тех же кабаках сидели такие же, как они, суровые воины из Легиона Луны и пили за то же самое. Как не странно, драк между ними не случалось. Как-то быстро на нет свелись все выяснения отношений на тему, кто за кого воевал, все чаше бывшие враги сходились за одним столом, вспоминая былые сражения, и беззлобно посмеиваясь друг над другом. И, нанимаясь в очередной караван, никто уже не интересовался, где кто воевал, под какими знаменами. Гораздо больше волновало другое – достаточно ли храбрый и опытный вожак поведет отряд, не струсят ли в бою товарищи. Бывало, что кто-то из «вражеского» войска, узнав Камнетеса, про которого и там многие слышали, рекомендовал очередным нанимателям своего бывшего врага. Иногда и Кенас встречал знакомца «с той стороны», с кем случалось рубиться насмерть, и, если тот сражался отважно и честно, с охотой брал его в свою команду. Это только желторотые юнцы, кто толком и повоевать-то не успел, да отсидевшиеся в своих лавках обыватели все еще продолжали размахивать полинявшими штандартами и разбивать друг другу носы в уличных кулачных потасовках. А им, старым воякам, делить было нечего. Да и уличные задиры предпочитали не трогать угрюмых, покрытых шрамами ветеранов, быстро усвоив, что с ними связываться – себе дороже. Хоть и наплевать этим бродягам на княжью честь, а зубы за милую душу повыбивают, и это, если еще повезет, и за мечи не схватятся. Тогда уж никакая стража не поможет, даже если успеешь «караул» крикнуть. Тем более, что Всевышним Двойственным Повелением, зачитанным глашатаями на всех площадях во всех городах Стамии, под страхом смерти было запрещено поминать друг другу обиды, нанесенные за двадцатилетнюю войну. Но как-то так получалось, что легче всего это повеление было исполнить как раз тем, кто, собственно, больше всех эти «обиды» друг от друга и терпел, если можно было назвать «обидой» двадцатилетнюю готовность порубить друг друга в капусту.

Сам Кенас никогда таких мыслей вслух не высказывал, но думал примерно так же. Сложил бы он свою голову в каком-нибудь славном бою, и не пришлось бы теперь бесцельно шататься с караванами по пыльным дорогам, не зная, где встретишь следующий день, что будет с тобой через два дня или через год, и когда покинет тебя зоркость глаз и ослабеет рука. Пели бы сейчас о нем вечерами песни и складывали легенды нынешние дружинники, как о старом Чурулле Громобое, что похоронен где-то под курганом, в центральных степях.
Кенас, бывало, только усмехался, слушая на привалах эти сказки, что рассказывали охотники-краснобаи. По их словам выходило, что был старый Чурулл невиданным богатырем, на две головы выше самого высокого воина, что ходил на врагов с голыми руками и разрывал тех врагов на части вместе с доспехами и конями. И не погиб он вовсе, а забрал его Верховный Бран живым на небо, поставил командовать Грозовым войском.
Кенас не спорил со сказочниками, только если уж те совсем завирались и начинали, к примеру, клясться, что своими глазами видели, как Громобой одним ударом кулака повалил сотню конных копейщиков, лениво говорил:
– Не знаю, как там с копейщиками, а тебе бы старик точно за брехню зубы-то повыбивал. Как раз одного удара хватило бы…
Но про себя думал, что если Громобой в своем заоблачном бытии может слышать все эти песни и сказки, то, наверное, раздувается там от гордости, так как при жизни и сам не дурак был прихвастнуть. Кенас, пожалуй, не прочь был бы встретиться со старыми боевыми товарищами, рассказать им, что случилось в войске в их отсутствие, и носиться вместе с ураганами и ветрами, вместо того, чтобы топтать бесцельно дороги империи. Только гордость воина и многолетняя выучка не позволяли ему самому в бою опустить меч и подставиться под точный удар варнака, принимая желанную смерть. Да и Брана не обманешь, пожалуй, сразу поймет, что сам поддался врагу, и прогонит с позором.
А пока что вел сотник Камнетес своего верного боевого коня по пыльным трактам, все дальше и дальше удаляясь от сверкающих роскошью столиц, от ласкового теплого моря, что омывает Стамию с юго-западной границы.

Нанимаясь в очередной караван, Кенас мало интересовался конечным пунктом путешествия, гораздо больше его занимали условия найма и состав команды, с которой придется делить опасности пути, но как-то так получилось, что после года скитаний он попал не куда-нибудь, а на северо-западную границу империи, туда, где прошло его детство.
Кенасу только казалось, что он навсегда забыл то далекое время, проведенное в этом диком краю, где бескрайняя степь густо перемешена с участками почти непроходимого леса и угрюмыми скалами, устремленными каменными вершинами в небо, густо-синее или черное грозовое, смотря по погоде.
Эти скалы и участки леса встречались тем чаще, чем ближе путник приближался к Диким горам, запредельной территории, где в непроходимых чащах могли обитать только дикие люди, появляющиеся из ниоткуда и исчезающие в никуда, как призраки. Говорили, что они живут, как медведи, в пещерах, и не знают огня и связной речи, но никто не видел их становища или следов такового, хотя несколько раз охотники и предпринимали попытки отыскать стойбище дикарей, чтобы покончить с этим проклятьем северо-западного приграничья.
Сами же Дикие Горы стояли сплошной стеной, их заснеженные вершины терялись где-то далеко в облаках и никто из живых не решался подняться туда и посмотреть на Загорный мир. Впрочем, старики говорили, что раньше находились среди жрецов древнего культа Лама безумцы, пытавшиеся пройти к Перевалу Богов и заглянуть за край мира, в надежде встретиться с богами, но все они сгинули бесследно. Те, кому удалось пройти через дикие территории, навсегда остались в Снежных Пустынях, там, где, как говорили, после смерти обитают души людей, недостаточно грешивших, чтобы попасть в подземное рабство Нуна, но и не заслуживших своим благочестием Сверкающих Чертогов. Правда, Кенас всегда недоумевал, зачем бы богам держать в этих самых Пустынях такую уйму душ, если за столько лет к Перевалу дошло всего-то несколько полоумных? Хотя, возможно, души выполняли и еще какую-нибудь подсобную работу, например, следили за тем, чтобы снежные лавины вовремя сходили в Проклятое ущелье, где никто не селился именно по этой причине, или снег чистили, что ли. Он сам, Кенас Камнетес, хорошо знал, что самое последнее дело, это дать людям затосковать от безделья, тогда непременно жди беды или просто какой-нибудь пакости – то головы друг другу по пьяни проломят, то пойдут мирное население грабить, а то и бунтовать вздумают. У него в сотне, по крайней мере, никто без дела не сидел. Хоть и кривили некоторые недовольные рожи, а оговариваться не смели – чистили мечи и копья до блеска, шили запасные сбруи или рубились друг с другом на тренировочных деревянных мечах, совершенствуя хитрую боевую науку. Зато у него любой щенок, если сразу в бою не пропадал, через год настоящим воином становился, не стыдно было и на турнир выпустить, что порой устраивали знатные от скуки в моменты затишья на поле боя. Такие ветераны, как Кенас, подобной дурью, конечно, не маялись, а молодежь любила свою удаль показать, тем более, что и призы иногда перепадали богатые.
Впрочем, боги не люди, у них свои резоны. Может быть, они тоже там турниры устраивают, себе на потеху. Говорят, сами боги живут за Перевалом. Возможно, оно так и есть, где-то же им жить надо. Тут, с людьми, им вряд ли понравилось бы, вот они и сторожат свои владения от любопытных.
Вообще-то, Камнетесу некогда было думать о богах и их заботах, тут со своими бы разобраться. Раньше, во время войны, он о них вообще почти не вспоминал, даже то, наложенное на него жрицами Селя заклятие, по молодости не принял всерьез. А тут, когда обнаружил, что занесло его в родные места, почему-то вспомнил старые дедовы сказки, что слушал мальчишкой бесконечными зимними вечерами, когда так здорово забраться вместе с братьями под овечий тулуп у очага и глядеть до боли в глазах на веселые языки ласкового огня.

Город Кенас узнал сразу. За двадцать лет, казалось, в нем ничего и не изменилось. Только каменная городская стена, что отгораживала Горный Стан с трех сторон, носила на себе свежие следы недавней кладки. За войну город все-таки успели основательно порушить. Наверное, и домам горожан досталось, но их уже отстроили то ли старые хозяева, отсидевшиеся где-нибудь в горах, то ли новые владельцы. С четвертой стороны, от Диких Гор, поселение ограждала стена надежней любой рукотворной – высокая скальная гряда, что тянулась на много верст в обе стороны от города, та самая, через ущелье в которой вела тропинка к дороге в родную деревню Камнетеса.

Когда-то, в детстве, город казался Кенасу огромным и многолюдным, дом княжьего ставленника виделся роскошным дворцом, а простенький орнамент на фасаде дома воеводы – искуснейшим узором невиданной красоты. Теперь же, повидав великолепие дворцов и многолюдность столиц, Кенас увидел этот затерянный в самой дальней точке империи городишко новыми глазами. Жалкая кучка домов, как бы просящих защиты от многочисленных врагов у скальной гряды, к подножью которой они приникли. Весь город состоял из двух улиц – Центральной и Мастеровой. На Центральной, само собой, стояли дома местной немногочисленной знати и торговцев побогаче. Перед домами ставленника и воеводы улица расширялась за счет того, что перед их парадными выходами никто из прочих горожан строиться не осмелился, и все пространство до каменной городской стены именовалось, по этому случаю, Главной площадью. Там проходили все городские собрания и зачитывались княжеские указы.
Другая площадь, Торговая, располагалась перед главными воротами. Она представляла собой два ряда дощатых лавок, на которые торговый люд выкладывал свой товар, и тянулась поперек городишка до самой скалы. Там, под сводами каменной махины, нависшей над городом, стояли стойла для скота и коней и огромный бездонный городской колодец. Эта самая Торговая площадь и делила город на две улицы – по правую и по левую руку. Собственно, это была бы одна улица, если бы не торговые ряды, что разделили город на две части.
Мастеровая улица, хоть по своей протяженности и не превосходила Центральную, была населена значительно гуще и в своей дальней, беднейшей части, изобиловала множеством безымянных переулков, где теснились совсем уж нищие халупы, чем дальше от торговых рядов, тем теснее и беднее. Но в ближних к воротам домах все-таки чувствовалась некоторая солидность и известный достаток. Несмотря на тесноту в дальних закоулках, в этих домах были оборудованы просторные задние дворы, где кипела жизнь и работа. Тут жили ремесленники из зажиточных, местный кузнец и трактирщик. И кузнец, и трактирщик были в городе единственными в своем роде, так как при малочисленности населения и отдаленность от центральных дорог, больше и не требовалось.
Трактирщик гордо именовал свое заведение «Гостиницей у Трех Скал», о чем оповещала вывеска у входа. И если с гостиницей было более или менее ясно, то где он насчитал три скалы, Кенас так и не понял. Если хозяин имел в виду гряду около города, то скал там было, как минимум, триста тридцать три.
Эта самая гостиница была самым богатым и большим домом на всей Мастеровой улице и имела целых два этажа, к тому же, в просторном внутреннем дворе располагалась конюшня, несколько сараев и большая летняя каменная печь, около которой хлопотали два наемных работника. Должно быть, трактирщик чувствовал себя в своей половине города ничуть не меньше хозяином, чем княжий ставленник – в своей.

Пока караванщик здоровался с высокопоставленной родней и рассыпался в цветистых комплементах и выражении своего восторга от их появления, его слуги и добровольные помощники из городских ротозеев занялись подводами. Три первые, предназначенные для трактирщика и заполненные в основном бурдюками с винами, мешочками с ароматными приправами и сундуками неизвестного назначения, загнали на гостиничный двор, а прочие повернули на Центральную улицу, к дому хозяйской родни, где радостно-возбужденные хозяйские слуги уже тащили в разные стороны тяжелые створки кованых ворот. Они чувствовали себя героями дня, ведь именно в их дом прибыли редкие путешественники. От полноты чувств они добродушно переругивались друг с другом и с городскими зеваками, бестрепетно заполнившими чистенькую Центральную улицу и Главную площадь. Впрочем, как уже было сказано, нравы в городке царили самые патриархальные, и никому даже в голову не пришло кричать «караул» и гнать голытьбу прочь от господских домов, да и сами дружинники, в чьи обязанности это входило, толпились тут же, среди горожан, и тоже жадно глазели на прибывших.

Караванщик щедро расплатился с отрядом охранников и несколько раз повторил, что пробудет в городе всего ничего, дней десять, а потом снова соберется в дорогу и сильно рассчитывает, что и они задержатся тут до того времени. Тем более, что лучшей работы им поблизости не найти, так как другой караван за это время не соберется. А что им за интерес ехать, рискуя нарваться на варнаков, в другой город бесплатно, когда можно будет поехать с ним за его же деньги. Новый караван он собирается вести через всю страну, до самого моря, и платить им будет щедро, так как любит иметь дело с проверенными людьми. А если они поистратятся за эти десять дней вынужденного безделья в городе, понятно, дело молодое, то он, само собой, с радостью ссудит их деньгами в счет будущего жалования.
Щедрость купца была вполне объяснима. Хоть и не близок путь до другого города, где можно наняться к другому купцу, но и ему не найти в этом захолустье никого равного этому отряду. Вся его охрана каравана состояла из бродяг, вроде Кенаса, бывших легионеров закаленных в боях. Вряд ли старый плут наберет тут, в провинции, достойную им замену. Этих-то еле уговорил ехать в такую глушь, пообещав заплатить двойную цену, а от городских бездельников, да сыновей лавочников и ремесленников, мечтающих сбежать от суровых отцов, что нанимаются, порой, в такие караваны, толку никакого. Правда, и платить таким можно третью часть от жалованья опытных охранников, но экономить лучше в центральных районах, где от города до города, порой, нет и дня пути, да еще заставы на дорогах стоят, а тут, в этой глуши, переплатить дешевле получится. Вот и старался купец, как мог, задабривая Кенаса и остальных, чтобы не разбежались бродяги, дождались его. По этому и говорил, как с равными, руку пожимал. Впрочем, сейчас уже все в империи уяснили, что с такими безопасней держаться уважительно, а то излишняя гордость может дорого обойтись. Этим голодранцам что, хоть сейчас повернут коней и растворятся в степи без следа. Хоть всей бандой, хоть по одному. Их варнаками не напугаешь, сами хуже любых варнаков. А то и сговорятся между собой и встретят на обратном пути в степи знакомый караван, налетят волками, не отобьешься.

Кенас и его товарищи видели купца насквозь и только усмехались, слушая, как он рассыпается перед ними в изъявлении своего уважения. Впрочем, семеро из них, включая и Кенаса, решили остаться в городе. Шестеро в надежде содрать с купца двойную плату и на обратной дороге, а Кенас просто по тому, что еще не знал, что ему придет в голову после того, как сходит он к родному пепелищу. Во всяком случае, присоединиться к ним будет никогда не поздно. Остальные же, не желая торчать на одном месте десять дней, собирались покинуть город на рассвете следующего дня.
Кенас и шестеро его товарищей своим решением осчастливили не только купца, но и трактирщика, который, похоже, наконец-то смог оправдать громкое название своего заведения. Вряд ли в «гостинице» случалось много постояльцев. Во всяком случае, узнав об их решении снять у него комнаты на десять дней, добрый малый чуть ли не запрыгал от счастья. Он тут же кинулся в дом, созывая громкими криками прислугу. Через минуту по двору заметались три расторопные девицы с ведрами и щетками. Похоже, требуемые номера надо было привести в порядок после долгого запустения. Из дверей трактира донесся торжествующий голос хозяина:
– Я же говорил тебе, что второй этаж еще окупится! – Кричал он кому-то. – Хороши мы были бы, если бы я послушал тебя и устроил там мастерские! До войны у моего отца гостиница всегда приносила доход. А теперь, когда кончилось все это безобразие, опять все наладится. Уже второй раз за месяц благородные господа желают снять комнаты и жить, как приличные люди, а не ютиться за гроши на кухне у нищих голодранцев!
Кенас усмехнулся. Если бы он решил переночевать в городе всего одну ночь, он бы тоже договорился с кем-нибудь из местных жителей о лавке на кухне или охапке сена в сарае. Те, кто собирался завтра покинуть эти места, так и поступили, пристроив трактирщику на постой только своих коней. Настоящий воин всегда заботится о своем коне гораздо больше, чем о собственном удобстве. Пожалуй, семь сданных комнат надолго останутся веским аргументом в споре трактирщика со своим то ли компаньоном, то ли родственником. Тем более, если они уже вторые постояльцы за этот месяц! Впрочем, этот компаньон тут же возмущенно заревел в ответ густым басом:
– И где это тут нашлись благородные господа? Из-за того, что кучке висельников пришла на ум мысль раз в сто лет осчастливить нашу дыру, мы должны держать пустыми такую уйму комнат! Десять комнат для семи варнаков! Не иначе, как у тебя, тестюшка, в голове еще не все прояснилось после того, как ты вчера с крыльца навернулся! Или хмель еще не весь вышел?
Кенас только покрутил головой, удивляясь непочтительности зятя. Впрочем, их семейные отношения его не касались, а вот слова про «висельников» и «варнаков», он спускать не собирался. Его товарищи придерживались того же мнения на этот счет и дружно шагнули к крыльцу, намериваясь разобраться с этой семейкой по своему.
– Эт-то кто там лается? – негромко, но внушительно спросил в открытую дверь Рок Чертополох, бывший воин Луны и правая рука Кенаса в этом походе. – Я так понимаю, что у кого-то тут зубы лишние или голова в плечах жмет?
Кенас, который никогда не любил тратить время на ругань, молча отодвинул ощетинившихся товарищей в сторону и сам поднялся на крыльцо. Те, за дорогу привыкшие подчиняться ему, как старшему в отряде, отошли, глухо ворча, как упустившие добычу волки. Только Рок недовольно проскрипел, сплевывая себе под ноги:
– Чего тебе самому-то мараться? Для этой деревенщины и Малыша Гота за глаза. Чести много…
Окончить свою речь он не успел, так как на крыльцо, навстречу Кенасу, стремительно выскочил огромный детина, по самые глаза заросший густой черной бородищей. Он был на пол головы выше Кенаса и втрое его шире. Несмотря на свою массивность, драчун двигался легко и стремительно. Кенас в последний момент все-таки успел среагировать на его удар и ушел в сторону от огромного, как качан капусты, кулака. От злости, больше на свою нерасторопность, чем на противника, он вложил в свой короткий ответный удар локтем в переносицу великана чуть больше сил, чем собирался, и продолжения драки не последовало. Задира коротко всхлипнул, на минуту застыл на месте, глядя в пространство ставшими внезапно бессмысленными глазами, и повалился к ногам Камнетеса, обрызгав его запыленные сапоги густыми каплями крови, темной, как вишневое варенье.
Кенас присел около него и пощупал жизненную жилу под ухом. Слава богам, невежа был вполне жив, только нос, похоже, переломан. Ну, это дело знакомое, очухается и впредь будет умнее. Убивать Кенас не хотел, да и хлопот в случае чего со здешними жителями не оберешься, придется еще уехать раньше времени. Кто его знает, может быть, трактирщик в своем невеже-зяте души не чает.
Но еще раньше, чем тесть грубияна высунул свой нос из-за двери, одна из хлопочущих по хозяйству девиц, самая молоденькая, совсем еще девчонка – голенастая, со смешными веснушками густо высыпавшими на простеньком курносом личике – с воем бросилась к упавшему великану. Отлетело в сторону ведро, разлилась лужей по двору вода, а их хозяйка заголосила над огромной тушей грубияна, поливая его горючими слезами. Кенас посторонился, с некоторым изумлением глядя на убивающуюся молодку. Он, было, подумал, что это дочь драчуна, таким еще ребенком показалась конопатая девчонка, но завязанный по-бабьи платок и серебряное обручальное кольцо, с таким же рисунком, как и у поверженного им малого, указывали на то, что это все-таки жена.
Трактирщик, тоже показавшийся на пороге, схватился за щеки и застонал басом, раскачиваясь из стороны в сторону. Впрочем, он быстро справился с собой, обнял подвывающую девчонку и попытался оторвать ее от тела мужа.
– Иди в дом, доченька, иди-иди. – Уговаривал ее он, опасливо поглядывая на молчаливо толпящихся вокруг чужаков. Но остальные многочисленные свидетели скорой расправы над зятем трактирщика отнюдь не молчали. Толпа зевак, притихшая было в преддверии драки, зашумела на разные голоса. Когда забияка упал, по рядам пронесся дружный то ли вздох, то ли приглушенный вскрик, и было непонятно, чего в нем больше: восторга или испуга. Впрочем, кажется, восторг преобладал, потому что тут же зазвучали ликующие выкрики и грубый смех. Видимо, зять трактирщика хорошо был известен в городе своим буйным нравом, и то, что он, наконец, нарвался на достойного противника, здорово воодушевило тех, кто сам не решался противостоять его грубой силе. Похоже, только трактирщик с дочкой и горевали о своем родственнике. Тут же нашлись заводилы из толпы, кто стал выкрикивать какие-то гадости в их адрес и улюлюкать.
Кенас резко обернулся к насмешникам. Он терпеть не мог трусов, которые прячутся при малейшей опасности за чужие спины, но всегда готовы всласть попинать уже поверженного и неопасного врага. А этот грубый забияка ему чем-то даже нравился. Хотя бы тем, что при такой зверской внешности сумел внушить своей юной жене и ее отцу явно искренние любовь и уважение. Было видно, что родственники горюют над ним не просто следуя обычаю. А вот физиономии тех, кто радостно улюлюкал, симпатии не вызывали. Поэтому Кенас не собирался отдавать трактирщика и его дочь на растерзание толпе.
– Этот человек жив. – Сказал он не громко, но так, что его голос перекрыл шум и заставил замолкнуть насмешников. Кенас умел говорить так, что его слышали и слушали даже в пылу самой жаркой схватки, а уж успокоить толпу провинциалов, которые, к тому же, только что стали свидетелями его блистательной победы над местным силачом, ему и вовсе не составило труда. – Завтра он будет вполне способен побеседовать с любым из вас о том, насколько его жена заслуживает уважения. – Продолжал Кенас, недобро усмехнувшись в сторону самых горластых. Насмешники тут же утратили все свое чувство юмора, поспешно юркнули в толпу и постарались слиться с ней. Он проводил их тяжелым взглядом серых, холодных, как зимнее небо, глаз, перед которым попятились даже местные дружинники, безошибочно угадавшие опытного воина в этом высоком жилистом человеке с чисто выбритым по воинскому обычаю, неожиданно красивым лицом, и длинными пепельными волосами, схваченными сзади широким кожаным ремешком.
Кенас еще раз обвел взглядом присмиревших горожан и добавил:
– А пока что эти люди под моей защитой, и если у кого-то есть, что им сказать, можете начинать.
Желающих, разумеется, не нашлось, и даже наоборот, многочисленные зеваки, тут же заспешив по каким-то своим неотложным делам, торопливо стали покидать гостиничный двор, так что в воротах образовалась небольшая давка. Кенас усмехнулся и спокойно обратился к своим товарищам:
– Давайте-ка, занесем этого задиру в дом, а то девчонка там, наверное, уже голос сорвала с перепугу за свое сокровище.
Его команда тут же кинулась выполнять пожелание своего вожака. Они, в отличие от толпы, давно успели понять, что слава одного из лучших бойцов досталась Кенасу по праву, так что происшедшее их особо не удивило.

Впрочем, страсти вскоре успокоились, и к вечеру трактир, как было уже сказано, единственный в городе, заполнился своими завсегдатаями. Среди них оказались и давешние крикуны, которые на сей раз вели себя с хозяевами тихо и даже несколько подобострастно, чему ни мало способствовало присутствие в зале Кенаса с компанией. Охранники всем обществом бурно отмечали окончание похода и прощались с товарищами, решившими утром покинуть город. Дневное происшествие больше не вспоминали. В их жизни случались события и посерьезней драки с провинциальным невежей и усмирения толпы обывателей. Впрочем, когда в разгаре вечера в дверях возникла огромная фигура зятя трактирщика, именно они встретили его добродушным смехом и ехидными шутками, так как остальные присутствующие благоразумно предпочли промолчать и даже, как бы не заметить его появления. К чести задиры надо признать, что повел он себя, на взгляд старых вояк, достойно. Несмотря на заплывшую физиономию, чего не могла скрыть даже буйная растительность, и повязка, закрывающая его до глаз, как маска разбойника, он довольно добродушно оскалился в сторону своих обидчиков и радушно раскинул в стороны руки.
– Рад приветствовать моих друзей! – Прорычал он через весь зал еще более глубоким, чем накануне, басом и направился к их столу. – Сегодня вам, ребята, выпивка за счет заведения! Давненько я не получал такой трепки, все демоны мира вам в глотку! Дайте-ка, я погляжу на того парня, который так меня приложил! Клянусь Браном, он всегда будет желанным гостем в моем доме!
Кенас, сидевший до этого спиной к двери, из которой появился его бывший противник, обернулся, вставая. Зять трактирщика, определенно, нравился ему все больше и больше, и он собирался пригласить его к столу. Тот же, увидев лицо своего обидчика, внезапно замер на месте и заревел, как растревоженный в берлоге медведь. На столах испугано зазвенела посуда, а завсегдатаи дружно пригнулись, готовясь спасаться под столами в случае возобновления боевых действий. Откуда-то из-за прилавка в зал выскочила давешняя девчонка, с глазами, полными ужаса. Видимо, ей показалось, что ее буйный муж сейчас опять кинется на страшных пришельцев, и будет избит еще более жестоко. Но тот и не думал нападать. Как выяснилось мгновение спустя, издаваемые им звуки выражали всего лишь крайнюю степень восторга.
– Сотник Камнетес! – Радостно заорал он. – Старый бродяга! Так это ты разукрасил мою морду! Неужели не узнал своего побратима?! Да и мне, дураку, сразу следовало догадаться, кто это пожаловал в нашу дыру! Кто же еще мог так ловко пересчитать мне зубы! – Он раскатисто захохотал и схватил Кенаса в свои медвежьи лапы. – Мало ты мне ребер пересчитал, так и тут нашел!
Кенас вгляделся в заросшее густой черной шерстью, а сейчас, благодаря ему самому, еще и заплывшее, лицо и тоже сжал великана в своих объятьях.
– Сотник Скорохват! – Приветствовал он старого товарища, такого же сотника меча, как и он сам, произведенного в этот чин за верную руку и удачу в бою. Кенас сам и рекомендовал его когда-то тысячнику Грану Верному, который всегда выделял Кенаса и прислушивался к его советам, что до белых глаз злило мальчишек, получавших должности за знатность фамилий и отцовские связи при княжеском дворе.

Сава начинал воевать, как и Кенас, простым новобранцем. Да и истории их были схожи, как, впрочем, и почти все истории добровольцев-кровников военного времени. Но, в отличие от Кенаса, Скорохват приехал в войско на собственном коне и с оружием, что случалось не часто. Тысячник Гран спросил новобранца, откуда он родом, почесал в затылке и отправил служить под начало Кенаса, бывшего тогда, семь лет назад, еще десятником, но уже фактически командующего всей сотней, так как в то время на этой должности временно сидел какой-то очередной сопляк из знатной фамилии. Прозвище свое Сава получил в первый же день за буйный нрав и взрывной характер, и Кенасу пришлось поначалу хорошо поработать кулаками, чтобы вбить в его кудлатую голову некоторые понятия о воинской дисциплине. После того, как Скорохват провалялся неделю в обозе с переломанными ребрами, он проникся искренним уважением и любовью к своему десятнику, а потом сотнику, и всегда признавал над собой его превосходство, даже тогда, когда и сам сравнялся с ним в чине.
Все семь последних лет воевали Кенас с Савой бок о бок, а после очередного тяжкого боя стали побратимами. В том бою вначале Скорохват прикрыл Камнетеса от пущенной вражеским лучником стрелы, приняв ее в свое широкое плечо, а потом Камнетес, сам тоже раненый, выволок огромное тело Савы из-под убитого копьем коня, отмахиваясь мечом от наседавших врагов. И не чаяли тогда живыми остаться, но подоспели вовремя резервные сотни, посланные им на помощь Граном Верным. Кенас уж и не помнил толком, почему надо было тот курган непременно удержать одной сотней против трех вражеских, но удержали, хоть и полегло там больше половины товарищей, включая тогдашнего их мальчишку-сотника. Сколько еще тех боев было, не счесть, но с тех пор они со Скорохватом побратались и до конца войны держались друг друга. Помимо воинского братства, чувствовали эти суровые воины друг в друге и некое душевное родство, несмотря на внешнюю несхожесть характеров. На многое в этой жизни смотрели они одинаково. В том числе, не позволяли своим солдатам на отдыхе грабить мирных обывателей и насиловать честных девиц. Тех женщин, что попадались им на пути – молодых вдов, да шатерных девиц тоже не обижали и силой не принуждали, всегда честно рассчитывались с ними за услуги. Как-то, в минуту откровения, Сава рассказал Кенасу свою историю.

Как там получилось, что в сотне узнали о готовящейся свадьбе, неизвестно, но рано утром, когда невесту должны были уже забрать из родного дома к молодому мужу, во двор влетели пьяные солдаты. Многочисленная родня жениха и он сам не посмели вмешаться, а отец с Савой вдвоем ничего не смогли сделать против десятка опытных воинов. Правда, могучие кузнецы хорошо помахали молотами до того, как их свалили и стали избивать рукоятками мечей. Озверевшие от полученных ран солдаты, возможно, и не хотели убивать, но проучить непокорных кузнецов решили основательно. Поэтому, их били так, что отец Савы больше не встал, а сам Сава три дня валялся в беспамятстве в каморке старой вдовы, единственной из соседей, не побоявшейся спрятать его у себя. После этого защитники княжьей чести разорили и спалили дом и кузню, а сестру Савы увезли с собой. Вечером ее, обессилившую и избитую, в разодранном платье, привезли на пепелище и швырнули на разоренный двор.
Законы империи не признают за женщинами иного права, как быть чем-то вроде имущества мужчины. Исключение составляют только жрицы, даже если они покинули свой храм. С момента своего посвящения, они обречены на безбрачие и, в знак этого, коротко стригут волосы. Никто не посмеет посягнуть на честь жрицы без ее воли, за это ждет страшная казнь, тут даже княжьи воины не отделаются поркой на площади. Некоторыми правами пользуются и вдовы, да и то, если нет родни претендующей на опеку над ними или если эта родня отказывается от этой опеки. Если у покойного мужа не найдется мужчин-наследников, то вдова может даже стать наследницей и владелицей имущества, но случается такое крайне редко. Вдовам разрешено и любить по своему усмотрению, а принимать у себя воинов во время войны даже считается почетным долгом. А вот незамужние девицы отвечают за свою честь сами. Закон не очень интересуется их обидчиками. Если такая публично обесчещена, пусть даже просто провела ночь вне дома и не под присмотров кого-то из родни, то весь позор целиком падает на нее и, в некоторой степени, на семью. Виновник, если он простой человек, заплатит денежный штраф родителям, княжий дружинник получит оплеуху от командира, и то не всегда, знатный господин только посмеется в ответ на претензии, а девчонка, считай, пропала. Если до захода солнца никто не пожелает взять ее в жены, покрыв позор, то у такой один путь – в рабыни или наложницы. Право подыскать ей хозяина остается за старшим в роду мужчиной. Если семья не пожелает расстаться с опозоренной дочерью и готова терпеть насмешки соседей, то она становится рабыней в родном доме и надевает ошейник. Пока живы добрые родственники, жизнь такой рабыни может быть вполне сносной, но в случае смерти хозяина, она, как и любое имущество, переходит наследникам, а у тех может быть совсем иное отношение к бывшей родственнице. Впрочем, в случае смерти единственного мужчины в семье, эта участь ждет и свободных женщин. Но, если свободную девушку новые хозяева имущества обязаны опекать и, при случае, выдать замуж, а престарелую родственницу содержать достойно, то такую, опозоренную, можно сбыть с рук первому попавшемуся бродячему купцу или шатерщику за гроши. Эти самые шатерщики именно так и пополняли во время войны свои разъездные шатры, так как после постоя войск в городах всегда находилось пять-шесть девиц, которых родственники не желали больше оставлять у себя. Ибо не каждый отец согласится держать в доме опозоренную дочь и стать посмешищем в глазах соседей. Ну, а про то, чтобы взять такую замуж, и совсем речи не шло. Кто же захочет добровольно принять в дом позор. Разве что, какой забулдыга польстится на возможность втереться в приличный дом и еще помыкать новыми родственниками, пеняя им на позор жены. Если такая беда случалась в знатном доме, девицу, бывало, выдавали за простого человека, соблазнив его богатым приданным, и отправляли молодую семью жить в дальнюю провинцию, с глаз подальше. Только крестьянкам ничего, кроме трех ударов кнута на площади, и то, если местный ставленник совсем уж лютый зверь, не грозило – они и так княжье имущество, а князья своими рабами не разбрасываются.
Сестра Савы была, к несчастью для нее, вольной, и рассчитывать ей было не на что. Так как отец Савы умер, а сам он валялся в то время без сознания, бедная девушка постучалась в дом жениха, почти что уже мужа, надеясь на помощь и участие. Жених, увидев на крыльце бывшую невесту, сам вышел из дома и за косы отволок несостоявшуюся жену в сарай, швырнул ей в угол охапку соломы, как черной рабыне, и ушел, презрительно кривя губы. Наутро девицу нашли там же, в сарае. Она повесилась на старых вожжах, валявшихся в куче ненужного хлама.

Сава пришел в себя на третий день, молча выслушал известие о смерти отца и сестры, о том, что все нажитое их семьей пропало. Другого бы эти новости могли и убить, а его наоборот, подняли на ноги. Еще два дня он не выходил из каморки бедной вдовы, набираясь сил, а на шестую ночь взял лопату и пошел на родное пепелище. Откапал заветный горшок с серебром, что был зарыт в подполе, собрал во дворе то, что не сгорело в пожаре. Все уцелевшее имущество и половину денег из горшка оставил вылечившей его женщине, а на остальные купил коня и оружие, и уехал прочь из родного города. Но перед отъездом навестил бывшего друга, несостоявшегося зятя. Чем та встреча закончилась, Скорохват Кенасу не сказал, но, похоже, именно после нее не осталось у него иного пути, кроме как вступить в армию Солнца и навсегда забыть дорогу в родной город.

Обменявшись приветствиями и выпив, как водится, за знакомство славного сотника Скорохвата с остальным обществом, старые побратимы покинули шумную компанию и уединились в комнатке над кухней, где обитали Сава с женой. Друзьям не терпелось поговорить по душам после долгой разлуки. Юная жена Савы, совершенно счастливая таким оборотом дела, поспешно накрыла стол, поставила кувшин с вином и тихо удалилась, оставив приятелей наедине.

Кенас вкратце рассказал Саве о своих странствиях. Он не стал скрывать от старого друга и того, что эти места – его родина, и то, что намерен завтра сходить на место Деревни На Холме, так когда-то она называлась.
– Так мы теперь почти что земляки, побратим! – Радостно загудел Сава, выслушав своего товарища.
– Ты, конечно, теперь не крестьянин, свободный человек, и вполне можешь остаться жить в городе. Дело тебе найдется, а если скучно на месте сидеть, так я давно подумываю о том, чтобы снаряжать за товаром собственный караван, а не платить в три дорога купцу за доставку товаров. Но сам я не могу уехать от дел, а надежного человека в наше время найти трудно. Тебе-то, Кенас, я могу доверить даже собственную жизнь, не то что деньги и кучу барахла. Ты подумай об этом, дружище, а пока поживи у нас, сходи в свою деревню. Кстати, если я не ошибаюсь, то должно быть, там сейчас новое поселение. Во всяком случае, я в прошлом месяце ездил на охоту в горы и проезжал мимо какой-то Деревни На Холме. Говорят, ее разоряли несколько раз за войну, но всегда по новой заселяли. Очень похоже на ту, что ты описываешь. День и ночь по дороге вокруг скал, потом через лес и поле. Да и на холме старый яблоневый сад, и река там течет. Давай, завтра вместе туда и отправимся. Заодно и поохотимся!
– Спасибо, дружище. – Кивнул головой Кенас. – Если честно, я еще и сам не знаю, захочу ли я тут оставаться. Но в деревню, извини, я завтра схожу один. Тем более, что знаю туда короткую дорогу через скалы, так что коня я брать не буду. Пешком за день-два обернусь. В крайнем случае, заночую в лесу, не впервой. А на охоту мы с тобой потом съездим, можно и туда, в горы. А ты-то, бродяга, как здесь оказался? Помнится, мечтал завести кузню в центральной провинции и женушку в три обхвата?
Скорохват почесал в кудлатой башке и, усмехаясь, стал рассказывать о своих приключениях.

Поначалу он и вправду серьезно взялся за дело, пытаясь воплотить свою мечту в жизнь. Но как-то все время ему попадалось совершенно не то или не совсем то, что надо. То в городе не находилось подходящего места для кузни, то девицы были все какие-то страшненькие, да и их родственники на жениха смотрели без восторга. Семьи потенциальных невест не решались напрямую отказать бывшему легионеру, но выкуп за девок просили непомерный. И с приданым откровенно жались, жалуясь на бедность и разорение. Оно и понятно, за бывшего воина, бродягу без роду, без племени не всякий решится отдать дочь, кто его, варнака, знает, что у него на уме.
Таким образом, в поисках семейного счастья, Скорохват уезжал все дальше и дальше от столиц, а чтобы не растратить в дороге скопленные за войну деньги, нанимался, так же, как и Кенас, в охрану караванов. Постепенно, такая жизнь начала ему нравиться, и уже не особенно тянуло к мирному семейному очагу. В конце концов, думал он, осесть на одном месте и жениться никогда не поздно, а пока можно жить и так. А бабу на ночь всегда в любом городе можно найти, дело нехитрое, веселые шатры еще не перевелись.

Вот таким образом он и оказался в Горном Стане на пол года раньше Камнетеса.
Он охранял по найму обоз того же купца, возвращающегося из очередного похода в столицу, соблазнившись двойной платой. В двух днях пути от города, в заснеженной степи, на них напала банда варнаков, промышлявшая в этих местах. Бой был долгий, но охрана каравана не подвела, и вся банда была перебита. В награду охранникам достались кони и имущество побежденных врагов. Добыча оказалась на удивление богатой, тем более, что невдалеке обнаружилась груженая подвода с добром. Там же, на подводе, сидели пять связанных девчонок, похищенных варнаками для продажи. Четверо оказались крестьянками, а пятая – Наян, самая молоденькая, почти ребенок, – свободной горожанкой. Крестьянские девушки радостно встретили известие об освобождении. Их, считавшихся княжеской собственностью, после уплаты охранникам из казны небольшой премии, должны были вернуть родителям, а Наян ничего хорошего в жизни уже не ждало. По закону она стала порченной – позором семьи.
Всю дорогу до города девчонка тихо сидела на телеге, закутавшись в старый плащ кого-то из спасителей, и даже заплакать открыто не решалась. Сава ехал рядом с телегой и хмуро глядел на детскую сгорбленную фигурку. Наян молчала и, по-видимому, даже не замечала положенной возле нее лепешки. Когда ей казалось, что никто ее не видит и не слышит, она тихо скулила, как побитый щенок. Своих спасителей она боялась почти до обморока, так как, по закону, теперь каждый из них вполне мог «попользоваться добром» перед тем, как вернуть ее родителям, то есть, теперь владельцам. Молодые крестьяночки, которым ничего такого не угрожало, так как их, как княжеское добро, тот же закон защищал, вполне освоились в компании охранников и беззаботно болтали с ними всю дорогу. Они и рассказали, что городской девчонке едва исполнилось пятнадцать лет, она единственная дочь у отца, мать умерла родами. Ее похитили прямо в городе, когда она вечером задержалась у колодца и, торопясь домой, пошла не по улице, а со стороны рынка, дворами. Там ей и накинули мешок на голову, а потом вывезли через ворота в тюке одеял, перекинув через седло. Девчонка была уже просватана и свадьба назначена, а теперь, конечно, жених ее не примет.
Сава, который шел в караване за главного охранника, взял девчонку под свою защиту и запретил остальным даже думать к ней приближаться, но все равно старался не упускать из виду телегу, где она сидела. Он и сам себе не мог объяснить, почему так заботится об этой пигалице. За время войны ему таких несчастных девиц повстречалось немало. Но эта полонянка оказалась поразительно похожа на его сестренку. Такой же детский курносый нос и огромные серые глаза, полные ужаса и боли. Наверное, уже тогда, в дороге, он и принял решение, которое так круто переменило его судьбу…

В трактир шумно ввалилась толпа оборванцев с пропитыми лицами. Они уже были хорошо разогреты вином и, посмеиваясь, сразу направились прямо к хозяину. Не дойдя до него нескольких шагов, компания загорланила и вытолкнула вперед щуплого мужичонку с замызганной плюгавой бороденкой, испитым опухшим лицом и бесцветными маленькими глазками. Он, криво усмехаясь коричневыми обломками зубов, стащил с головы рваную шапчонку и небрежно поклонился трактирщику:
– В общем, согласный я, Скибан, покрыть твой позор. – Нахально начал он под одобрительный шум своих дружков. – Если, конечно, ты нальешь по полному кувшину вина моим товарищам и пообещаешь накормить и напоить нас всех сегодня по совести. А на меня сегодня же перепишешь половину своего добра. Я думаю, это будет справедливо. Так как булочник своему сыну запретил даже мимо твоего дома ходить, да и никто больше не согласится породниться с варначьей данью. А мне, что ж, мне все равно. – Он победно оглянулся на замолчавших при первых его словах немногочисленных посетителей и добавил. – Ну, тестюшка, иди, зови девку, пусть порадуется, и пошли к ставленнику, дарственную и свадебную грамоты оформлять, а то день-то зимой короткий, не успеем…
Сава видел, как потемнело от негодования и стыда лицо трактирщика. Но несчастный отец сдержал гнев, и вместо того, чтобы вытолкать нахала взашей, тяжело вздохнул и низко опустил голову, уже готовый согласиться. Видимо, решил, что это единственный выход для его несчастной дочери. Хоть и повиснет на шее забулдыга-зять, и половину имущества пропьет, как пить дать, но зато любимой дочке не придется рабский ошейник надеть.
Вот тогда-то и поднялся Сава из-за стола. Одним движением руки смел со своего пути друзей «жениха», а его самого могучим пинком отшвырнул в угол. Опустился, по старинному обычаю, на одно колено перед онемевшим трактирщиком и попросил того выдать его дочь-красавицу за него, сотника Саву Скорохвата. А чтобы будущий тесть не подумал, что прохожий бродяга-голодранец позарился на его деньги, вытащил на общее обозрение заветный кожаный кошель с золотом и попросил принять его в долю со своим капиталом. Кто его знает, о каком муже для своей дочери мечтал трактирщик, но после забулдыги-пропойцы предложение Савы он принял не раздумывая, и даже с радостью.

Чуть не бегом побежали они в дом к княжьему ставленнику и заявили о том, что у «порченой» девицы нашелся жених, и по обычаю еще до ночи сыграют свадьбу, покрыв ее позор. Ставленник, человек не злой, даже обрадовался такому обороту дела и быстро выправил все положенные бумаги, не взяв лишнего. Тем временем в трактире наспех готовились к свадебному обряду и искали по городу сваху, согласную его провести. Нищая вдова с самого края улицы за солидную плату согласилась приготовить опозоренную невесту для нежданного жениха.
Девчонка, испуганная до обморока, конечно, не посмела возражать и только тихонько плакала в своем углу, что, впрочем, было вполне прилично, так как невеста и должна по обычаю горевать перед свадьбой. Сваха, как положено в таких случаях, в отведенной молодоженам комнате привязала обнаженную невесту к кровати за ноги и за волосы, а так как девица была «порченная», три раза ударила плетью, оставляя на груди и животе кровавые следы. После чего, криво усмехаясь, позвала жениха и вручила ему окровавленную плетку. На том весь обряд и закончился.

Поначалу и молодая жена, и ее отец, и их домашние откровенно боялись неожиданно обретенного родственника, но Сава, несмотря на буйный нрав, никогда не проявлял его с близкими. Зато очень быстро заткнулись все недоброжелатели их семьи и, заодно, заткнули своих жен и дочерей, так как Скорохват никогда не разбирался с женщинами, справедливо полагая, что за них должны отвечать мужчины, а с теми уже особо не церемонился. Дела в трактире, благодаря удвоению капитала, тоже пошли все лучше и лучше, на зависть соседям. Сава с тестем расчистили гостиничный двор, построили большую удобную конюшню, куда за плату стали брать на постой лошадей, отремонтировали ветхие сараи и амбары. При конюшне Сава оборудовал и небольшую кузню, хоть из-за этого пришлось долго выяснять отношения с соседом-кузнецом, который очень нервно реагировал на неожиданную конкуренцию. Да и торговля пошла бойчее. Тесть и зять договорились с купцом, чтобы он привозил им большие партии товара по заказу, купили еще трех рабов и наняли больше работников, словом, вскоре дом трактирщика, назло недоброжелателям, стал самым богатым на улице, и даже местная знать уже здоровалась с ними уважительно, почти что, как с равными.
Растущее богатство трактирщика, как это частенько бывает, мешало спать многим его бывшим друзьям и кумовьям. Даже те, кто готов был сочувствовать ему в несчастье, не простили внезапно свалившейся удачи. Особенно злились те, кто и сам потерял дочерей в результате такой вот «порчи». Они продали своих девчонок в гаремы, не найдя им мужей или не пожелав принять в свою семью забулдыг-нахлебников, а у Наян, этой сопливой, похожей на кузнечика, избалованной, по их понятиям, дочки трактирщика, нашелся вполне приличный муж. И ведь не лупит ее смертным боем, не попрекает варначьей ночью, хотя все права на это имеет, любой другой так бы и сделал. А этот, наоборот, балует, не хуже дурака-отца. Наглая девчонка, вместо того, чтобы плакать день и ночь и черным платком лицо от стыда перед людьми закрывать, уже и забыла, какой на ней несмываемый позор. Бегает, как ни в чем не бывало по городу в обновках, хвастается подружкам мужними подарками, а те, дуры, только вздыхают от зависти.
Некоторые уже просят отцов, чтобы и им мужей нашли из бывших легионеров – бродяг и варнаков. За такие разговоры родители девок нещадно секут, а на трактирщика смотрят волками. А больше всех лютует булочник, несостоявшийся сват. Его младший сын после того случая в скоре завербовался в охрану каравана и ушел из дома, дочка вышла замуж за своего, городского, да неудачно. Муж ее стал выпивать, забросил ремесло и часто таскал за косы женушку по двору, попрекая, почему-то, не чем-нибудь, а бывшей девичьей дружбой с той же Наян. Да тут еще и сам трактирщик отказался от услуг бывшего кума – завел собственную пекарню при трактире по совету зятя. Словом, недоброжелателей у семьи в городе было немало, и если бы Саву в потасовке убили, то много нашлось бы желающих порадоваться их горю.

Похоже, Скорохват все-таки нашел свое счастье, хоть и не там, где думал. Об этом Кенас откровенно спросил его, выслушав рассказ о необычной женитьбе товарища. То, что его друг взял жену из «порченых», Кенаса не особенно удивило. За войну они, повидав многое, к таким вещам стали относиться гораздо проще, чем обыватели. На его откровенный вопрос Сава только почесал в затылке и развел руками:
– Должно быть, так оно и есть. Тесть мне попался мировой, прямо скажу. Да Скибан мне теперь, скорее, как брат. Разница-то у нас всего лет десять, ладим мы с ним хорошо. А Наян девчонка еще. – Сава расплылся в довольной улыбке. – Вначале, когда я подходил только, она чуть в обморок не падала, а потом, ничего, привыкла, дичиться перестала. Так за мной и бегает. Да, по чести сказать, у меня рука не поднимается ее наказывать, как мужу положено. Была бы хоть баба, а так, дите несмышленое. Местные на меня еще и за это косятся. Покоя им нет, что я балую ее, да прошлым не попрекаю. А чего с нее взять? Варнаки ее силой увели, где бы ей от них вырваться. А то, что молчала, когда мимо стражников из города везли, так попробуй связанная подергайся, если нож у горла. Эти, что по углам шепчутся, сами бы в таком положении обделались и пикнуть не посмели, а ее укоряют. Я тут поговорил кое с кем из особо озабоченных, намекнул, что если не замолчат, я сам из них гаремных красоток сделаю, помогло.
Кенас, который хорошо себе представлял, как «намекает» Сава, расхохотался. Но все-таки предостерег:
– Ты бы все-таки поосторожней с намеками. А то, не ровен час, нарвешься, как сегодня.
Сава пренебрежительно махнул огромной ручищей.
– Второго Камнетеса на свете пока что нет, а у меня здесь одно развлечение – размяться с проезжими бродягами, да потом вечером с ними же мировую выпить. С дружиной здешней мы уже на всех праздниках силами померились и подружились, прочие горожане меня боятся. Обзывай их, как хочешь – молчат, да друг за друга прячутся. Скучно с ними. С кузнецом тоже уже все выяснили. Он поначалу из-за кузни на меня косился, подрались пару раз. Хороший мужик, крепкий. Я с ним по-честному кулаками махал, без приемов воинских. Так что с ним мы тоже теперь друзья. Тем более, что я за семь лет забыл кое-что из ремесла, пришлось к нему на поклон идти, просить научить уму-разуму. Он это оценил, да еще то, что я в кузне больше для своего удовольствия с железяками вожусь, да коней подковываю, что в конюшне у нас стоят, а все остальные работы по-прежнему его остались. А так тут тоска смертная, особенно зимой, когда снегом заносит так, что ворота городские только к обеду откапывают, чтобы открыть. Я тогда от тоски только в кузне и спасаюсь. Вначале выковал себе меч, да кольчугу знатную, сам и не знаю, пригодятся ли когда. А теперь всякие мудреные безделушки мастерю. Решетки узорчатые, да картинки на стену. – Сава смущенно хмыкнул, как бы извиняясь перед старым товарищем за такую слабость. – Раньше-то я такими глупостями не занимался, но со скуки, чего не придумаешь… Вон, видишь. – Сава показал на искусно выполненную чеканку с изображением быка на стене над причудливой каминной решеткой.
Бык был как живой, несмотря на небольшой, в две ладони, размер фигуры, и чем-то неуловимым напоминал самого мастера.
– Самая первая моя картинка. – Самодовольно сказал тот.
Полюбовавшись Савиным искусством, друзья переключили свое внимание на вино, самое лучшее, которое только нашлось в подвалах трактира, и просидели за ним глубоко за полночь, вспоминая прошлые сражения и погибших или бродящих где-то по дорогам друзей.

Сава проследил за взглядом Кенаса и усмехнулся:
– Что, и тебя задела рыжая кошка? Смотри, тут кое-кто хотел ее сосватать, да отступился. Во-первых, приданое хорошее за ней не возьмешь, а во-вторых, с ведьмой связываться побоялись. – И, отвечая на немой вопрос Кенаса, пояснил. – Она живет с жрицей какой-то. То ли это ее мать, то ли просто воспитательница. С месяц назад они тут появились. Пришли сами по себе, без обоза. Эта жрица, вроде бы, умеет лихим людям глаз отводить, поэтому и не тронули их в дороге. Деньги у них какие-то есть, во всяком случае, вначале они у нас в гостинице остановились, но не на долго. Старая жрица пошла к Ставленнику, о чем-то там с ним говорила, и в тот же день они с этой рыжей в дальнюю деревню ушли жить, говорят, староста им там хибару отвел. Они свободные, на земле не работают, провизию у местных покупают, а раз в пять-шесть дней эта рыжая непременно сюда, в город, приходит. Видно, и сейчас, переночевала и назад спешит.
– Одна ходит? – Не поверил Кенас. – И до сих пор ее никто не украл? На таких рыжих спрос большой, ее продать можно вдвое от обычной цены. Особенно, если поближе к столицам отвезти.
– Вот именно. – Кивнул Сава. – Ходит уже какой раз. И хоть бы что. Может быть, и правда, ее жрица ведьма. Вот и она научилась. Та вообще странная, хотя жрица все-таки, чего еще от нее ожидать? Когда она у нас жила, наши бабы боялись ей в глаза глядеть, говорили, у нее в глазах – бездна. Не знаю, я ничего такого не заметил, а бабьи языки, сам знаешь, без костей. Только на старуху она не похожа, хотя и видно, что не молодая уже. Они, между прочим, как раз в той деревне и живут, куда ты собрался, так что, если встретишь, сам увидишь. Но по мне, так лучше с такими дел не иметь, кто их, жриц, знает…

Когда Кенас и сам пошел в ту сторону, девчонки уже не было видно, но он с удивлением заметил, что почему-то все еще думает о ней. За проведенные на войне годы, Кенас привык относиться к женщинам просто, как к чему-то приятному, но не самому необходимому. Хорошо, когда они есть, но, в случае чего и обойтись можно. Впрочем, какая-нибудь все равно попадется. Он никогда не был с ними груб и не брал их силой. Но никогда и не привязывался к ним, так как у него на это просто не было времени, да и желания. К своим коням он испытывал большую душевную привязанность, чем к женщинам, с которыми делил ложе, порой горевал, как по близкому другу, если терял скакуна в бою. В конце концов, конь становился его боевым товарищем, от него часто зависела жизнь, а женщины, что ж, они были всего лишь приятным развлечением на отдыхе. Он не запоминал их лиц и не особенно задумывался, как они жили до встречи с ним, и что стало с ними потом. Как не задумывается проезжий гость о судьбе трактирщика, налившего ему кружку вина. Довольно того, что он не трогал девиц и замужних, а с остальными всегда честно расплачивался. Даже иногда подкармливал шатерных девиц, зная, что все ценные подарки у них все равно отберет хозяин. Жениться, в отличие от Савы, он не собирался. Зачем вешать себе на шею еще и какую-то бабу, о которой надо будет заботиться, одевать, кормить. Заводить детей Кенасу тоже не хотелось. После того, как много лет назад он потерял в один день всех родных, то дал себе слово, что никогда не свяжет себя с кем-нибудь столь же прочными узами. Он чувствовал, что рождение ребенка, его родного ребенка, моментально сделает и его, Кенаса, беззащитным и слабым перед безжалостным миром. А он не мог себе позволить быть слабым. Тот, кому есть что терять, перестает быть воином и гибнет тем быстрее, чем сильнее его желание выжить. Нет, он, Кенас Камнетес, пройдет свой путь до конца и погибнет, когда придет его время, без сожаления.

Да если бы и взбрело ему в голову осесть здесь, как предлагал его друг Сава, и жениться, то взял бы он себе совсем другую женщину – спокойную, тихую, домашнюю, а не такую рыжую кошку.
Кенас усмехнулся. С чего это он задумался обо всем этом? И почему решил, что рыжая не спокойная и не домашняя? Какие же еще могут быть девушки, если они, конечно, не жрицы, воспитанные в храме. А эта явно не жрица – у тех волосы обрезаны не длиннее плеч. И, вообще, какое ему-то дело до странной девицы? Скорее всего, он нагонит ее в ущелье, еще и вытаскивать из расщелины, наверное, придется, хорошо, если не с переломанными ногами, а то тащи ее тогда на себе в город.

Но он ошибся. В ущелье девицы не было. Когда он вышел в степь, то с удивлением увидел ее вдалеке. Все так же легко она шла к кромке леса, где скрывалась дорога. Кенас отметил, что расстояние между ними не только не сократилось, но как бы и не увеличилось. Похоже, горная тропа нисколько не замедлила ее движения. Подивившись на шуструю девчонку, Кенас поспешил следом за ней. Против своего собственного желания, он ускорил шаг и почти перешел на бег, невольно стремясь догнать рыжую. Когда она скрылась в лесу, Кенас ощутил какое-то непонятное беспокойство, и с удивлением понял, что тревожится за нее. Ему бы было много спокойней все время видеть перед собой ее гибкую фигурку.

Кенас уже почти подбегал к лесу, когда неожиданно рыжая вылетела прямо ему на встречу. Узкая юбка была распорота по швам с двух сторон до самых бедер и, развеваясь сзади двумя клочками ткани, совершенно не скрывал длинные стройные ноги. Но девчонка, не обращая на это внимания, бежала ровно и уверенно. В руках у нее уже не было корзинки, а белый девичий платок остался где-то в кустах на лесной тропе. Коса растрепалась и превратилась просто в копну всклокоченных рыжих волос, но в красивом лице не было даже тени испуга. Скорее, какое-то задорное веселье. Кенасу показалось, что сейчас она с разбегу налетит на него, и он уже собирался раскинуть в стороны руки и поймать эту сумасшедшую, но, в последний момент, девчонка сделала какое-то неуловимое движение в сторону и, не замедлив своего бега, легко обогнула его, как досадную помеху на пути.
Кенас даже не сразу понял, что случилось, и схватился за свой меч только тогда, когда увидел и услышал, как следом за ней из гущи леса выскочили с улюлюканьем преследователи. Семеро здоровых мужиков в тяжелых дорожных сапогах, кожаных штанах и грубых куртках, с боевыми мечами в ножнах. Сомнения не оставалось, варнаки из бывших легионеров, такие же бойцы, как и сам Кенас. Видимо, на этот раз рыжей ведьме не удалось отвести им глаза.
Несмотря на то, что бежали они тяжелой мерной поступью и, казалось, не очень торопились, шансов убежать у девчонки, явно, не было. Откуда бы научиться девице рассчитывать свои силы при беге, да и какие могут быть силы у женщины? А эту тяжелую неспешную манеру бега старых воинов Кенас знал хорошо. Он и сам умел бежать так при полном обмундировании хоть сутки, не замедляя темпа. Легконогая девчонка не сможет долго выдержать эту гонку. До скал далеко, да если она и сумеет до них добежать раньше, чем преследователи нагонят ее, то по камням ей далеко не уйти, а эти способны и там не снижать скорости. Больше шансов у девчонки было бы в лесу. Там, если бы ей сильно повезло, еще можно было спрятаться где-нибудь под кустами, хотя тоже вряд ли, нашли бы по следам.
Прежде, чем Кенас успел все это подумать, он уже выхватил свой меч и преградил дорогу ее преследователям. Если девчонка окажется достаточно шустрой, то, возможно, сумеет убежать. Пока они его не убьют, он их мимо себя не пропустит. А то, что рано или поздно это произойдет, он не сомневался ни одной секунды. Семеро опытных бойцов, это все-таки даже для него, слишком. Конечно, ему и раньше приходилось драться с превосходящими силами противника, но сейчас он был один посреди поля. И резервная сотня не подойдет в последний момент и, главное, некому прикрыть спину. Эх, если бы был с ним верный друг Сава! Вдвоем у них бы были неплохие шансы. Или, хотя бы, повезло встретить этих варнаков около скал – на узкой тропе можно было бы сдерживать и десяток врагов … Но никто не может заранее предугадать, где ждет его судьба и в каком бою суждено сложить голову во славу Брана. Кенас не сожалел о том, что вступился за рыжую – в конце концов, он погибнет от меча и, значит, уже до заката встретится со своими побратимами в небесном Легионе. Но и не один он туда отправится, пожалуй, прихватит с собой в компанию не одного из этой семерки, если пожелает Бран взять к себе в войско таких разбойников…

Сколько прошло времени, Кенас не мог бы сказать, но чувствовал, что уже немало. Должно быть, уже далеко убежала рыжая, да и оставшимся в живых варнакам будет не до нее, когда все кончится. Двое его противников уже лежали в дорожной пыли. Один, видимо, вожак, что первый, не дожидаясь товарищей, кинулся на Кенаса, недооценив, что за противник на этот раз встретился ему на степной дороге, был убит сразу, в первую минуту боя. Остальные уже оказались умнее, попытались обойти его со спины, взять в клещи. Но Кенас хорошо владел искусством держать врага на одной линии, не позволяя зайти себе за спину, и заставить оборонявшегося крутиться в разные стороны. Второй варнак получил смертельную рану как раз, когда попытался это проделать.
Если бы перед ним были неопытные мальчишки, из тех, кто дома научился владеть мечом за плату, для того чтобы наняться в охрану каравана, Кенас давно бы уже шел дальше, сожалея о зря потраченном времени. Но эти бойцы, явно, были не новичками. Они уже поняли, что встретили мастера меча, но, так же, как Кенас их, оценили его шансы и теперь брали на измор, не давая передышки, правильно распределяя силы, отдыхая по очереди и пытаясь притупить его бдительность. Уважая его выбор, они не тратили время на ругань и попытки договориться, видимо поняли, что он будет биться до конца. Кенас знал, что скоро он потеряет темп и не сумеет вовремя уловить очередную атаку противника, пропустит смертельный удар, но знал так же, что не побежит прочь и не отступит. Не за тем ввязывался в драку.

Они быстро нашли место, где варнаки застали крестьян. Еще издалека было видно, как уже кружат там черные вороны. В деревне тоже заметили этих вестников смерти, и вдали уже были видны всадники, спешащие к этому же месту. Кенас оглядел тела братьев и старухи. Помочь им было нечем. Он завернул тела в плащи, что нашел в поклаже бандитов, и привязал к седлам. Кони недовольно фыркали, чувствуя запах смерти. В отличие от своих бывших хозяев, они не одобряли убийства.
Всадники из деревни встретили их на пол пути. Они, было, выхватили свои мечи, приняв Кенаса за разбойника, но, узнав, что он везет домой девчонок и мертвые тела их земляков, успокоились. А после того, как бывшие пленницы рассказали, что он в одиночку справился с семерыми варнаками, крестьяне встретили путника радушно и заверили, что староста позаботится о том, чтобы он получил из казны положенный за спасение девчонок выкуп.
С некоторым удивлением Кенас обнаружил, что крестьяне хорошо относятся к Лексе. Он почему-то думал, что пришлые женщины не очень любимы в общине, но было видно, что это не так. Ее приветствовали не менее радостно, чем своих дочерей. Впрочем, здесь она вела себя вполне пристойно. Глаз на мужчин не поднимала, и так ловко закуталась в плащ, что даже когда спрыгивала с коня на землю, умудрилась не обнажить даже щиколоток. Пока Кенаса благодарили за услугу, оказанную их деревне, и на перебой приглашали ночевать в самые уважаемые дома, рыжая незаметно куда-то исчезла, но вскоре опять показалась, уже переодетая в новый балахон и с платком на голове. С ней рядом шла женщина с короткими, до плеч, снежно-белыми волосами, перехваченными жреческой повязкой с амулетами. Спутница была явно старше Лексы, но удивительным образом не производила впечатления старухи, несмотря на приличествующую возрасту одежду. Жрица двигалась легко и грациозно, почти так же, как и Лекса, лицо, хотя и не юное, было красиво какой-то спокойной зрелой красотой, морщин почти что не было, только две жестких складки около рта, которые совсем не портили ее. Даже белые волосы не казались седыми, они сияли какой-то неправдоподобной белизной и, видимо, были такими от природы. Возраст выдавали только глаза. Черные, бездонные, все понимающие и, явно, немало повидавшие. Крестьяне расступались перед ней, но было видно, что не от страха, а скорее, из уважения. Галла, как назвала ее Лекса, уверенно подошла к Кенасу и положила узкую ладонь на его руку.
– Пойдем со мной. – Просто сказала она и, не оглядываясь, пошла к стоящему чуть особняком от остальных построек двору. Сердце Кенаса внезапно сжалось и рухнуло куда-то вниз. Почему-то раньше он совсем не обратил внимания на этот дом, и только после слов жрицы, с глаз как будто упала пелена забвения, возвращая память на двадцать лет назад, в детство.
Это был очень старый дом, со следами многих переделок, обнесенный низким плетнем, потемневшим от старости, но подновленным чьей-то заботливой рукой. И хотя новые хозяева явно неоднократно чинили кровлю и заделывали стены, пострадавшие после пожаров и налетов, это, без сомнения, был именно его дом, тот самый, на пороге которого когда-то стоял отец Кенаса, провожая его на охоту. Кое-где еще сохранились старые бревна со следами пожара. Кенас вздохнул полную грудь воздуха и пошел за этой странной женщиной, что жила в его доме и ждала его. Крестьяне смотрели им в след молча, пораженные этой сценой. Видимо, не часто старая жрица приглашала кого-то к себе. Лекса тихой тенью скользнула следом.

Встряхнув головой, чтобы прогнать наваждение, он прошел к очагу и опустился на шкуры. Не ко времени одолели его воспоминания – что прошло, то прошло, и пути назад нет. Да и не смог бы он, теперешний, вернуться назад, в ту, прошлую, жизнь. Так что напрасно насылают на него боги старые сны – крестьянский паренек, мечтающий о тихой жизни в своем захолустье и свадьбе с соседской девчонкой, погиб вместе со своими родными двадцать лет назад. Кенас его судьбы для себя не желал.
Он заметил, что жрица внимательно наблюдает за ним. Казалось, эта ведьма читает его мысли и отлично понимает, какие чувства одолевают его. Ему даже подумалось, что в ее силах воплотить в жизнь, то что ему только что почудилось – вернуть время вспять. Но он тут же отогнал от себя эти мысли. Нет, пожалуй, такое не под силу даже богам.
Как только эта мысль посетила его, Галла слегка улыбнулась и отрицательно качнула головой, как бы отвечая на его невысказанный вопрос, но промолчала. Кенас тоже молчал, не желая начинать разговор первым. Он хорошо владел искусством держать паузу. Пусть эти странные женщины сами говорят, что им понадобилось от него, а там посмотрим.

Первой заговорила не Галла, а Лекса. Тут, за закрытыми дверями, она снова стала той насмешливой рыжей ведьмой, встретившейся ему на дороге. Скромная девушка, что разговаривала с крестьянами, потупив глаза, как требовали приличия, осталась где-то за порогом. Но заговорила она не с Кенасом, а со старой жрицей.
– Он действительно тот, кого мы ждали? – Спросила она, дерзко разглядывая Кенаса в упор, как будто не нагляделась за дорогу.
– Ты сама сделала выбор. Случилось то, что и должно было случиться. – Пожала плечами та, тоже изучая своего гостя. – Он готов был погибнуть, защищая тебя?
– Еще как! – Довольно хмыкнула рыжая. – Пялился на меня еще у городских ворот. А потом схватился с этими уродами около леса. Конечно, я нарочно их на него вывела, но, все равно, было на что поглядеть. Если бы у него позиция для боя была удобней, мне бы там и делать нечего, он и так бы всю компанию уделал. Грамотно с мечом работает, техники, конечно, не хватает, но откуда бы ей тут взяться.

Кенас моментально почувствовал, что в глазах у него темнеет от гнева. Обычно, мало кто мог вывести его из себя, но, почему-то у рыжей это получалось с первой попытки. Впервые за многие годы Кенас так легко терял контроль над собой. Он и сам понимал, что ведет себя, как глупый юнец – краснеет, злится из-за пустых слов, даже смущается, но ничего не мог с этим поделать и от этого злился еще больше. Определенно, эта девчонка обладала поразительной способностью ставить его в дурацкое положение. Наверное, без темных чар здесь не обошлось, он еще в войске слышал о таких вещах. Да и Сава предупреждал… Ну уж нет! Пусть она владеет мечом, как никто из смертных, пусть она посланница богов, да хоть сама трижды богиня, он не позволит ей лишать его воли и разума!
Жрица не дала ему вскочить и выйти вон из дома. Она неожиданно открыто и совсем не величественно улыбнулась и мягко положила руку на его напрягшееся плечо.
– Не сердись на Лексу, герой. Ты ей понравился, вот она и дразнит тебя.
Лекса фыркнула и отвернулась. Кенас с удивлением увидел, что рыжая ведьма и сама как будто смутилась.
– Подумаешь! – Процедила она независимо. – Было бы кого. Лучше, заставь его снять рубаху и обработай раны. Я не стала ему этого даже предлагать там, на дороге, все равно бы не согласился. Да заодно уговори его помыться с дороги, я бы тоже, кстати, не отказалась.

Кенас уже и забыл про те царапины, что получил во время боя, но Галла не слушала его возражений. Она послала насмешницу Лексу за водой к колодцу и вытащила откуда-то из чулана огромный чан. Женщины поставили греть воду для мытья, а Кенаса усадили за стол, где уже стояли два вместительных глиняных горшка с мясом и картошкой. Он как-то сразу почувствовал голод и с удовольствием принялся за еду.
Неожиданно, Кенас успокоился и с удивлением понял, что чувствует себя в их обществе, как дома, возможно по тому, что и вправду был, наконец, дома. Женщины больше не задевали его самолюбия колкими замечаниями, а просто ухаживали за ним, как за мужчиной, вернувшимся после тяжелой работы. Он с удовольствием вымылся в чане, позволил Галле, раз той так уж хотелось, обработать каким-то снадобьем следы, оставленные мечами варнаков на его груди и руках, уже при луне посидел на пороге, пока мылась рыжая Лекса, и даже не вспомнил, что она упоминала про его судьбу. Галла заговорила об этом сама, когда он с наслаждением растянулся на застеленной шкурами лавке.
– Ты пришел узнать, как жить дальше? – Неожиданно спросила она уже засыпающего Кенаса. Он тут же сел и стряхнул с себя истому подступающего сна.
– Лекса сказала, что ты ждала меня. Зачем?
– Это ты шел сюда. – Усмехнулась в темноте жрица. – У тебя на левом плече татуировка из храма солнца. Она хранила тебя, крестьянин, ставший воином, но рожденный для другого. Она и привела тебя к этому порогу. И нас с Лексой тоже. Но она уже сделала свое дело, дальше решать тебе самому. Ты хороший воин, но твоя судьба выше. Завтра я укажу путь, можешь выбрать его или продолжать жить, как жил раньше. А теперь спи, воин.

Тогда их сотня под предводительством старого Чурулла Громобоя воевала у южных границ, там, где на много дней пути простирается выжженная беспощадным солнцем степь. Где живут полудикие кочевники, ценящие воду больше, чем золото. Города там встречаются только вдоль широкой реки, в которой водятся страшные водяные звери, крокодилы, похожие на бескрылых драконов. Местные жители приносят им каждое полнолуние кровавые жертвы, чтобы задобрить чудовищ и уберечь себя от их гнева. Впрочем, это не очень помогает, и каждый поход к реке за водой может закончиться гибелью в зубастой пасти.

*

Неожиданно, после ряда тяжелых боев, их сотня получила двадцать дней отдыха. Сотник Громобой почему-то не остановился в городе у реки, он о чем-то пошептался с местным воеводой и повел своих воинов вглубь степи. Три дня шли они по выжженной земле, отгоняя по ночам шакалов и гиен от своего лагеря, кое-кто стал уже роптать и поругивать сотника. Но к вечеру третьего дня перед ними из раскаленного марева возникло удивительное видение. Посреди выжженной степи стоял чудесный зеленый сад, удивительные растения и невиданные деревья склонялись к прозрачной воде круглого озера, на берегу которого стоял величественный Южный храм бога Селя. Его высокие, в десять копий, своды сверкали в лучах заходящего солнца золотыми и серебряными пластинами, изумрудами и алмазами. Огромные резные ворота распахнулись, и из них выбежали златовласые жрицы и жрецы, радостно приветствуя путников. Сотня встретила их появление восторженным ревом.
Конечно, стоило идти через пустыню и мучиться жаждой, чтобы отдохнуть в храме Солнца. Где еще путников встретили бы с такой искренней любовью и радушием? Жрецы и жрицы бога Селя видят свое служение ему в том, чтобы сердечно принимать каждого встречного и дарить ему свою искреннюю любовь. Пусть это будет даже нищий с сумой или отцеубийца, бежавший с каторги, не важно, за воротами храма Солнца его неизменно ждут царские почести и щедрое угощение, а красивейшие женщины будут прислуживать ему все время пребывания там. Считается, что ночь, проведенная в объятиях жрицы Селя, приближает человека к богу и дарует ему частицу солнца. А жена, проведшая в объятьях жреца ночь, избавится от бесплодия и принесет мужу многочисленное потомство. Пожалуй, многие бы мечтали посетить этот храм, если и не ради частицы солнца, то уж во всяком случае, ради прекрасных жриц. Ибо служить Селю могли только те, чьи стать и красота достойны этого ясноликого бога. По всей стране специально посланные жрецы и жрицы храма искали красивых девочек и мальчиков, подходящих для этой цели. Если они находили, что ребенок достоин этой чести, то забирали его у родителей и увозили в ближайший храм для должного воспитания. Семья получала богатый выкуп и становилась после этого благословенной. Даже знатные дома считали для себя великой честью отправить своего ребенка в один из четырех храмов, да и для всех прочих выбор жрецов оборачивался настоящим подарком судьбы. Свободные граждане из простых ремесленников в один миг становились почетными членами общества, с чьим мнением отныне обязаны были считаться даже княжьи ставленники. Крестьяне или рабы получали вольную и средства, достаточные, чтобы заняться каким-либо уважаемым делом. Правда, своего ребенка они больше никогда в жизни не должны были увидеть. В храме проводили обряд посвящения, после которого дети навсегда забывали свою прежнюю жизнь и родных. Все жрецы и жрицы были истинными сынами и дочерями бога Селя. Высокие, статные, с волосами, цвета полуденного солнца, ясными синими глазами и золотистым загаром.
Всего в империи было только четыре таких храма – на юге, востоке, севере и западе. Попасть туда было не просто, все они располагались в уединенных местах, вдали от городов, но если уж судьба приводила путника к воротам этого обиталища любви и света, то перед ним открывались врата ко всем радостям жизни. Пышногрудые, крутобедрые жрицы окружали его любовью и лаской, они танцевали для него и играли на удивительных инструментах завораживающую музыку, услаждая слух своего гостя, к его столу подавались лучшие яства из богатых запасов храма, и в течение месяца он получал там кров и укрытие от всех жизненных невзгод. Но горе тому, кто не желал покидать храм по истечении этого срока. Никто не гнал его прочь, как никто и не удерживал в храме насильно, но если путник оставался хотя бы на одну лишнюю ночь, считалось, что он добровольно согласен стать жертвой ясноликого Селя. Его с почестями препровождали в особую комнату, где содержали под охраной, но как почетного и дорогого гостя до ближайшего праздника Равноденствия, во время которого сжигали на жертвенном огне, зажженном от солнечного луча. В этом же костре добровольно сгорали те жрецы и жрицы, чья красота теряла совершенство, по воле неумолимого времени, болезни или несчастного случая.
Но воинам из сотни Громобоя не грозила эта участь, согласно приказу своего тысячника, они должны были покинуть это чудесное убежище гораздо раньше крайнего срока. Конечно, если кто-нибудь из них выразил бы желание остаться в храме добровольно, тогда бы и сам князь, несмотря на свое славное имя, впрочем, так и не признанное в храмах, не сумел бы приказать жрецам выдать дезертира. Но таких в сотне не нашлось. Зато, все отпущенное им время уставшие в боях воины сполна насладились всеми радостями гостеприимства богатого храма.
Мужчины-жрецы почти не появлялись среди гостей – их черед проявлять гостеприимство наступал, когда мужья привозили в храм бездетных жен, просить милости у бога Селя. Такие, к удивлению Кенаса и его товарищей, находились в избытке среди местных жителей. Они отдавали своих жен на пару дней в заботливые руки жрецов, а сами в это время развлекались на женской половине. Но эти паломники поспешно покинули храм при появлении сотни и не появлялись до конца их там пребывания. Вполне объяснимое благоразумие со стороны мирных обывателей, хорошо знакомых с войсковыми нравами.

Женщины-жрицы, красота которых была пугающе совершенна, одетые в полупрозрачные одежды усердно прислуживали простым смертным: седым ветеранам и зеленым мальчишкам. Днем они поили их редчайшими винами, танцевали перед ними под божественную музыку танцы, от которых кровь закипала в жилах, и дарили безумные ночи. День и ночь сливались в единый праздник, и немудрено было потерять голову и счет времени. Пожалуй, только сотник Чурулл сохранял хладнокровие в этом царстве любви. Кенас, как и большинство его товарищей, предался развлечениям, почти забыв в этом омуте страсти, кто он есть, и зачем он, вообще, здесь находится. Прекрасные, похожие, как сестры, жрицы сразу стали оказывать ему особое внимание. Он не сразу заметил это, опьяненный не столько вином, сколько их изощренными ласками. В ту пору ему только что минуло восемнадцать лет, он был молод, горяч и самонадеян, хотя уже тогда считался одним из лучших воинов в сотне. Четыре года почти что непрерывных боев сделали из щенка молодого сильного волка. Ударом кулака он мог свалить лошадь, а мечом, в конном бою, перерубал противника от плеча до седла. Кожа его еще не успела огрубеть от шрамов, и на лице играл задорный юношеский румянец, длинные пепельные волосы, схваченные по войсковому обычаю ремешком, ниспадали на спину пышной гривой, серые, как грозовое небо, глаза прямо и открыто встречали любой взгляд. Но никто до сих пор еще не говорил ему, что он красив, как бог войны, впрочем, это его и не занимало. Кенас считал красоту чем-то совершенно не обязательным в перечне необходимых мужчине вещей. Но, разумеется, ему было приятно то, что жрицы восторгаются, разглядывая его сильное тело и проводя тонкими пальцами по лицу.