Перелом - Красницкий Евгений. Форум сайта

Перелом

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:07 | Сообщение # 1

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

На встрече с читателями в мае прошлого года Евгений Сергеевич упоминал, что

Цитата

есть предложение от военных – им есть что сказать по этому поводу. Если получится – я с удовольствием буду вместе с ними работать.

Сейчас эта работа почти закончена и пришло время выложить её результаты на всеобщее обозрение. Имя ещё одного соавтора Князя мы пока не открываем, исходя из собственного опыта и того соображения, что обсуждать надо текст, а не человека, который его написал.
Итак, Господа Совет,

ПЕРЕЛОМ

PS. Как водится, в этой теме -только текст. Обсуждаем его в соседней теме

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

Красницкий Евгений. Форум. Новые сообщения.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:11 | Сообщение # 2

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

ПРОЛОГ
До 1120 года.

Темно… Так темно бывает только в последний месяц летнего тепла, когда все, от медведя до самой мелкой былинки понимают, что холода не за горами, и стараются запастись толстым слоем сала под шкурой, выбросить семена или просто насладиться мягким, добрым теплом, которое посылают лесные боги. И лес старается одарить всякого пришедшего или здесь живущего едой на зиму, одеждой и теплым домом. Именно в такие ночи убегают влюбленные на стога и тешатся запретным до рассвета. Никто им в этом не указ, ведь только и осталось, что дождаться, покуда березы золотом поседеют. А там и столы свадебные не заждутся.
Темные это ночи, но нет предгрозовой духоты, нет и ветра. Раз от разу пугнет небо несколькими крупными каплями – и вновь тихо, ни звезд, ни луны, только слабый отсвет от углей походного костра. Не отсвет даже, а робкий красноватый намек. Правильно, полночь скоро; часовые, что с вечера в карауле, углей нажгли, а теперь спинами к кострищу сидят – и тепло, и глаза видят лучше. Новая смена заступит – тоже сперва ненадолго костер разожгут, да подальше от огня отойдут, а потом так же возле углей усядутся. Все, как всегда.
Тепло и уютно воину в походной телеге. С вечера щей горячих да каши вволю навернул, квасом али сбитнем залил и, потрепавшись чуток и поржав вместе с товарищами у костра над неизменными байками да прибаутками, спать завалился.
Любил Макар такие ночи. Проснуться посреди полночи и, чуть поворочавшись, почувствовать мягкость и духовитость сена под собой, услышать спокойное фырканье коней и тихий говорок часового, рассказывающего молодому напарнику очередную байку про страшных упырей или половцев, мало деля их между собой… И опять, немного повозившись, неспешно уснуть, почти сознательно смакуя удовольствие.
Сегодняшняя ночь выдалась именно такой – тихой, теплой и спокойной. Надо бы Рунка глянуть, а то вон стукнул чем-то и фыркает недовольно. Макар усмехнулся в темноту. Как он был счастлив, когда вместе с поясом новика отец вручил ему и повод норовистого коня-двухлетки. Рыжего, как солнце и такого же горячего. Стояли они и смотрели друг на друга – Макар с раскрытым от восхищения ртом, а конь с любопытством и превосходством.

Надо бы глянуть, чем он там недоволен, а то, бывает, попона спадет, а слепням того и надо; или просто внимания просит – вроде боец, а словно дитя, без ласкового слова на ночь и не успокоится.
Откинул тулупчик в сторону, поднялся. Ух, в ногу-то как стрельнуло, никак, отлежал? Точно – отлежал, не слушается совсем. Сейчас…
Но боль все не проходила, да и была какой-то не такой. И вокруг что-то не то – воздух не вольный.
Макар резко повернул голову, и все рухнуло. Вот только что он был счастлив, только что он, Макар, второй после Пантелея ратник в десятке, проснулся на походной телеге в поле. Только что его Рунок звал к себе… Только что! И ничего нет… Совсем нет. И не будет. Никогда. Едва тлеющий огонек лампадки в углу сжег все его счастье.
Только глаза Верки – жены, которая сжалась в комочек и боялась даже носом хлюпнуть. Видно, опять с вечера над ним ревет. Словно хоронит, хотя лучше бы и впрямь хоронила!
А перед глазами стояла, не желая уходить, ночная тишина походного бивака. Не мог Макар, никак не мог заставить себя вернуться в избу! Еще бы часок, еще бы немного счастья. Ведь было оно, было! Почитай, всю жизнь с ним в обнимку проходил, и не замечал.
Рвался вперёд, торопил жизнь, всё казалось – не то, не то, скоро придёт оно – настоящее. Для чего жил, для чего вообще жить стоило? Что-то брезжило впереди, манило: протяни руку – и вот оно, заветное.
Каждый поход – в радость. Каждый раз, садясь на коня, ждал счастья. Какого? Кто скажет, если он и сам не знал. Оружие тоже пело и радовалось жизни, своей и его. А простецкая снаряга? Да он бы ее и на княжий доспех не сменял! Чего стоит вещь, если душа от неё только раз вздрогнет…
Нет, знал, конечно, что и старость придет, и настанет время, когда меч покажется тяжелым, а щит неподъемным, только это там, вдали. После. Сначала – то самое, настоящее! Дотянуться бы до него, а потом и стариться можно, не страшно.
А теперь остались одни сны. Только в них он еще ратник, только там равный среди равных. Свой.

* * *
Откуда взялась эта полусотня половцев, никто не заметил. То ли подошли с подкреплением, да опоздали, то ли самые хитрые оказались – в сторонке выжидали и надеялись присоединиться к общему дележу в случае удачи, а попав в западню, решили прорываться – не важно. Главное, на их пути оказались почти безоружные новики и обозники, которые грузили на телеги взятую с боя добычу. Мягкая весенняя земля и молодая трава глушили удары копыт, так что занятые делом люди не сразу заметили несущихся на них вооруженных всадников. Две сотни шагов – ничто для взявшей разгон конницы, оказаться у нее на пути – верная смерть. Остановить ее можно лишь встречным ударом. Только вот останавливать почти некому. Неполный десяток Пантелея, оставленный прикрывать обоз, оказался единственным, кто мог хоть как-то помешать неминуемой резне.
– Десяток! Копья товь! Ур-р-ра!
Пантелей не упустил момент, и клин из семи ратников успел-таки разогнаться перед ударом.
Небольшой овражек с одной стороны и топкий по весне берег неведомой речушки – с другой не давали возможности половцам развернуться в лаву. Кочевники не ждали встречного удара, готовясь рубить почти безоружных обозников, но много ли стоит меч в споре с копьем в скоротечной конной сшибке?
Семеро против полусотни… Отчаянная атака без надежды на победу. Без надежды выжить. Но только они могли сейчас встать между смертью и толпой безоружных людей, задержать удар, дать время обозникам перевернуть телеги, соорудив хоть какую-то преграду коннице, дождаться подмоги.
Половцы неслись вытянувшейся толпой, возглавляли которую полтора десятка всадников, удерживающих подобие плотного строя, кое-как прикрытых бронями и на конях порезвее. Вот в эту голову, в скулу и ударил десяток Пантелея, снеся копейным ударом лучших бойцов степняков.
– Руби!
Бросив копье, застрявшее в пробитом насквозь теле половца, Макар выхватил меч. И сразу рубанул налетевшего на него всадника, не успевшего развернуть коня. Слева, под шлем. Откуда-то сзади свистнули стрелы: видать, новики взялись за луки. Тоже верно, лезть в рубку без брони – сгинуть без пользы. С луками от них больше толку.
Еще два срубленных половца легли под копыта лошади Макара, когда что-то ударило его по ноге, сразу лишив устойчивости в седле.
«Эк оно, отсушило… – боль пока не чувствовалась, и Макар еще не понимал, что произошло. – Теперь тяжко придется».
Опершись на здоровую ногу, он успел вспороть брюхо еще одному наседавшему степняку, и только тогда, словно дав отсрочку ратнику, чтобы тот смог расплатиться за полученную рану, ударила боль. Вслед за ней накрыла непривычная, отупляющая слабость, и Макар почти не заметил удар булавы, выбивший его из седла.
* * *
– Веруня… Водички… Горит все…

* * *

Обоз растянулся на пол-версты. Лошадей не гнали, стараясь не растрясти раненых, которых оказалось больше двух десятков. Большая часть, правда, отделалась ушибами и неглубокими порезами, потому и телег для тех, кому досталось серьезно, выделили сколь нужно, чтобы везти с бережением. Кто ранен не сильно, и сидя доедет, а вот тех, кого хорошо приложило, поудобнее надо устраивать.
Но самый тяжкий груз – убитые в бою. Под рогожами одиннадцать тел – тех, кто отдал жизни за друзей своих, за род и свое село. И не важно, что вдали от родных мест погибли.
Кроме десятка Пантелея, еще троих потеряли в бою, да новик с двумя половцами сцепился в кустах – никто и не видел. Обоих положил и сам клинок в живот получил. Да еще обозник под половецкую саблю попал.
До дому их, конечно, не довезти, но и в одном поле с погаными хоронить своих тоже не годилось. По дороге у границ встретится заброшенное Перуново капище, до него еще почти два дня ходу – вот там и положат ратники своих товарищей по воинскому обычаю на костер. Что бы ни твердил отец Михаил, а никому не хотелось лежать в чужой земле, вдали от родного дома, потому павших в походах ратников и погребали так, как исстари заведено, а не в землю закапывали. Глядишь, хоть дымком до своих лесов дотянется ратник, хоть пепел, в реку пущенный, до родного берега донесет.
Не всех степняков положил десяток, сколько-то по их телам все-таки прошло. Но свое дело сделали – задержали, пока помощь подоспела, и половцам стало не до обоза – ноги бы унести, так что воины свои жизни отдали не зря. Почитай, весь десяток рядом с Пантелеем полег, окромя вот Макара, которого вез и обихаживал сейчас Илья.
Да и Макар выживет ли? То, что боевой топор половца разрубил наколенник и вместе с ним колено, это еще ладно, хотя боль при этом такая – и словами описать невозможно, но все же рана вроде чистая, и горячки, какая от ранений бывает, пока нет. Придет еще, куда ж без нее, не заноза, чай, в заднице застряла. Но чем дольше та горячка не начинается, тем легче и быстрее срастется.
А вот то, что он без памяти уже третьи сутки – плохо. Новики, кои жизнью Макару и его товарищам обязаны, говорили, что с тем половцем, что ногу ему разрубил, Макар поквитался, да второй подоспел и булавой его достал. Кольчуга с зерцалом на себя удар приняла, но ведь булава-то и через бронь кости дробит. Что там она у парня в груди натворила, кто знает? Бурей, обозный старшина, смотрел – только головой качал, да сказал, что к лекарке надо скорее. Хоть и натаскала его ведунья в лекарском деле, а все ж не его это стезя. Вот вывих вправить, али кость ломаную поставить, как нужно, да скрепить лубками, тогда да – это он мог, а вот с Макаровой бедой ему не справиться, нет, не справиться; он и сам это знал, потому и торопил сотника. Бурей и так за раненных, что в обоз попадают, душу из всех вытрясал, а уж за Макара-то и подавно: не дело, чтобы ратник, спасший столько жизней, помер от его, Бурея, неумения да медлительности всего обоза.
Только не получается быстрее: весенняя земля вязкая, кони и так с трудом телеги тянут. Гнать станешь – быстро устанут, за день меньше пройти получится. Вот и думай тут. Голова одно твердила, а сердце другое.

* * *

– Веруня, родненькая, кваску мне… Холодного… Жарко мне… Верунь, ну что ж ты… Ну, хоть водички … Трясет-то как… Куда гонят… Потише бы… Водички, Верунь…

* * *

По прибрежной луговой земле телеги катились мягко, почти не покачиваясь, словно по воде плыли. Бурей специально настоял на этом пути, хотя он и длиннее, и привалы неудобные – сухих мест на земле мало, зато телеги не кидало и пятеро раненых с рубленными да раздробленными костями мучились меньше. А шли бы лесом, да по корневищам, что лесные дороги как жилами перетягивают, болью бы раненых убили. Кто ж такую пытку вынесет? Боль-то, она пуще любой работы выматывает.
Хоть порой и вязли колеса, и на руках вытягивать телеги приходилось, а никто и мысли против не имел. Кто в следующий раз на той телеге окажется, бог знает.

Подъехал Устин, сосед и почти ровесник Макара. Вместе воинское искусство постигать начинали, вместе в походы ходили, только в разных десятках. Теперь вот одного на телеге везли, а второй себя корил, что по нужде штаны снял не вовремя, да в схватку самую малость не поспел. Хоть и из чужого десятка, но он-то как раз в ту пору к обозу за каким-то делом подъехал, он же и среди первых на подмогу Пантелееву десятку пришел – оттеснил половцев, чтобы Макара конями не затоптали, а все же опоздал.
– Слышь, Илюха, как он?
– Так сам видишь – бредит. Все Верку свою зовет, да пить просит.
– Ну и дай! Тебе жалко, что ли? Или лень? Вот, возьми баклажку! Квас у меня тут.
– Да есть у меня, есть! Ты не первый. И все корят. А ему не воды сейчас – покой ему нужен. Жар у него начинается, похоже. Ты б медовухи лучше привез.
– Тебе или ему? Ты, Илюха, не крути. Смотри, коли чего с Макаром… Ты меня знаешь!
– Да знаю, знаю! Ты бы не грозил зазря, а лучше бы медовухи достал. Ему и впрямь не помешает. Да и мне тоже.
– Черт с тобой! Сейчас у наших поспрошаю. Найду.
И полверсты не прошло – Антип подъехал. И разговор тот же, и злость в глазах на себя и на половцев та же. И не причем тут обозник, а вроде как в чем-то виноват. И сам не знал в чем, и ратники, что за друга душой болели, тоже не винили, а все одно вина на сердце.
За то, что может не довезти.

* * *

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:15 | Сообщение # 3

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Веру-у-унь, Веру-у-уня… Где ты? Хреново мне, Веруня… Плывет все… Ногу не чую… Боль чую, а ногу нет… И в груди… Не вздохнуть… Неужто все? Не молчи, Верунь… Хреново мне …

* * *

Утро, оно для всех в походе тяжелое, а уж для лекарей… И почему душа с телом норовит расстаться именно на рассвете? Никто не знает. Так уж в этом мире все устроено.
Илья, как и все обозники, почитай, и не спал в походе. До сражения-то еще куда ни шло: и на ходу, бывало, дремал, и ночью, пусть не в оба глаза, но все же поспать можно. А вот как раненые появлялись, так о сне забывать приходилось. Даром, что ли, обозников медведями порой дразнили?
Новики-то, как с похода вертались, так по девкам, а обозники по печам да лавкам – отсыпать, что за время похода недобрали. Кто сам в походы хаживал, ратник ли, нет ли, к этому с пониманием относился. Это уж только те, кто порты для красы носил, обозников лодырями почитал, да насмехался без понимания. Случись кто рядом из бывалых ратников, быстро дурня в чувство приводил, а если не оказывался? Обозник не ратник – и учен другому, и сноровка у него не воинская, хотя всякое бывало.
Оттого и глумились над обозными иной раз без понимания, а разве они в походе продых видели? Только и следи, чтобы какая лесная тварь припас не попортила, да дождем его не замочило. И телега на нем, и поклажа в ней немалая. На коне-то разве увезешь все, что ратнику потребно? Взять хотя бы стрелы лучные – сколь их за бой сгинет? Конечно, если все удачно, так соберут часть, но своя стрела, своими руками правленая, во сто крат ценнее. Да много чего в телеге или санях обозника схоронено, своего часа ждало. А ведь все присмотра требовало.
Что уж о раненых говорить! Не железо, чай, и не харч, тут валом не накидаешь и в галоп коня не пустишь. Сильно пораненных больше двоих в телегу и не укладывали, да и то тесно. И обиходить двоих сразу – та еще работа. И воды подать, и по нужде помочь. Ну, и накормить-напоить тоже.
Вот и сейчас у Ильи в телеге Макар лежал, да следом еще одна катилась. В ней Силантий, тоже едва живой, а возница хоть и старателен, да молод еще, в первый раз его в поход взяли. Вот Бурей и поставил Илью старшим над обеими телегами – не только за раненых отвечать, но и новика обозному ремеслу учить приходилось.
Перед рассветом у смерти самая работа. Того прибрать, этому колокольчиком звякнуть – о бренности жизни напомнить, третьего на заметку взять. Вот тут обозному и самые хлопоты. Много ли порубленному да обескровленному человеку надобно, чтобы с жизнью расстаться? Не подоткнул тулупчик – и выдула утренняя свежесть из раненого душу, или в жару не обтер вовремя; а то разметался в бреду, или просто сено в ком сбилось. Вроде и мелочи, а жизнь спасают. Вот и не спали обозники, на своем месте службу несли.

* * *

Странное ощущение – вроде как и не лежишь, а висишь… Своего веса совсем не ощущаешь, только ногу тянет вниз, словно из телеги кто вытащить хочет, а тела будто и нет вовсе. Как младенец спеленутый – не шевельнуться. И хочется, ну просто нестерпимо хочется подвигать руками, передернуть плечами, себя самого почувствовать. Макар попытался было, но в голове словно колокольчик тренькнул: «Лежи!»
Ратник замер. Ногу кольнула боль. Как ножом ткнули – даже дернулся от неожиданности. Боли сразу прибавилось, но пока терпимо. Нет, лучше уж бревном неподвижным лежать, остальное перетерпится.
– Эк, тебя! Ну что ж спокойно-то не лежится? Привязать бы тебя, дружок, – забормотал рядом чей-то знакомый голос, – да не за что. За уд разве? Дык, Верка привидится, – голос хмыкнул, – еще больше завертишься. Вот кашевары закончат телиться, напою, накормлю и тронемся к твоей Верке. Щас, погодь… – и уже куда-то в сторону, во весь голос, – Петруха! Ну, ты чо? Кабана целиком варишь? Когда готово-то?
– Отстань, Илюха! Выварится, позову…
«Илюха! – все разом встало на места, и вместе с осознанием пришел страх. – Точно, он!»
Стало быть, ранен. И тяжко. К Илье в телегу только такие и попадали.
– Илья…Илюха, – позвал Макар, но обозник возился где-то рядом с телегой, не обращая внимания на голос раненого. – Илюха, скотина ты безрогая! Оглох, что ли? – надрывался Макар, но тот продолжал свои дела.
Обида взяла: ну что за народ эти обозники? Скоты толстокожие! Зовешь, зовешь их… Ну что ж теперь, обгадиться?
– Илюха, гад ползучий! – заорал он из последних сил и вдруг почувствовал, как у него едва-едва шевельнулись губы. Понял, что свой крик до сих пор ему только чудился, и сам удивился: неужто так ослаб?
Возня у телеги враз затихла, и у самой головы голос Ильи заговорил:
– Очухался! От хорошо, от молодец! Теперь живее пойдет, не шевелись только… – Илья и впрямь радовался: еще бы, уж и не чаял, что Макар вообще в себя придет. – Не шевелись, говорю! Али нужда приспела? Ты это, расслабься, оно само все… У меня в телеге на такое дело все устроено, не изгваздаешься. Не жмись, говорю, хрен перевернутый! – вдруг заорал на самое ухо обозник.
Макар от неожиданности дернулся, что-то внутри сжалось и… Даже ноге, как ни странно полегчало, хотя какое она-то имела ко всему этому отношение?
– Вот так-то лучше! А то жмется он… Ну, прям девка, что на сеновал впервой попала, – увещевал Илья, вытягивая из-под Макара пласт сена и укладывая на его место новый. – Знаю я вашего брата, до последнего терпите, а мне потом Настена, того и гляди, последние волосы выдерет. А они, вишь, гордые! Сейчас поедим… – он вдруг резко повернул разговор, и голос у него стал подозрительно ласковым. – Глянь, Петро харч несет! И как он ту свинятину варит, бог знает, но вку-усно!
Темно… Только теперь Макар сообразил, что все это время говорил и слушал Илью, не открывая глаз. Попробовал открыть. Нет, все равно темно. Подвигал глазами: чуть режет – и все. Тогда почему?
Он замер. Не хотелось даже думать об… Нет, не может быть! Еще раз… Все равно нет просвета! Что-то скрутило и охолодило тело. Нет, это уже не страх и не ужас – это конец! Конец всему, конец жизни. Кому нужен слепой? Пусть и молодой, и здоровый, но слепой…
Ничего хуже Макар и представить себе не мог. Всю оставшуюся жизнь корзины на ощупь плести, да силки мальчишкам? Себя порешить не дадут, а без помощи и веревки не сыщешь.
Сразу все ушло куда-то в сторону, все стало пустым и чужим. Этот мир больше не для него. Боль в ноге, ранее невыносимая, вдруг стала тоже безразлична: болит – и хрен с ней, пусть болит; что та боль по сравнению с той беспросветной жутью, что оглушила его сильнее, чем булава половца!
– Э-э, ты чего это? – ложка стукнула о горшок, а Илья заговорил где-то совсем рядом. – Чего молчишь?
Макару было сейчас не до обозника и уж тем более не до еды, его охватывало не то бешенство, не то страх. Хотелось кричать и выть, да сил не хватало.
– Тьфу ты, хрен перевернутый! – вдруг досадливо выругался обозник. – Это ж надо, из головы вон! И как забыл? Успокойся, сейчас все как надо сделаю.
На глаза Макара плеснула холодная вода, заставив его вздрогнуть, и тут же мокрая тряпка заелозила по векам.
– Щас, погоди, смою… – голос Ильи звучал смущенно. – Слиплось! Да и немудрено, за столько дней. Ну, все уже, дай-ка чистым вытру.
Глаза раскрылись сами. До чего ж хорошо! Макар хоть и прижмурился сразу – слишком уж ярко, но как же хорошо! Даже боль в ноге стала немного терпимей.
– Ты, это… Того… – мялся Илья, – Настене не сказывай, а? Прибьет ведь.
Макар только мигнул – сил не оставалось даже на шепот, но обознику хватило и этого.
– Вот, – заторопился он, – сейчас поедим и в дорогу. А то, слышь, уже вторые дозоры к котлу пришли, а мы с тобой все чего-то возимся! Чуешь, какая поросятинка у Петра упрела? С лучком, с травками… – голос у Ильи опять стал ласковым и, как ни странно, от этого еще убедительней.
Макар усмехнулся: давно ли сам с Веруней на пару так же уговаривали свою Любавушку кашки отведать. Но есть не хотелось. Пить – да, сейчас он был готов выхлебать хоть ведро, а вот есть – нет.
– На-кось вот, кваску чуть сглотни, оно потом легче пойдет, – Илья кудахтал, как наседка. – А поесть надо. Крови ты чуть не ведро потерял, сейчас ее опять копить надобно. Тут уж лучше мяса и нет ничего! А уж свинятинка-то! – войдя в раж, Илья даже причмокнул.
После нескольких глотков кваса и впрямь пошло легче: мелко порубленное, вываренное и хорошо размятое мясо само проваливалось в горло. С завтраком управились, едва успев к выходу. Сам обозник жевал уже на ходу.

От обозника в пути требовался воз терпения. Сумел возница своего подопечного разговорить, да байкой попотчевать, отвлечь от страданий, глядишь, и дорога короче становилась. А уж Илья языком был горазд махать – ну, чисто воробей крыльями, особенно когда в ударе, со всех сторон к его телеге съезжались - послушать. Болящему-то хохотать в компании куда лучше, нежели одному на сене корчиться.
Однако к полуденному привалу Макару уже ни до чего дела не было. Глаза застилало серебристое мерцание, дышать трудно, а ногу словно в костер сунули. Как ни старался Илья, а все-таки растрясло его здорово.
Тот же Петруха принес горшок с варевом. Как уж он умудрился его сготовить, неведомо, но и эта стряпня в горло не полезла. Вперемежку с квасом и уговорами впихнул в себя десяток ложек – и все. Начинался жар. Он и так сильно припозднился, но все же догнал.
Илья только головой покачал и, оставив рядом с Макаром Петра, отправился к обозному старшине. Будь они в Ратном, ни за какие коврижки не сунулся бы лишний раз к нему, уж больно лютым зверем слыл старшина, крещенный Серафимом, но которого иначе как Буреем никто и не звал. Но то – в Ратном. В походе-то обозники другого Бурея знали: и рычал он так же, и ребра намять мог, а исчезала из него звероватость, словно в другую жизнь окунался. А уж когда раненые на телегах появлялись, этот горбун и вовсе совсем другим человеком оборачивался.
Дома тому же ратнику голову бы свернул при случае и не поморщился бы, а тут лучшего опекуна и няньки заботливей и не сыскать. Без причитаний и уговоров, случалось, и с кулаком, и матом, но так, что это на пользу шло. И с обозников за недосмотр три шкуры спускал.
Ох, как не хотелось лишний раз такому старшине под руку попадаться, но ничего не поделаешь, идти надо: Илья хоть и знал и умел немало, а лекарскими секретами почти не владел – самого-то Бурея Настена еще мальцом учить начала, и то всего не передала. А Макар вон – еще полдня до ночевки, а он уже едва живой.
Обозный старшина выслушал Илью на диво спокойно, выспросил, что да как, и, порывшись в своей телеге, пошагал вдоль обоза.
Возился он с Макаром долго, что-то щупал, слушал, припав к груди, ворчал, вернее, рычал, но чем дальше, тем добрее – как старый дед ворчит на любимых внуков.
– Илюха! – рыкнул вдруг старшина, уже совсем не ласково. – Ремни неси! В моей телеге лежат! Потом мне поможешь…– и снова занялся Макаром.
Чего уж Бурей в ковше намешал, только он и знал, но вливал свое пойло в раненого почти силой.
– Лубки менять надо. Больно только поначалу будет, немного, а потом до утра уснешь… – бурчал старшина, ослабляя завязки на трех плахах, державших ногу Макара. – На-ко вот, разинь пасть пошире, а то или язык откусишь, или зубы покрошишь. Разинь, кому сказано! – и в рот раненого, широко растянув его, вошла свернутая кожаная рукавица.
Велика ли сложность – снять лубковую повязку, отложить плашки в сторону, промыть вокруг раны, да на самой ране повязку сменить, затем ногу, как надо, поставить, чистую льняную повязку наложить, да заново упрятать ногу в деревянные плашки? А Илья словно телегу все это время вместо коня таскал – устал до невозможности. Да и Бурею эта работа, видать, легкой не казалась, даром, что ли, на лбу пот выступил?
Макара Бурей не обманул – ткнул его двумя пальцами куда-то в бедро, боль ударила кувалдой и ушла. Ноги словно и не стало: вроде и делают с ней что-то, а кажется, что не с его ногой обозный старшина возится. Ну, а рукавица во рту зубы с языком спасла. Когда его отвязали, начал было Макар ее изо рта тянуть, а она никак – челюсти рукавицу закусили, как кобель цепной кость сахарную, и не разжимались никак. Уж и старшина обозный гоготал, и ратники, что рядом стояли – тоже, да еще и со стороны на веселье подошли.
– Чего ржете-то?
– Сам погляди – Илюха совсем Макара голодом заморил! Пока Бурей ему ногу пользовал, он его рукавицей закусить решил!
Макару и самому стало смешно. Лежал, носом фыркал, но челюстей разжать никак не мог. А ратникам только подавай – веселятся, словно скоморохи приехали.
– О-о! Глянь! Головой, как кобель мотает! И рычит! Оголодал… Илюха, стервец, ты б ему, что ль, рукавицу помельче покромсал, али лень?
– С солью Макар, с солью! Вкуснее будет!
Илья уже хотел и свое слово в общее веселье вставить, да не успел. Вернее поучаствовать-то ему довелось и развеселить всех еще сильнее – тоже, да немного не так, как рассчитывал: шапка его упала на землю там, где он только что стоял, а сам Илья, взмахнув руками для плавности полета, рухнул в перемешанную копытами и колесами грязь в нескольких шагах от телеги. Еще через мгновение он уже болтался в воздухе. Обозный старшина, только что казавшийся чуть не пляшущим медведем, снова превратился в зверя.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:16 | Сообщение # 4

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Ослеп? У него же лубки ослабли – кость по кости елозила! – Бурей тряс Илью, ухватив в руку одним хватом и рубаху, и клок волос с бородой. – Сколь раз тебе говорить, чтобы следил? – старшина вдруг перестал трясти обозника и принюхался. – Хмельным балуешься? Опять? Я те что говорил? Ну?
– Так, это…Что три раза повторять не будешь. Еще раз напьюсь в походе, прибьешь… – поспешно доложил Илья, зная, что на такие вопросы отвечать надо не мешкая – зубы целее будут. Ну как старшина не понимает – не железный же он! Ладно, усталость да хлопоты, но смерть Силантия минувшей ночью он, хоть и без вины, а на свою душу принял. Как представил глаза его жены, с которой ему дома придется говорить, так рука сама к фляге и потянулась.
– Угу. Этот – второй, – назидательно сообщил Бурей и, враз успокоившись, буркнул: – Медовухи тащи… – и шепотом. – К нему скоро боль вернется, напои до того, Настенинино-то снадобье не сразу подействует.
– Так нет у меня…
– Значит, у меня возьми! И смотри мне! – и совсем почти на ухо, чтоб только Илья слышал: – Отвоевался Макар. Но ему и не заикайся, а то не довезем. Пусть уже Настена сама – дома…

* * *
Макар покрутил головой, отгоняя воспоминания о той дороге – хоть и трудно ему тогда пришлось, но все равно легче. Потому как надежда жила, и он и мысли не допускал, что ВСЕ...
Нет, сегодня нужно выпить, иначе и впрямь с ума сойти можно. Да и ногу он здорово дернул – болела, зараза, не утихала. И в груди тоже давило сильнее обычного, не прошла даром булава половецкая.
Макар раньше никогда до хмельного охоч не был, всегда меру понимал, но где та мера, чтобы безмерною тоску унять?..
Первая кружка пошла тяжко – это у завзятого пьяницы любая чарка, словно птичка, влетает, а коли телу непотребно, то порой и силой вливать приходится. Вот силком и впихнул, и тут же налил вторую. Брага – не медовуха, забирает медленно: только после третьей в голове поднялся небольшой туман, а лампадка в углу слегка зарябила. Дальше уже пошло легче, он и счет потерял.
Вдруг из мутного тумана, что убаюкивал и давил тяжкие мысли, облегчая непереносимую тоску, появилось лицо Верки, разом напомнив все, что с таким трудом удалось если не забыть, то хоть отодвинуть, не думать. Дура! И чего бабе надо? Ей же спокойней, если он на день-другой в бездну провалится, так нет – мельтешит, чего-то говорит, не дает забыться.
– …Оставь ты ее, Макарушка! Ну, не доведет она до добра! Ты не думай, мы для тебя все сделаем! Ни в чем недостатка знать не будешь! Мы ж понимаем… Мы ж… – заливаясь слезами, причитала перед мужем Верка.
На Макара, накрывая, словно зимняя снежная туча, стала наползать черная липкая злость. На дуру-жену, на себя, на половцев, на жизнь – на все сразу! Не хватало сил сопротивляться, и терпеть уже не мог – само выплеснулось из глаз, да так, что Верка отшатнулась, встретившись с его взглядом – тяжелым и чужим.
– Понимаешь? Сделаешь, значит…. За калеку меня посчитала? Меня?! Что ты понимаешь! С-сука! – и не понял, как рука взлетела в коротком точном ударе, а Верка неожиданно даже для него самого покатилась по полу. Следом полетела кружка.
Остаток ночи Макар помнил плохо.
Утром тяжелое мутное похмелье принесло с собой и раскаяние. На Верку, молча закрывающую платком сине-черный заплывший синяк от виска до глаза, Макар глядеть не мог, но от этого только злился почему-то на нее же. Чтобы заглушить уже это раскаяние и злость, снова потянулся к браге. А ночью все повторилось, затем опять, и Макару уже и не хотелось останавливаться, да и каяться – тоже.
Ну и пусть! Долго так не живут, да и не надо. Все равно жизни больше нет, а так хоть на немного, хоть во сне, но он опять ратник.

* * *

Не он первый и не он последний встретился с этой бедой. И через десятки, и через сотни лет жены отставных воинов станут биться, как об стену: чего ему ТУТ не хватает-то? Многие, что уж скрывать, поначалу радуются, порой и сами уговаривают уйти – кончится маета и бессонные ночи, заживем, как все. Ну что там хорошего-то? А мужа, словно наркомана, ломает, и все не в радость – не может он уже КАК ВСЕ! И не важно, что стало причиной его отставки – ранение, собственное решение, стечение жизненных обстоятельств или еще что – все равно его нестерпимо тянет назад, в бой. К жизни, где хочешь или нет, а надо быть мужчиной, где не спрячешься за бумажку, за статью закона, потому что на войне свои законы – вечные законы для мужчин не по названию, а по духу.
Для большинства гражданских они просто сумасшедшие, ведь только ненормальный может по доброй воле идти навстречу смерти, чтобы играть с ней по ее правилам. Чтобы вкалывать так, как не вкалывают и рабы на плантациях, под мат командиров и свой собственный, чтобы гробиться в песках при невыносимой жаре или в леденящем холоде, бегать по горам, чуть не выплевывая собственные легкие, жить и побеждать на пределе человеческих возможностей, а то и когда, согласно всем выкладкам физиологов, эти возможности кончаются. При этом ежедневно и ежечасно понимать, что каждый шаг может стать последним, что быстрая смерть – еще не самый худший исход, так как видели они и гибель товарищей, и изуродованные тела тех, кто попал в руки противника живыми.
И от всего этого быть счастливыми? ДА! И это уже ничем неизлечимо. И ничто не в состоянии заменить им тот Первый Бой, в котором пришла победа. Для этого действительно надо сойти с ума. Или беззаветно отдаться чувству долга, когда все, ВСЕ, включая собственную жизнь, неважно по сравнению с пониманием, что именно на твоих плечах и за твоей спиной ДЕРЖАВА. И осознанием, что именно ты первым шагнешь навстречу любой опасности, заслонишь своей жизнью от этой беды остальных, потому что ты – ЛУЧШИЙ. И ты можешь делать то, что не могут другие, ты необходим! Ты нужен не просто кому-то, не только своей семье и близким – стране. И эта страна, как стена у тебя за спиной, и она примет и защитит тебя так же, как ты сейчас защищаешь ее.
Но если эта стена вдруг рушится, тогда не остается своих, кроме тех, чье плечо ты чувствуешь в бою, и когда уже нет ДЕРЖАВЫ, а есть только обида – не НА нее, а ЗА нее. Но и тогда воинов может остановить только смерть, и они воюют. За что? За свою честь, за святое воинское братство. За Родину. Даже если Государству уже нет веры.

* * *

– Дядька Филимон, – Верка всю дорогу крепилась, чтобы не разнюнится (шла-то сюда не за утешением, а за советом, так что не дело выть, да и не любят мужи бабьих соплей), но все-таки не выдержала. Редко с ней такое случалось, а тут…
Поначалу-то все шло, как задумала. Пришла, поклонилась хозяевам, поздоровалась, как положено, дядьку Филимона о здоровье спросила, с хозяйкой его для приличия о чем-то поговорила. Ну, тетка Неонила баба разумная, сразу все поняла; Верка только заикнулась, что ей бы с хозяином потолковать, та мигом дело себе срочное на огороде измыслила и ушла, оставила их вдвоем.
И начала-то вроде спокойно, но что за наказание! Едва выговорила имя старого воина, как само собой всхлипнулось. Верка и не заметила, как заголосила, и вместо обстоятельного разговора выплеснулось из нее на дядьку Филимона все сразу и не обстоятельно, по делу, как надо бы, а вперемешку.
– Что делать-то? Что делать? Макарушка мой вусмерть спива-ается! Все на брагу пусти-и-ил! Хозяйство валится, дочка его как чужого бои-и-ится! Снохи мне глаза колю-у-ут… Меня до сих пор за столько лет только раз приложил – и то за дело, а тут, как проспится, так в морду. Хоть из дома беги! За что такое? Я ж его, душеньку мою, обиходить стараюсь, из кожи лезу! Ни разу ему поперек слова не сказала! – Верка, наконец, справилась с собой, перестала всхлипывать и уже не со слезами, а чуть ли не со злостью устало выдохнула. – Ты меня знаешь, дядька Филимон, вот те крест – ни единого слова поперек ему не сказала! Понимаю же… Норов свой в узел завязала и терплю! Зубы крошатся иной раз – а терплю! Мы ли его не жалеем? Я ж…
Клюка грохнулась об пол и в доме словно все вымерло, даже собаки во дворе заткнулись. Всегда спокойный Филимон только что сидел на скамье, вполуха слушая бабьи причитания, и вдруг у него лицо пошло пятнами и даже, казалось, борода налилась краской.
– Ты кого, баба, жалеешь? Ратника пораненного?
Филимон встал и, не подняв клюки, с трудом шагнул к Верке.
– Его беду ему же в укор ставишь?
– Как, в укор? – растерянно захлопала Верка глазами. – Да я ж…
– Ты ТЕРПИШЬ! – рявкнул Филимон. – Его терпишь! Значит, укоряешь? Так?!
– Так люблю я его, потому и терплю! – Верка хоть и подалась назад, но отступать не подумала. Встретила гневный взгляд старого воина, не отводя глаз, напротив, вскинулась возмущенно ему в ответ. – Да как ты не понимаешь-то? – но тут же вздохнула и сокрушенно склонила голову. – Пусть по-твоему… Да! Терплю! Иной раз и виню. Не железная, чай. Ну, хочешь – убей, дядька Филимон, коли виновата в чем, только научи, что делать-то?!
– Ничего, – Филимон отступил назад и осел на скамью. – Не сделаешь ты ничего, не сможешь. И я не смогу,– ответил он на растерянный Веркин взгляд. И не шевельнулся вроде, так и сидел, сгорбившись, а ей показалось, будто руками беспомощно развел… – Никто не сможет – ни сотник, ни лекарка, потому как сам он должен, сам… – Филимон, казалось, свое что-то вспоминал и заново переживал, а не гостье объяснял. – Воином он жил, ратником – вот теперь этот ратник в нем его же и ломает, не может принять немощное тело. У души его нет сил отказаться от прежней жизни, а у тела нет сил такую душу в себе носить. Понятно ли? Молчи! – прикрикнул он на Верку, но уже открывшая рот баба все-таки успела бухнуть с разгона:
– Да я…
– Молчи! – еще раз прикрикнул он.
Верка, наконец, прикусила язык и замерла – поняла, что нельзя такое перебивать. Слушать надо. А Филимон продолжал все так же неспешно – словно сам себя уговаривал или размышлял о чем-то.
– Не каждой бабе такое услышать доводится. Оно, конечно, лучше бы и вовсе никому не слышать… да и мне бы век таких слов не говорить. Ты уж прости, бабонька, но я сейчас не ради тебя – ради Макара твоего стараюсь, – он невесело усмехнулся, кивнул ошеломленной Верке. – И тебе это тоже ради него знать надобно, ибо хоть и должен он справляться с этой бедой сам, но без тебя все равно не обойдется. Помочь-то ты ему ничем не сможешь, а вот помешать – запросто. А потому, чтоб поняла, ты вот что… Видела у крыльца псину старую? Это Брех мой… Он от старости только до миски и доползает. Ты сейчас пойди, в глаза ему погляди. Только морду его сама руками подними, а то у него сил уже ни на что не хватает. Ну, иди-иди, делай, что сказано!
Филимон наставил клюку на замешкавшуюся Верку, будто подтолкнуть ее собирался. Та недоверчиво взглянула – не шутит ли, но поняла, что шутками тут и не пахнет, и послушно метнулась во двор, исполнять веленое, хоть и не понимала – зачем? Вышла за порог и присела возле старого пса, дремавшего на солнышке. По собачьим меркам все сроки ему уже вышли, да, видно, сказывались хороший уход и забота хозяйская – тянул как-то.
Пес даже головы не поднял – ей самой пришлось помочь; и глаза не сразу открыл – как и жив-то еще, непонятно? Но, видно, все же почуял старый Брех, что не с пустой забавы баба его беспокоит. Поднял веки и глянул на Верку. В мутных слезящихся глазах старого пса промелькнуло что-то… Что – она и не поняла, но уже не удивлялась, почему Филимон до сих пор кормит этого едва живого кобеля. А Брех опять взглянул на нее спокойно, словно сказал нечто важное, вздохнул и снова уснул. Понять-то Верка не поняла, но ведь ощутила что-то эдакое, так что когда вернулась в дом, смотрела на старого воина уже иначе. Филимон же только кивнул и прищурился на нее:
– Ну? Вы же, бабы, душой больше нас, мужей, видите – неужто ты в нем молодого кобеля не разглядела? Он и сейчас прежний, пусть только в своих собственных глазах! – вздохнул и махнул рукой на раскрывшую было рот Верку. – Да ты не казнись, тут не то что баба – не всякий волхв углядит. Даже у обычного старого кобеля в немощном теле прежняя душа бьется, а тут у тебя на глазах ратник свою душу убить пытается, ибо тяжела она сейчас для него. Или он ее убьет, или она его задавит. Что хуже, и не скажу…
Филимон покряхтел, с трудом поднял клюку и пояснил:
– Коли душа, что в нем сейчас места себе не находит, его в землю вгонит – беда, горе для тебя и дочки твоей, чего уж тут. А если он сам в сердцах свою душу в комок скатает, да отбросит, как мусор в выгребную яму, тебе легче станет? Такое тоже бывает. Филата знаешь? Каким ратником был! Ты хоть еще молода, но помнить-то должна, какие он песни певал – соловьи замолкали от зависти!
Верка закивала было согласно головой, но Филимон снова не дал сказать.
– Не мельтеши, говорю! Сама знаешь: нету более того Филата! Нынешний годен только детей строгать, как кобели по весне, да по хозяйству на вроде скотины рабочей. Ты у бабы-то его спроси, у Полухи, счастлива ли она с таким?
Верка невольно похолодела. Знала она и Филата, и Полуху, и помнила ту еще молодухой, даром, что тогда сама сопливкой была, но ведь соседи почти. И ей ли не знать, что коли б не дети, которых поднимать надо, утопилась бы или еще что с собой сотворила справная и веселая когда-то хохотунья Полуха. От прошлой певуньи остался только сильный, а теперь еще и визгливый голос, которым она погоняла мужа, мало чем отличавшегося от коня, которого сам же запрягал в телегу.
А ведь, почитай, так же, как и у них с мужем, начиналось: Филата тоже порубленным привезли, и вернуться он в сотню так и не смог из-за увечья. Бабка нынешней лекарки силы ему вернуть вернула, а вот душу спасти не смогла – сама сокрушалась, что умения не хватило. А у Полухи то ли ума, то ли сил, то ли одной ее души на двоих не достало, но запил Филат, совсем, как ее Макар нынче… И жену, чем ни попадя, прикладывать начал, и хозяйство у них тогда совсем оскудело.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:17 | Сообщение # 5

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Поп тогдашний разве что статями от нынешнего отличался, а толку с него меньше, чем с этого: молись, да молись. У Полухи со лба синяк не сходил – столько поклоны била, последнее за свечки отдавала, а проку-то! Филат совсем из краев выходить стал. И били его не раз за неуемную пьяную дурь, и дети перед ним на коленях плакали – все без пользы.
Кабы не волхвы, которых где-то сыскала тогда его мать, неведомо, чем бы кончилось. Филат то ли смерти искал, то ли и впрямь разум терял – за меч хвататься стал. Железо, конечно, убрали из дому, да много ли надо матерому ратнику, чтобы душегубство совершить? Вот и усмирили его волхвы. Может, и вовсе из него душу вынули или убили – никто не знал, что они тогда с ним сотворили, но вроде помогло.
Спокойным стал, и доволен всем, целыми днями при хозяйстве копошится. Полуха поначалу только что не пела от радости, покуда не начала примечать – не ее это муж с ней в постель ложится, не он с ней в бане парится, не он и за стол в обед садится. С лица-то вроде и он, а вот как глянет – чужой! Словно и не человек вовсе: глаза, как у нечисти болотной – пустые. За столом только ложку видит, в бане веник да шайку, а в постели будто работу справляет. Жить вроде и можно, но это если в глаза друг другу не глядеть, да ни о чем, кроме той же ложки, не думать.
– Поняла, гляжу, о чем говорю, – одобрительно кивнул Филимон, глядя на то, как Верка от его слов зашлась страхом. – Только ты, бабонька, сейчас ВСЕГО еще не осознала. Пока только тем, что под юбкой спрятано, думаешь. И опять не корю я тебя, не корю! – повысил он голос, предупреждая ее возражения или оправдания. – Все верно, раньше тебе о таком даже самым краешком мыслить не следовало; покуда счастье в доме, о беде думать – ту беду кликать. Одно плохо: вы ж, бабы, покуда до края не дойдет, все своими бабскими способами сделать норовите!
Твоего Макара хоть взять. Раньше-то, вспомни, коли он палец мимоходом порежет, так твои охи да ахи ему слушать вроде и невместно, а все одно приятственно. Любишь, значит, коли переживаешь. Но то палец! А сейчас у него душа по частям рвется, а душу ахами-охами да бабьими причитаниями не исцелишь.
Филимон замолчал – то ли устал, то ли давал Верке подумать, и только когда та сама на него глаза подняла, продолжил:
– Ты сейчас зазря не суетись и дома не вой. Ежели совсем уж невтерпеж станет, то со стиркой на реку иди, на дальние мостки – там и реви вволю. А то вон к моей Неониле приходи, та тоже мастерица лягушек сыростью порадовать. Но в доме чтоб ни-ни! Обед ли готовишь, иное ли чего по дому делаешь – наизнанку вывернись, но чтоб все шло, как раньше, до ранения. Что норов свой, говоришь, в узел завязала – это ты правильно, хвалю, только завязала ты его не тем узлом, что надобно, вот и перевязывай теперь, – подмигнул старый ратник. – Ты баба шумная, иной раз и вздорная… Что, скажешь – не верно? А коли верно, так запомни: Макару нюни твои не нужны, а вот твое спокойствие да уверенность не меньше целебных отваров полезны. Вот так свой норов и выворачивай. И домашним своим хвосты накрути, что грех живого оплакивать. Свекровь у тебя баба разумная – у самой муж ратником был, так что и поймет, и поддержит. Не уверен, что этого хватит, но хоть чуть ему полегчает.
Верка снова сжалась.
– Да пойми ты, – повысил голос Филимон, – никто от такой боли средства не знает – у каждого она неповторима, потому и лечение всякий раз новое измысливать приходится. Ты мне лучше вот что скажи: заходит к нему кто? Навещает?
Верка открыла было рот, но всхлипнула и, закусив край платка, задавила слезу, чтобы ответить обстоятельно.
– Кочка не по разу в день забегает. В другой десяток идти отказался, говорит, покуда дядька Макар слова не скажет, в прежнем считаюсь. Ратники часто заходят. Только и это ему теперь не в радость, я ж вижу. А вот Кочке рад, он его за сына держит…– Верка вдруг насупилась, видимо, не решаясь говорить дальше.
– Ну-ну, чего замерла-то?
– Батюшка наш, отец Михаил зачастил…
– И? – явно заинтересовался Филимон. – Слушает его Макар?
– Слушает… Как каменный… А после к нему лучше не подходить, того и гляди пришибет. Раз даже на Кочку с кулаками бросился – тот сразу после попа сунулся. Грозился кости переломать…
– Макар?
– Не-е, Кочка! Говорит, пришибу, коли дядьку Макара в могилу загонит! – вздохнула Верка.
– Дурак! Ну, да я поговорю с ним. А что отец Михаил?
– Все смириться уговаривает! Коли, говорит, сложилось так, то только смирение и остается, – Верка уже не хлюпала носом: в голосе звучала то ли горечь, то ли насмешка. Филимон слушал внимательно, не перебивая, только головой кивал. – Воля божия, значит. Кара его. Страдания эти во искупление, за грехи. За жизни, загубленные на стезе воинской, Макара корит…
– Опять за свое взялся! Ну… – растеряв все свое спокойствие, Филимон вдруг выругался так заковыристо, что Верка ойкнула. Не часто и не всякому доводилось видеть старого рубаку в таком бешенстве. А тот со всей мочи саданул клюкой по столу – как только не сломал?– Неймется ему, мало Олега с Иваном! Волхвы Филата заговором поломали, а этот крестом да молитвой – и всей разницы! Ничего, укоротим, здесь мне и сотник не указ!
– Он коня говорит продать. И справу воинскую,– вздохнула Верка. – Чтобы, говорит, к греховному не тянуло. И хозяйство на те деньги справить…
– Не вздумай, баба! И намекать Макару не моги!
– Что ж я, совсем дурная?! – возмутилась Верка. – Кто другой бы – сама бы в шею выпихала! Но ведь грех попа-то…
– Не вздумай! – словно не слыша ее, в сердцах повторил Филимон,– то серебро кровью отольется! Слышишь?
– Ну, не полоумная же я, понимаю. Меланью-то Иванову он вот так и уговорил! – всплеснула Верка руками. – А я потому и пришла к тебе. Прокоп присоветовал: на днях зашел, во дворе постоял, послушал, чего Макар орет спьяну, да и говорит: «Иди к Филимону. Если кто и поможет, так только он». Вот я и пришла … Научи, век тебя поминать буду! Внукам накажу, подскажи только… – Верка хотела поклониться по обычаю, но не выдержала и снова разревелась.
– Цыц, баба! Хватит, говорю, а то половицы отмокнут, весь пол поведет! – рыкнул Филимон. – Я тебе о чем толкую? Заруби себе на носу: слезами да уговорами ты его только в могилу загоняешь! Умом тут надо. Поняла? – Верка часто закивала. – Во, я ж говорил – не дура! А потому, бабонька, найди что-то такое, что его с прошлой жизнью вяжет крепче, чем с жизнью вообще, что и после смерти для него пустым звуком не станет. Вот за это коли зацепишь, то и вытащишь. Ты жена, ближе тебя никто его душу не видел, тебе, выходит, и думать. А теперь домой иди, а то и впрямь пол отмокнет.

Домой Верка возвращалась, поливая дорогу слезами, но перед самыми воротами опомнилась, остановилась, вытерла лицо платком и в ворота зашла, закусив губу.
Макар, еще не отрезвев с вечера, валялся на лавке, на которую она же его вчера и втащила. Накормила прибежавшую дочь и, отправив ее с подружками по ягоды – со двора подальше, взялась за бесконечные домашние хлопоты. Вот только слезы сами куда-то подевались, уже не приходилось их силой удерживать. Может, закончились, выплакала она их наконец?
Хватит, наревелась! Наскулилась в подушку досыта! Вот ведь дурища-то ! Прав, Филимон, ой, прав – не с того боку она к Макару мостилась. Ну, прямо хоть об стену головой постучись с досады на свою глупость. Сколько лет вместе, бывало, одними глазами разговаривали – так знали друг друга. Или не знали? Ведь додумалась же она его слезами поливать – и ни до чего больше! А тут умом надо, умом. И в один день ничего не совершишь, как ни старайся.
Верка внимательно огляделась, будто впервые в свой дом попала. Поднялась, обошла его, заглянула за печь, вышла в сени. Нет, она ничего не искала, просто пробовала увидеть все по-новому. Как ОН на это смотрел? Никогда ведь об этом раньше не задумывалась.
В углу стояла большая корчага с брагой, которую пару дней назад приволок Макару Сивуха, не постеснялся, поганец, содрать аж пол-куны за эту отраву. А муж… да что он тогда соображал, когда вторую седмицу пьёт! Братьев дома не оказалось, а на нее только рыкнул, когда попробовала остановить.
Ну чего ж такое отыскать, чтоб для ее Макара жизнь заново огнем осветило, да еще и тягу к этому пойлу пересилило?
Мелькнула мысль выплеснуть брагу в выгребную яму – все беды от нее, но мало ли браги в Ратном? Исхитриться бы, чтоб та брага Макару в руки не шла, пока она не придумает, чем его отвлечь, да как? Разве самой всю выпить, горько усмехнулась Верка.
Кроме как у Доньки Пустехи, которая сама давно без души ходила, да у Семки Сивухи, что за спину родича прятался, неоткуда взять Макару браги. У кого своя есть, те разве что одну чарку гостю поднесли бы, да и то не всякому: в селе чужую беду понимали – Макар такой не первый. Из ратников никто лишнего не налил бы – остальные могли и ребра запросто намять. А вслед за ними и обозные остерегались.
Вот с браги-то и надо начинать! Ну да, легко сказать, а как? Доньку припугнуть недолго, а вот Сивуха совесть вовсе потерял, знал, паршивец, что за него родичи – Степан и Пимен – всегда вступятся. Потому и сотник со старостой ничего с ним сделать не могли, хоть и не одобряли его промысла.

Еще раз оглядев Макара, не проснувшегося со вчерашнего, Верка подхватила коромысло и вышла из дому. Для того, что она задумала, время было самое подходящее: у колодца собрался почти весь цвет бабьего общества. Здесь же – ну куда ж от нее денешься – топталась и вечная соперница, Варька, жена Фаддея Чумы.
Заприметив Верку еще издали, Чумиха приосанилась, намереваясь насладиться хорошей перепалкой, но жена Макара на этот раз не обратила на ее приготовления никакого внимания, а подошла к бабам и, дождавшись, когда гомон на миг умолк, сказала, обращаясь ко всем разом:
– Не могу больше! Как хотите, бабоньки, но нет больше моего терпения!
– Верка, ты чего?– Варвара от удивления даже забыла приготовленную заранее подковырку и встревожилась.– Чего случилось-то?
– А то ты не знаешь! Раньше в Ратном про такое и не слыхали, мне мать говорила, а сейчас у нас Семка Сивуха людей спаивает, и никто ему слова поперек не скажет! Кому ж охота против себя его родичей настраивать? Пимен-то со Степаном за него горой стоят – небось он своими прибытками с ними делится,– махнула рукой Верка.– Сколько народу дельного он до скотства довел? Пентюх с Донькой сами, что ли, в позорище превратились? А теперь за моего Макара взялся? Не отдам! Он мне мужем нужен, а не скотиной! Что хотите, бабоньки, думайте, нет больше моих сил терпеть. Не знаю, как вы, а я уже на все готовая! Ей-Богу, вот щас пойду и башку ему проломлю! А не поймаю – хоть душу отведу.
– Ты чего несешь? – неожиданно раздался визгливый голос Семеновой жены Феклы. Верка поначалу ее и не заметила – за спинами она хоронилась, что ли? Да не одна – рядом с ней сбились в кучку бабы и девки из родни Сивухи, даже жены Пимена и Степана тут же стояли, легки на помине. – Голову проломит она! Ишь, чего удумала! Поди, попробуй – виру заплатишь такую, что в закупы всей семьей пойдете! Али мой Семен кому силком в горло наливает? Сами к нему идут, да в ноги кланяются! И неча! Семен у меня муж правильный, и хозяин справный, все в дом несет, не то что некоторые! – и она презрительно скривилась в сторону Верки.
– Мой муж ратник! – задохнулась от возмущения Верка, рванулась к обидчице, и непременно быть бы Сивухиной родне с драными косами – жены ратников, коли дело до драки доходило, кулаками иной раз махали не хуже мужей, но Пименова жена Евлампия дернула за рукав свою разошедшуюся родственницу и встряла между ней и Веркой.
– Ты, Фекла, уймись, – пропела она приторно-медовым голосом. – Сама знаешь, какое у Веры горе, имей снисхождение, – и обернулась к недовольно загудевшим бабам. – Не серчайте на Феклу: это она не подумавши сказала. Мы лучше к другому колодцу пойдем, не будем вам здесь мешать. Чего нам с вами делить? И наши мужья в сотне, сами знаете. Вот сейчас Макара привезли раненого, ну так все мы под Богом ходим, все за мужей да сыновей тревожимся.
Она немного помолчала, обвела взглядом вроде бы отмякших баб и неожиданно заговорила совсем о другом:
– Нешто никому из нас по-людски жить не хочется? Сколько мы слезами умываться должны? Много ли нам мужья из походов привозят? А коли изувечат кого, так и в обозники пойти за великую радость покажется. Хорошо тем, у кого не только ратное дело, но и ремесло в руках! А ведь ежели разбираться, так еще хорошенько подумать надо, кто кому нужнее – сотня для нас или мы для сотни?
– Ты про что? – растерялась Верка, совсем не ожидавшая такой поддержки от Пименовой жены. Да и поддержка ли это?
– Ты говори, да не заговаривайся! – Варька на этот раз оказалась на Веркиной стороне – редкий случай; обычно они ни в чем сойтись не могли, но тут… – Кабы не сотня – нас бы тут и в живых никого не осталось! Давно бы вырезали. Наши мужи – стена нам.
– Стена-то они, конечно, стена! – Евлампия вздохнула. – Ну, а мы – печь. А в доме-то завсегда печь главнее! Я же и сама ратника жена, но коли так рассудить, другие-то ведь живут без войны и не вырезали их? Вон я в Давид-Городок с мужем в прошлом году ездила – без рати там живут и не тужат. Дружина наемная есть – и хватает им, а прочие ремеслом и торговлей занимаются и не бедствуют… – она еще раз вздохнула, усмехнулась – Верке показалось, что прямо ей в лицо – и распрощалась с примолкшими женщинами. – Ладно, пошли мы, бабоньки.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:18 | Сообщение # 6

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– А что? Правду она говорит…– вдруг подала голос та самая Полуха, про которую давеча вспоминал Филимон. Бабы удивленно воззрились на нее. В разговор она вступала редко, да и у колодца обычно не задерживалась, а тут стояла с полными ведрами, слушала, и глаза ее впервые за много лет загорелись, только недобро как-то. – Чтоб она провалилась, эта их рать! Был бы мой Филат хоть кузнецом, хоть гончаром в том Давид-городке, так… – и словно устыдившись собственной горячности, вдруг оборвала себя на полуслове, махнула рукой, и пошла прочь, привычно ссутулившись и тяжело загребая ногами.

* * *
Врала, все врала Пименова жена, только бабы после ее слов совсем сникли, а Полуха их и вовсе добила: ее судьбу они на себя, похоже, примерили; некоторые молодухи, поди, впервые ТАК посмотрели. Верка и сама задумалась, хотя душа не хотела принимать слов Пименихи. Брешет же! Или не брешет? Ведь и впрямь, что в Давид-городке, что на Княжьем погосте жили не так, как в Ратном, и неплохо жили, богато; кто посмышленее, даже в купцы выбивался. Выходит, она хотела как лучше? Вот только для кого лучше-то?
Слова Евлампии заронили тревогу и сомнение не только в душе у Верки – многие, даже не принявшие их, призадумались, ибо Пимениха била по самому больному – по застарелому страху жен воинов за своих мужей, за подрастающих сыновей. Не каждая и не сразу могла отринуть этот страх, сковывающий рассудок, и заставить себя думать, ибо Евлампия сказала им неправду.
Точнее, полуправду, что иной раз страшнее и отвратительнее откровенной лжи: не помянула, что в том же Давид-городке не все сытно жили, далеко не все! А вот подати князю все платили. В Ратном те, кто ремеслом и торговлишкой пробивался, потому и богатели, что благодаря сотне от тех податей освобождены.

Так далеко бабы заглядывать не могли. И рассудить так не все умели – у баб-то чувства разум пересиливают. И Верка не сумела, но где правда, а где нет, чувствовала. То ли упрямство ее помогло, то ли любовь к мужу-ратнику. На кой ляд ей, дочери ратника, купец или ремесленник – она за воина выходила! И жить дальше хотела с воином, пусть и увечным, но не сломленным!
Но для этого надо было, чтобы Макар сам от Сивухиного пойла отказался! Его ведь не столько раны мучали, сколько будущая жизнь страшила, вот и прятался он от нее в пьяный дурман. Чего там Филимон велел? Найти, что такого у Макара было, без чего он жить не мог?
Дочка Любавушка? Хоть и любит ее отец, но здесь что-то другое нужно, а не дочь. И не жена. А что? Оружие да воинская справа? Конь боевой? Ну да, наверное. Воинское добро дорого стоило, но Макар никогда не был до серебра жаден. Что же тогда?
Верка в который раз подошла к лавке, на которой спал Макар. Под навесом всхрапнул Рунок: он чуял хозяина и удивлялся, почему тот не выходит, почему не угостит горбушкой с солью?
Почему-то пришло в голову, что коли справу воинскую продать придется, то и коня тоже. Верка вздрогнула: ни разу еще она не видела своего Макара, бредущего пешком к месту сбора сотни! Ну, никак не могла представить себе такого! И вдруг так горестно стало, словно в этом-то и есть главная беда – что он верхом не сможет больше! Ну, разве что самую малость, да и то шагом, а так, как раньше – легко, сидя в седле как влитой, никогда уже не пролетит галопом по Ратному. Был всадник, да весь вышел.
Вспомнила, как когда-то обижалась на мужа, что де не ценит молодую жену, одну ее бросает. Ему, конечно, ничего не говорила, но себе-то зачем врать? Глупости несусветные в голову не раз приходили: не нашел ли себе там кого, что так рвется? Мечтала, чтобы он хоть раз ради нее дома остался, в поход не пошел... Дождалась, называется! Сбылась мечта! Ох, и дура же!

Но делать-то все-таки что-то надо. Подошла к стене, где, растянутая на колышках, висела кольчуга. Под ней меч в ножнах, слева щит, воинский пояс с мешочками, набитыми походным имуществом, сверху шлем с личиной и бармицей. Боевое снаряжение, которое он в походы брал, в сундуке отдельно хранилось, а здесь отцово да дедово.
Верка открыла сундук с воинской справой, вытянула и растянула кольчугу. Вот – след рубленого удара – от последнего похода отметина. И вот еще… А вот кольцо разорвано. В сундуке чуть блеснуло зерцало. И оно промято. Кочка говорил, булавой это… Страшно.
Сколько раз видела она на теле мужа синяки, и каждый раз Макар полушутя-полусмеясь отвечал, что вот де половец дурень, саблей махнул, да не по его силе бронь на ратнике. Выходит, это железо ее Макару жизнь спасало? И как же ратник после такого свою справу воинскую может не любить? А отец Михаил говорит – продать. Да как же можно побратима продать? Он хоть понимает, чего несет-то? Понятно, почему Макар после его разговоров словно с цепи срывается. Ну уж нет!
Верка знала и раньше, что ратники, даже те, что считаются твердыми христианами, отца Михаила при всей его учености не то чтобы не уважали, а… Даже слова подобрать трудно… не принимали за смысленного мужа, что ли? Нет, и на службу по воскресениям, и на исповедь к нему исправно ходили, и даже признавали, что отец Михаил лучше прежнего, разумнее-то уж точно. И детей он учить взялся, и добрый вроде, и говорил всегда так душевно. Некоторые бабы на мужей своих обижались, когда те что-нибудь пренебрежительное про него говорили. Она и сама раньше понять не могла, чем им всем отец Михаил не угодил, пока вот с Макаром беда не случилась. Добрый? Да он своей добротой для ее мужа хуже, чем Сивуха с брагой. Нет уж, и попу она своего Макара не отдаст!
Муж словно услышал ее мысли, заворочался, просыпаясь. Опять все сначала начнется: сперва побродит маленько, даст в зубы холопу и возьмется за брагу, и к обеду опять нальется по самые брови. А после обеда отец Михаил снова заявится – уговоры уговаривать. Ну, прям как у Пименихи у него все выходит! Хоть и не с того боку, но, если задуматься, по сути то же самое: без рати жить и лучше, и достойнее, и греха смертоубийства нет.
Значит, получается, чтобы праведно жить, воинам надо от своей воинской стези, от своей гордости мужеской отказаться? Но как же тогда он их благословляет на подвиги воинские против язычников и при этом почитает грешными душегубцами?
Верка почувствовала, что у нее от непривычных рассуждений голова кругом пошла, и аж плюнула с досады. Раньше, хоть и без особого желания, но все же выслушивала все, что священник Макару внушал: все-таки праведный человек и книжной премудростью умудрен. Но сегодня слушать не собиралась, опасалась сорваться и наговорить в сердцах чего-нибудь не того.
Вышла во двор и услышала у соседей за тыном какую-то суету. Звяканье железа она с детства хорошо различала; не успела подумать, что сосед, похоже, справу свою проверяет, как в воротах показались братья Макаровы и тоже, как и сосед, за снаряжение взялись. И спрашивать не пришлось – старший деверь сам свекрови сказал, что смотр завтра поутру, сотник наказал всем ратникам и новикам явиться в броне и со справой воинской.
Дальше Верка не слушала: словно для нее сотник подгадал. Только как ей, совсем молодой бабе, к начальному человеку со своим делом подойти? Не до нее сотнику перед смотром, а после – поздно будет. Как ноги ее опять к дому Филимона принесли, она и сама не знала.

* * *

Утром, еще по росе, за тыном у реки начали собираться ратники и новики. Привычно разбивались по десяткам, и десятники придирчиво устраивали им смотр.
Макар, несмотря на тяжкое похмелье, все же добрел до места сбора. Присел на бревно у тына и стал ждать. Кто-то кивнул ему мимоходом, кто-то по плечу хлопнул, но рядом никто не задерживался. Устин остановился, будто раздумывая – подойти или нет, но его окликнули свои, и он, как показалось Макару, с облегчением, поспешил на зов товарищей. Но в основном проходили мимо, изредка бросали взгляды, словно недоумевая, а ЭТО что здесь делает?
Вот от этого-то Макару и стало плохо. Не нужен! Никому не нужен. Совсем. Даже и признавать не хотят! Калека, чурка безногая – да любой сопляк и тот больше уважения имеет. И поделом, нечего было сюда тащиться. Зачем пришел? Не про него теперь строй воинский, зачем себе душу травить? Хлебнуть бы сейчас браги, забыться. Совсем. Без возврата чтобы.
Между тем гул голосов и лязганье железа стихли. Кони, повинуясь своим хозяевам, замерли.
К строю приближался сотник.
– Здравы будь, ратники! – рявкнул он во всю глотку, оглушив, похоже, всех петухов в Ратном.
– Здрав будь! – с удовольствием, стараясь переорать друг друга, ответил сотнику строй. Тот словно удивился и только бородой качнул.
– Да-а, вовремя я вас из-под баб вытащил. Совсем, гляжу, силушкой оскудели. Как щенята слепые вякнули, ни хрена не слышно – бабы у колодца и то громче гомонят. А ну, еще раз! Здравы будьте, ратники!
Как по селу крыши не снесло? Чудом, не иначе.
– А ну, еще разок! Здравы будьте, ратники!
На этот раз наверняка перепугали всех медведей верст на сорок, не меньше.
– Вот теперь слышу, – улыбаясь в усы, пробурчал сотник, – самую малость. Десятники, докладайте по счету десятков.
Макар по привычке, не соображая, что и зачем делает, тоже поднялся, грудь выпятил, спину спрямил; впервые после ранения открывал вместе со всеми рот, приветствуя командира. Не было ничего: ни половецкой булавы, ни увечья – только строй ратников, задорно орущих приветствие, одуряющий запах оружейного сала и сбруи, кружащий голову и заставляющий что-то по щенячьи восторженно повизгивать. Только храп коней, не меньше своих хозяев довольных сплоченным строем и общим задором. Был ратник Кочка, стоявший в одиночестве, но старавшийся орать за весь погибший десяток разом.
Солнце над лесом, звенящие брони и голоса десятников, докладывающих сотнику. Все мальчишки Ратного тоже построились чуть в стороне, орали приветствие и жадно глядели на доспехи взрослых. В отдалении шныряли девчонки, а девки постарше сбились в кучку и, хихикая, обстреливали взглядами новиков и молодых ратников.
Все как всегда, как и во время прежних воинских смотров: для ратников дело, для остальных почти праздник. Было все. Не было там только Макара: и ноги держать отказались, и глаза словно пеленой заволокло, и изо рта вылетало что-то каркающее, противное, не воинское.
Доклады закончились, и сотник двинулся вдоль строя, устраивая разнос очередному десятнику, с легкостью находя причину, оспорить которую те и не пытались. Теперь всем заботы хватит на неделю, сотник все, что сказал, помнит, а что забудет – десятники подскажут.
Только вот Макара эти хлопоты уже не касались. Можно сидеть на бревнышке, греться, бражкой баловаться. Наслаждайся жизнью, короче, покуда от такого счастья в петлю не полезешь или в браге душу не утопишь. Спросить только, чего это сотнику от него понадобилось, зачем велел прийти, да до дому. Ото всех, к браге.
С первого раза тот его и не услышал, пришлось голос напрячь. Обернулся, посмотрел, словно не то что не узнал, а сомневался, что узнал верно. Лучше бы в морду дал.
– Звал, сотник?– слова едва выдавились из горла.
– Эх-кхе… Я десятника Макара звал, дело у меня к нему есть важное. Было…– страшней, чем об умершем, о без вести пропавшем сказал. – Значит, больше нет никого. Вот незадача…– уже не замечая Макара, заговорил с окружающими его ратниками сотник.– Кого теперь ставить, ума не приложу.
Земля колыхнулась, на голову словно перину накинули; ноги, и так не больно послушные, и вовсе едва держали. Не врал себе Макар, знал – не воин он теперь, не для него путь воинский, да только жила надежда – детская, глупая, ничему не верящая надежда: вот скажет слово сотник, и вернется к нему если не сила прежняя, то хоть место в строю воинском. И сможет он со всеми в походы ходить, пусть не для сражений – для помощи какой, а все же…
А вот теперь нет ему места в этом мире.
Как до бревна доплелся, как сел – не помнил. Только после ковша воды на голову в глазах прояснилось. Рядом шебуршился Кочка, здесь же стояли несколько таких же увечных воинов вместе с Филимоном и Титом. А и плевать, пусть стоят, теперь все равно. Даже жизни самого себя лишить – и то нельзя, предательство это. Значит, одна брага остается. Встать бы вот только…
– Никак, обиделся?– над головой голос, Тит, похоже. А ему-то какое дело? – Глянь, Филимон, титьку отняли. Не заплакал бы!
– Не, Титушка, титька и утешение его дома ждут, – Филимон знал, куда побольнее ткнуть. – Вот сейчас откушает бражки, а уж с нее и поплачет, и похнычет, и Верке в подол обсопливится.
Макара замутило. Даже не от злости, а от обиды.
– Ты…Ты… – слова застряли, да и слов уже не было. – С-суки…
– Эт мы-то? – выдвинулся вперед Колот.– Ты себя-то видел? Тоже мне, кобель драный…
Макар опять словно в стену с разбега ткнулся. И это говорит Колот? Который его копье держать учил, с которым столько раз от врагов бок о бок отбивались!
– Что? Тошно? – Тит только что не хихикнул. – А ты и впрямь на себя полюбуйся. Ты куда заявился? Ты где сейчас сидишь, соображаешь? Или совсем голову брагой заквасил?
– Что? – глаза сами поднялись на стоявших перед ним.
– Что-что? Ты б еще без портов, с голым задом приперся! Рожу-то когда в последний раз споласкивал? Зеркальце вон у Аньки Лисовиновой спроси да глянься. Только пусть Верка сходит, а то с твоим мурлом тебя там не признают, Фрол со двора выкинет!
– Что смотришь? Или не понял еще?– вступил в разговор Филимон. – Ты ж Пантелея с головы до самых пят обгадил! Он тебя десятником прочил, за себя оставил, а ты его так… На смотру сегодня только ты да Кочка от десятка были. Сволочь ты, Макар, распоследняя! На себе крест поставил, хрен с тобой. А парня зачем в дерьмо сунул? На сотника он разобиделся, ишь! Сотник десятника Макара знал, и Макар ему нужен, а не дерьмо в заляпанных портах, с мордой синюшной! Чего таращишься?

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:19 | Сообщение # 7

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Погоди, Филимон… – Тит примостился на бревне рядом с Макаром.– Ни хрена он сейчас не понимает. И что половцам задолжал, не помнит, и что тому же Кочке за старшего приходится. Без его слова парню ни в десяток другой, ни в поход. Сотник с десятничества-то не снимал!
Макар сидел, слушал, словно не о нем говорили. Ишь, разлаялись. На смотр пришел не такой! А какой? Откуда-то возникло раздражение, что-то беспокоило, словно занозу засадил. Потянулся рукой к пояснице и… только потер бедро. Воинского пояса на месте не было! Он вдруг понял, что не помнит, когда в последний раз занимался своей справой, да и где она? На месте ли? Нет, не вспомнить.
Рунка тоже вроде нет. И этого Макар вспомнить не мог. Отец Михаил приходил – это запомнилось. Чуть не каждый вечер ныл о грехе, о спасении души, уговаривал справу и коня продать. Вчера вроде был… Неужто?
Не мог он такого сотворить! Или мог? Спьяну чего не делалось. Чего там Филимон талдычит еще? А-а, не до него! Неужто поп таки уговорил по пьяни? Убью!
– Убью! – Макар схватился за костыль, ратники отшатнулись. – Убью, гад!
Колот собрался было перехватить костыль, но Филимон его задержал, пока Макар, мотаясь из стороны в сторону и матерясь от боли, торопился к дому.
– Ты за что его укусил-то? – Тит присел на место Макара. – Куда он кинулся?
– Не знаю, Титушка, вот уж не знаю, сам хотел бы понять. Но куда-то попал, хорошо бы не пальцем в небо, – Филимон, не ждавшей такой выходки от Макара, озадаченно потирал ноющую спину. – А вот кого он убивать собрался? Колот, ты уж пробегись за ним, как бы он не сотворил чего. Кочку возьми, поможет.

К дому Макар доковылял от страха злой до крайности. От одной мысли, что на его Рунка какой-нибудь косорукий и дурной на голову замахивается плетью, у Макара мутнело в глазах. И попадись ему сейчас ратнинский поп, церковь наверняка осталась бы без настоятеля. Ворота на родное подворье не хотели открываться, порог в дом вырос чуть не до колен, и перешагнуть его стоило Макару большого труда.
Вот и клеть. Сундук со справой здесь должен стоять. Нету! Не может быть… Вот тулуп какой-то… Под ним? Нету! Где? И братья ушли – где-то со своим десятком, видать.
Макар вывалился к печи, у которой возилась жена, уже плохо что-то соображая.
– Где? Справа где?! – он безуспешно попытался удержаться на ногах, но все же упал. – Верка, зараза, где моя справа?
– Макар, Макарушка… Да ты что? Куда велел снести, там и есть … – Верка глазам не верила: перед ней опять ее муж! Взгляд бешеный – того и гляди убьет, но глаза его. Прежние.
– Беги! Беги, говорю! Скажи, не отдаю. Ни за какие… Назад пусть несут! Верни все, доплати! Не отдам! – Макар полз, матерился, пытался встать, падал и снова матерился. А Верка млела от счастья. Вот уж никогда не думала, что пьяный мат может быть слаще соловьиной трели!
Вернулся ее Макар! А уж назад она его ни за что не отпустит! Да он и сам теперь, поди, не сможет по-прежнему. Любопытно, чего там, на смотру, сотник ему сказал? В нитку вытянуться, а узнать! Жизнь длинная, да и дочке наука пригодиться.
Макар, наконец, добрался до печи и, ухватив за подол Верку, кое-как поднялся.
– Беги, дура!
– Куда бежать-то? Ополоумел совсем? Здесь твоя справа, дома. Сам велел сундук в дальнюю подклеть перетащить.
– Я? – Макар попытался переварить сказанное женой, но все равно ничего не понял. – Зачем?
– Да кто ж тебя знает… – Верка старательно переводила разговор в привычную до ранения мужа перепалку, даже руки в боки уперла, как бывало. – Ты ж налился да заорал, как полоумный! Де поп давно на твою снасть воинскую зарится, что кто их, попов, знает, мож, и спереть вздумает! Вот и велел все воинское железо в дальнюю подклеть сволочь, и остальную справу тоже. Нужно ему больно, отцу Михаилу! А мне оно надо – с тобой спорить? Братьев – тебя унять – дома не сказалось. Я чуть не надорвалась, пока дотащила! А ты дрых, скотина пьяная! А теперь на меня же и лаешься!
В другое время такой поворот не осталось бы без внимания Макара, и скандал получился бы на славу, но сейчас его не это волновало: скорее бы глянуть, все ли на месте. Да еще и новый страх пробил:
– А Рунок где?
– А где ему быть, коли хозяин бражкой занят? На лугах, в табуне.
На крик уже не оставалось ни сил, ни желания.
В дом вбежал Кочка и следом за ним Колот.
– Об чем шумим? Никак, плясать наладились? А чего в обнимку?
– Ох, вовремя… – Верка обрадовалась им как родным. – Дядька Колот, помоги! Макар вот ногу подвернул, а его в дальнюю подклеть довести надо. Кочка знает, покажет.
– Ничего, управимся. Кочка! Ты где, пень моченый? Занавеску откинь! – Колот, особо не напрягаясь, погрузил Макара на плечо и понес, как колоду. – Не трепыхайся! Ты-то меня версту тащил, как тать торбу краденную – бегом и с оглядкой, чтоб не заприметил кто. Забыл, как от своры степной спасались? Ничо, завтра староста баню на всю ораву ладит, повспоминаем… – бурчал Колот, протаскивая друга в низкие двери. – Здесь, что ли? О, Кочка, пень моченый, посвети да кинь чего-нить на сундук. Десятника надо устроить с удобством. Учишь вас, учишь, пней моченых, и все без толку!

* * *

Пантелей веником машет, словно половцев по степи разгоняет, а не старого друга парит. И Влас который ковш кваса с хлебной корочки на каменку плещет. Ух, и любят в десятке Пантелея попариться! И завсегда хоть в дубовый, хоть в березовый веник, а добавляет десятник крапивы, для ядрености. Уже и стены трещат от жара, а Кудлатый ржет да тоже веник берет – сейчас они с Пантелеем на пару…
Квасок холодный, игристый, легко на душу ложится. Как в Ирии побывал! Весь десяток за столом в предбаннике от жара банного отдыхает, только Кочки нет – так и не положено ему, покуда баньку в порядок не приведет.
Кудлатый опять чего-то врет, Вершень в лад ему подвирает, а все так и покатываются. И не слышно, чего говорят, но все одно хорошо. Только вот глаза у Пантелея странные какие-то. Вроде и как всегда, да только куда бы ни повернулся, а все на него, на Макара глядит. И остальные тоже. И смех, и разговор далеко где-то, словно за стенкой, а взгляды тут, рядом остались. И так глядят, словно виновен он в чем. Да что ж такое-то? Неужто чего подлого совершил? Я ж с вами вместе до самого конца!..
А сзади в предбанник уж половец лезет, тот самый, которого Макар последним в брюхо пырнул. Не видит его Макар и повернуться не может, но точно знает – он это, а следом и остальные, порубленные им в последнем бою. И хохочут все, мерзко так ржут, будто рады чему-то, особенно тот, последний.
А Пантелей уже свой десяток уводит. Прямо так, через стену предбанника и уводит.
– Эх, Макар, Макар! Как посмел друзей боевых бросить? Мы на тебя, как на последнюю надежу, а ты… Один остаешься… Теперь навсегда… Прощай…
– А я? Я с вами! С вами я должен!
Макар рванулся следом,а половец сзади насел, не пускает, ржет пуще прежнего.
– А, урус? Храбрый урус! Теперь с нами будешь! Нам служить станешь!
И остальные вторят! Бросился за своими следом, но стена ударила по больному колену, разбила в кровь губы, рассадила лоб…
– Макар, Макарушка… – Верка за спиной пытается его удержать. Он и сам рад бы, да тело колотится о стену, словно лещ на камнях, судорога волнами накатывает, дыхания не хватает.
– Не предавал я! Не предавал! С вами остался! – и ведь проснулся уже, не спит, а сон все не кончался, не стихал голос десятника:
– Ты ж нашей надежей был! Надежей…
Вроде отпустило немного. Братья прибежали, оторвали от стены, на скамью усадили. Чего-то холодного в горло почти силком влили. Тело отпустило, а за спиной все тот же половец глумится, рабом своим называет, и некому свернуть голову поганцу, некому его глотку заткнуть.

* * *

Дождь слово по наущению чьему с полночи капал, голову охлаждал. Ночь на исходе, а мыслей все не убавлялось.
Ни слова дурного не сказали ему вчера друзья, не попрекнули ни разу. Тогда с чего сон такой, что в петлю лезть хочется? С чего Пантелей с того света укорил? Почему половец этот в его сны пришел и уйдет ли теперь?
Неужто и впрямь подлость совершил? Чего с собой-то в жмурки играть? Сам от себя не спрячешься. Вспомнил вдруг, как Кочку в ратники посвящал… Эх, и это из головы вылетело! Уже тогда мальчишка его носом ткнул, выходит, да мало оказалось? Дурак!

* * *
Макара в тот день разбудила перебранка обозников: всяк норовил подогнать свою телегу поближе к реке, да раскинуться пошире, а места сотник выделил не сказать, чтобы и много. Растянется обоз вдоль реки – беда может приключиться. Вроде и рядом уже места родные, а кто знает, кого сейчас в лесу носит, да и лесовиков не всех замирили.
Обоз остановился на день, когда до дальних ратнинских огородов всего четверть дня пути оставалась. Надо было и себя, и имущество в порядок привести. Да и то сказать, на рухляди, что с половцев взяли, сроду не стиранной, и воши, и всякая другая пакость стадами паслась. Зачем такую радость в Ратное тащить? Конечно, обозники, когда по телегам добро раскладывали, все сушеной полынью с ромашкой зеленушной пересыпали, не жалея, так все равно, перетряхнуть да свежим пересыпать не лишнее.
Солнце только еще просыпалось, забелив небо на востоке, а в лагере все уже давно поднялись. Макар, не шевелясь и прикрыв глаза, прислушивался к творящемуся вокруг его телеги водовороту.
Ругались обозники задорно, иначе и не скажешь, с душой. Ратники, конечно, тоже не колокольчики лесные и заворачивали порой – сосны качались, но вот так, с вывертами, да присказками, с подковырками, да со словечками, по всему миру собранными, умели только обозники.
Ага, вот Петруха материл своего помощника, молодого парня, в первый раз взятого из дома с обозом. Тот умудрился опрокинуть под ноги кашевару два ведра только что принесенной воды. А Карп каркал, как ворона – указывал новикам, что им надлежит сделать, покуда утреннюю кашу по мискам не раскидали.
О! А это уже сотник самолично разнос кому-то учинил. И, похоже, не обозному.
Ладно, пока каша не готова, и подремать не грех, благо нога хоть и болела, но уже меньше, чем в первые дни. Тут главное – лишний раз не шевелиться, особенно с утра, а этому Макар успел научиться.
Нет, не заснешь, когда вокруг такое… Волей-неволей фыркнешь, когда услышишь, как Хлопуша своих приятелей по таким дорожкам посылал, что и лешему не сыскать. И как заворачивал-то! Не повезло человеку – ему бы по норову ратником быть, а у него, вишь ты, одна рука только видом на руку походила. Такой не то что меч – бабу за сиську не ухватишь.
Лежать бревном Макару надоело, захотелось если не вместе со всеми делом заняться, так хоть оправиться по-людски, а не под себя. Но пока и про это мыслить рано, а Ильи рядом не видно. Пришлось самому потихоньку – мешок с сеном рядом.
– Дядька Макар, погоди, помогу, – Макар дернулся и тут же взвыл от боли в ноге.
– Кочка, мать твою! Жив?! – единственный новик из десятка Пантелея стоял рядом с телегой и лыбился, как девка на ярмарке. Когда Макару сказали, что погиб весь десяток, окромя него, он почему-то даже не подумал о Кочке. Так привык, что этот вечно лохматый парень всегда за спиной, что и забыл совсем, что его в тот раз отправили грузить обоз вместе с остальными новиками.
– Ох! А я уж думал… Ты где пропадал, обормот?
– Так здесь и пропадал. Пока ты без памяти лежал, с дядькой Ильей по очереди. А потом в дозоры от нашего десятка ходил. Сегодня вот до ночи свободен.
– От какого десятка? – не понял Макар.
– Так от нашего… – парень тоже не понимал, что так удивило Макара. – Больше-то пока некому.
– Так нет больше десятка. И Пантелея убили.
– Как нет? – в глазах парня вспыхнула обида. – А ты? И я тоже! Дядьки Пантелея нет, стало быть, теперь ты за него десятником. Ну, и я новиком у тебя под рукой.
Макар даже зубами скрипнул – докатился! Новик его, ратника, заслуженного в воинских делах, поучал! И ведь правильно поучал, по делу! Да-а, видно, здорово его та булава достала! Только все равно мало, еще надо бы, да по голове по пустой, для прояснения мыслей.
– Батя мне, как уходили, так и наказывал, – продолжал новик, словно не Макару, а всем что-то объяснял. – Десятника во всем держись, а коли беда с ним, так Макара. Он правая рука Пантелея и его преемник в десятке…
– Ратником будешь! – перебил парня Макар.
– Чего?
– Ратником, говорю. Не новик ты более! Илья придет, сгоняй, позови Луку Говоруна. Да Леху Рябого с Еремой старшим, с кольцом серебряным. Для ручательства двое надобны, ну, да тут лишних не бывает.
Парень, похоже, такого не ждал, по делу-то раньше осени воинского пояса ему не видать. Да и не часто вот так, в походе, коротким обрядом обходились. Но тут Макар в своем праве. Да и что это за десяток – десятник да новик? И других новиков в такой десяток не дадут, и потом кто ж десяток из одних новиков в бой пустит? Да и где теперь тех новиков брать? Не так много молодых парней в Ратном – не выберешь. Молодых бойцов их родня себе под крылышко всегда старалась брать. Но так далеко Макар решил пока не загадывать – до дома сначала добраться бы. А пока предстояло решить неотложное.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:21 | Сообщение # 8

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Первым подошел Ерема. Седой, но не старый еще ратник, предпочитавший в бою секиру, что само по себе не часто встречалось. Ему и пояснять ничего не пришлось: поглядел и сразу все понял. Уселся на задок телеги, спросил о чем-то, да так, вроде бездельно, и дождался Рябого с Говоруном.

Недолог и немудрен походный обряд – новика воином назвать, да слово сказать над воинским клинком. И ратникам для раздумий причин нет, все все видели и все знают. Негодного или просто в ком сомнение есть, десятник ТАК бы, своей волей, без испытания, не опоясал. А потому в походе полученный пояс среди ратников, пожалуй, поболее ценился, чем тот, что как положено, дома со всеми обрядами вручается.
Это после похода, в Ратном, на кругу воинском объявят его полноправным ратником, равным остальным. Красивым поясом опояшут, да меч в новые ножны переберется. Это тогда к вечеру все Ратное в гостях у отца новоиспеченного ратника побывает, да по чарке хмельного за молодого воина поднимет. Тогда и девка, что из похода его ждала, ковш меду на травах ему поднесет, да ревниво поглядывать станет, чтобы какая другая перед ним своими прелестями не сверкала. Это потом, после праздника отец с матерью молодого ратника «не заметят», что ночевал сын на сеновале. Это потом…
А сейчас, вот так, просто и без лишних слов ручаются трое опытных бойцов за своего молодого соратника, берут на себя и позор за проступки его и за славу его почет. Только вот главным в жизни парня останется это позднее утро, эта телега, на которой лежал порубленный десятник, и товарищи его в свой круг приняли. До конца жизни святым этот день останется, до смертного часа со стезей воинской он теперь связан. Не зря, видно, Перун или еще кто из богов, воинам близкий, не дал половцам погубить парня. На нем теперь месть за весь десяток лежит.

* * *

Вот и Кочку он подвел. Тяжко это, но исправимо. Что ж еще-то?
И опять хохочет половец:
– Э, урус, был смелым, а теперь себя боишься! Трус стал урус! Иди ко мне, черный кумыс пить дам!
«Может, не половец, а совесть покою не дает? Ну же, Макар, не ври себе, а то уж и сдохшие половцы над тобой насмехаются. Предал и Пантелея, и весь десяток! В свои беды с головой зарылся, про долги забыл. Или не забыл, а в мешок сунул, чтобы себя, бедного да несчастного, жалеть не мешали? Нет, не забыл ни о долгах, ни о десятке. Значит, не предавал? Тогда почему?
Не потому ли, что веры больше нет ни в силу свою, ни в будущее? Нет веры в то, что удастся свои долги половцам вернуть. Но не только это.
Думать! А как? Не так же, как Степан с Пименом тогда Устину подливали и советовали. Тогда-то мне тоже ведь Пантелей снился – будто о какой беде упреждал …»

Макар тогда в обозе от слабости то и дело в сон проваливался, особенно, когда боль унималась. Вот и в тот раз не заметил, как задремал, и не удивился почему-то, что пришел к нему покойный десятник и повторяет то, что Макар уже не раз от него слышал: что не ладно-де в сотне, раскол пошел по десяткам. Что слабеет сотня, что не дело творят пришлые роды. Да один из четырех, коренной, тоже к этим смутьянам примкнул, а это большой бедой обернется. Пантелей все тогда говорил и говорил, вначале явственно, а потом словно издалека, вроде слышно, что говорит что-то, а что – уже не разобрать.
Макар даже обиделся на десятника. Не видишь – пораненный лежу, ни до чего мне сейчас.
И голос Пантелея сразу яснее стал:
– Не дело говоришь, Макар, не дело. Самое время поразмыслить о делах ратнинских. Никто не мешает, никто не тревожит, лежи – думай, а не додумаешь что, меня кликни, мы теперь всегда рядом.
Макар даже головой спросонья потряс. Приснится же! Но голос не утих. Бубнил за телегой, словно и впрямь Пантелей в гости наведался. Вот только не Пантелей у костерка в вечерних сумерках сидел.
Не понадобилось и смотреть, кто у огонька устроился, своих-то по голосу узнать несложно.
– Мне что, я и у мельницы отсидеться могу. Люди мне верят, никого никогда и на горсть соломы не обманул. Живу, сам видишь, справно. Дом, почитай, полная чаша, так что я не за свой прибыток хлопочу. Тут в сотне дело… – Степан говорил спокойно, словно с неохотой, но и прерываться, похоже, не собирался. – Ты вот глянь: вроде и хорошо все пока, и половцам по зубам дали, почитай, полторы сотни погани положили. И с боя полно добра взяли, да с общей доли тоже получили немало… – мельник ненадолго умолк.
– Ну, и что ты мне тут рассказываешь, что я без тебя знаю? Ты лучше скажи про то, что я, убогий, уразуметь не могу. Али нечего? – Устин, даром, что не стар еще, а кольцо серебряное уже получил. Воин из лучших, таких и десятники выслушать не гнушаются.
– Э, ладно прибедняться-то! Убогим ты был, покуда полкотла Петрухиной каши не умял. Половину сотни обездолил, на ночь глядя! – захохотал Степан. Следом заперхал Пимен, а потом вступил и Касьян-кожемяка; его простуженную глотку ни с чем не спутать. – А теперь вроде чуток поумнее стал. Вот под утро глянем в кустах, насколь умнее. Все мы умнеем у котла-то!
Макар невольно фыркнул, но у костра его то ли не услышали, то ли просто внимания не обратили.
– Будь нам охота с дурнем почесать языки, Битюга бы вон позвали, он на кашу дюже падкий. Потому и говорим с тобой, что для сотни ты кровь от крови…
– Ну да! Я уж зарумянился. Дальше валяй!
– Угу. Касьян, плесни кваску, будь милостив… Ага … вот так… Ух, хорош! Так вот, все вроде в сотне у нас, как и следует, только ты глянь-ка вот как… Отчего, скажи, долю Копаня, новика, из первого же похода вместо него мы везем? Меч его только двоих половцев и посечь успел. С чего? Ну?
– Так молодой еще… был… И с двумя сразу, да пешим.
– Да? А железо, помнишь, он куда поймал?
– В брюхо. Не повезло. Сколь мучился перед смертью, и вспомнить тошно.
– Нет, ты вот скажи – почему?
– Потому! Говорю ж, молодой был, – Устин никак не мог взять в толк, чего от него ждали товарищи.
– Молодой – не молодой, а обоих враз посек, – буркнул Пимен. – А пырнули-то его ножом засапожным. В голое брюхо…
– Так я и говорю, молодой еще, доспеха путного не имел. Что был – и тот с учения остался.
– Во-о-о… – протянул Степан. – А теперь ты мне еще вот что скажи… Видел, как ратники Пантелея легли?
– Ну, меня там не было, припозднился я чуток… – голос Устина стал враз злым – до сих пор, видать, себя за свою оплошку корил. – А ты меня, что, за мое брюхо виноватить собрался, что ли? Так и ты ко времени не поспел, не тебе и корить! Перед бабой и детьми Пантелея сам повинюсь, не твое это дело!
– Ага, вот только и дел у меня, что с твоей задницей суды рядить. Сам с ней разбирайся. И не винит тебя никто, успокойся. Я ж совсем другое спросить хотел. Раны их видел? Куда их железом достало? Ну?
– Так все видели…И что? – заскреб бороду Устин.
– Видели, да не думали! Пантелею куда досталось? Ну?
– Так сулицей ему, в лицо.
– О! – поднял палец Пимен, – а Власа куда?
– Ноги ему покромсали, в куски. Кровью истек.
– Верно, – продолжал свое Степан. – И Кудлатого срубить не могли, покуда щит не излохматили до рукояти. И Макара по ноге только и смогли достать, а коли бы не зерцало – и его бы хоронили со всеми. И зерцало то он словно по наитию перед самым походом нашел.
– Да знаю я! К чему клонишь?
– А сам подумай: Копань в брюхо железо словил, просто потому, что кольчуги справной у него не нашлось. Пантелею сулица голову пробила, с чего? Личины у него на шлем не было. И у Кудлатого щит – одно дерево, без накладок. Влас один бы всю свору порубал, да по ногам достали. И Макар сейчас бы в телеге не валялся, коли бы ноги железом закрывал. А остальные – что, по-другому легли? У Бориски коню голову рубанули, да пешего уже стоптали. А…
Чуток помолчали. Макар тоже ждал. Интересно, к чему Степан клонит, не просто же так в больном копается?
– Ну и дальше что? – не выдержал, наконец, Устин.
– Дальше? Семерых отличных бойцов потеряли. Полпуда железа не нашлось и кожи… Разве жизнь дешевле кож?
– Не понял – это ты про кого?
– Да чего тут понимать! Кто у нас брони делает?
– Кузнецы, знамо, – снова заскреб бороду Устин.
– О! – вступил Пимен, – а где они сейчас?
– Так с нами же, в походе… – Устин еще больше озадачился.
– Вот именно! Мы в походе уже девятую седьмицу разменяли, а кузни в Ратном холодные стоят. Сколько добра понаделать можно за этакое-то время!
– Так они тоже ратники, к десяткам приписаны. Вон Касьян шорничает, а с нами у костра здесь сидит.
– Эт ты верно подметил… – согласился Касьян. – Именно сижу. Покуда лясы здесь точу, там бы со шкуры мязгу снял, али на ремни для уздечек порезал. Да просто замочил пяток, все больше пользы, чем здесь кашу жрать, да треп пустой слушать!
– Так дело-то общее! Половцы не одному сотнику враги, или там Говоруну. Для всех же докука… – растерялся Устин. – Иначе-то как? Мы ж ратники, и служба у нас княжья.
– Да кто ж с этим спорит? Ратники, конечно, да вот только разные чуток. У сотника нашего какое ремесло, с чего кормится?
– Так, знамо дело – воинское! С него и кормится. Мы все так, почитай…
– Э, нет, не все! – снова вступил Степан. – Касьяна с братом возьми: все Ратное седлами да уздой снабжают, все ремни из их рук идут. Или кузнецы – как без их трудов жить? А уж воинское железо вообще только с их рук.
– А как же иначе-то? – пожал плечами Устин, – всяк свою долю вносит, у каждого ремесло, помимо воинского, имеется.
– Тьфу ты, голова садовая… – раздраженно сплюнул Степан. – Я ему про Фому, он мне про Ерему! Я те про что толкую-то? Те ратники, что больше с меча, чем с ремесла кормятся – лучшие у нас. Тебя вот взять: меч для тебя и теща, и жена, и мать родна, потому как он для твоей души главный. Не можешь ты по-другому, потому как из лучших. И лучший именно поэтому! А вон Касьян – ему в мечном бое до тебя ввек не дотянуться, потому он не только в походах счастья ищет. А может, как раз потому он и мечник так себе. Не важно… Зато он кожу знатно мнет, те же седла кроит, доспех кожаный и подкольчужник тоже его руками ладятся. Без его трудов тебе никак не обойтись, будь ты хоть каким бойцом искусным, а ты-то вот в кожемяки пойдешь?
– Я? – Устин озадачился еще больше. – С чего бы? Не мое это дело! Да и не по нраву.
– О! – опять воздел палец Пимен. – И мы про то же! И в кузне ты чужой. Не по скудоумию или лени, просто стезя у тебя другая. Вот и подумай: зачем кузнецов да шорников без нужды в походы таскать? Ну да ладно бы – бондарничает кто или еще как – а тут – справа воинская! Это ж тоже служба, только не мечом махать. Много ли в Касьяне том же проку в бою? Нет, есть, конечно. Только ты вот что глянь: будь у десятка Пантелея все, что потребно, сколько бы половцев от его десятка спастись бы смогло? Вот то-то…
– Ну, так это понятно. Но нету если? – удивился вроде детскому вопросу Устин. – Было бы, тогда какой разговор?
– Да и было бы, коли бы ремесло без дела не стояло! – взвился Касьян. – А то нас вон с братом в поход со всеми сорвали, кузнецов четверо тоже хрен знает чем заняты! Да мы за то время, что тут мечников из себя изображаем, всей сотне и наколенников железных на коже, и поножей, и накладок на щиты с подкладом кожаным наделали бы! Ими бы в походе и поучаствовали… Ведь коли тебя снарядить как надо, так ты нас с братом и Пимена со Степкой один стоить будешь! И еще на пяток таких, как мы, хватит. А ведь дождутся – начнут мастера уходить от этой обузы туда, где их работа в цене и почете, где их от ремесла в походы не гоняют.
– Так и валил бы туда, коли такой умный! – взвился Устин. – От дедов так заведено…
– Да чего ты яришься? Мы-то свои, нам сотня родная, душа за нее болит, потому и говорим тут… – примирительно вздохнул Пимен. – От своего долга не бегаем, сам знаешь, но думать-то никто не запрещает! Оно конечно, коли князь приказывает – сотнику вроде и деваться некуда, но ведь с умом же надо смотреть! Коли на пользу делу, так иной раз и стоило бы мастеров поберечь. Хоть вот тех, кто справу и оружие делают. И ежели это остальных усилит, так и княжья служба не пострадает. Пока-то еще мы в силе, а как дальше сложится?
Устин замер, переваривая сказанное, Макар тоже задумался. А ведь прав, похоже, Пимен. Крохобор он, и стервец изрядный, но прав. Будь справа получше, сидел бы Макар со своим десятком у костра, жарил бы кабанятину, до дома версты своими ногами бы считал. И вдруг так больно в груди сдавило, так обидно стало! На все сразу обида закипела. На половцев – подлых тварей, которым только пограбить да из чужого дома пустошь сделать. На богов – и на старых, в которых верил, и на нового, в которого велели верить – за то, что не помогли, не спасли Пантелея с десятком. На сотника, что и впрямь непонятно зачем всех в походы таскает. На все и вся. И сам не смог бы сказать, на что именно.

* * *

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Вторник, 23.07.2013, 19:23 | Сообщение # 9

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Смятение Макара понятно и объяснимо. Раненые, тем более тяжелораненые, не всегда могут адекватно оценивать информацию, да и вообще склонны все видеть в мрачном свете, а вот почему тот же Устин так некритично воспринял все сказанное ему у костра и не оборвал своих собеседников? Ведь заговори о чем-то подобном даже не посторонний в Ратном человек, а кто-то из обозников, так и в ухо бы непременно схлопотал – за то, что сотника лает, за то, что усомнился в правильности заведенного издавна порядка. Да за все сразу!
Но тут, у костра, сидели все свои – воины. А сознание воина так уж устроено, что недоверчивые и настороженные со всем остальным миром, они привыкли безгранично верить СВОИМ. Тем, с кем идут в бой, тем, кто прикрывает их спину, надо верить как себе. Порой и больше, ибо «один в поле не воин» – не пустые слова и сила воинов только во взаимодействии. Это первое, что вдалбливается командирами и самой спецификой профессии; иначе нет боеспособной команды, связанной единой целью, а есть только бойцы-одиночки.
Именно поэтому воины порой оказываются совершенно беззащитными против предательства СВОИХ, если у этих «своих» вдруг меняются цели. И даже когда понимают, что их предали, цинично обманули и использовали, многие больше всего переживают не катастрофические последствия этого предательства, а тот факт, что обманул СВОЙ. Верили ведь до последнего и вопреки всему – против всего остального мира. А он-то уже, оказывается, давно НЕ свой. Почему?! А цели поменялись…

Но Макар ни о чем подобном пока не задумывался. Он и сам не знал, с чего ему именно сейчас вспомнился тот невольно подслушанный разговор и дергал, как заноза. Что-то тревожило, а что – непонятно, ведь разговор-то обычный: о чем только ратники не говорили между собой на привале, особенно когда домой возвращались. Ну да, конечно, хмельного они там выпили – это неправильно; сотник увидел бы – непременно разнос учинил, но больше для порядка – все ратники опытные, с понятием.
Правоту Пимена Макар в тот раз признал, а вот сейчас уже с ним поспорил бы – ну хотя бы о том, что никакой доспех от прямого удара не спасает – без воинского умения и сноровки и в доспехе разделают, как Бурей кабанью тушу. Нет, не в том дело, не о доспехах же они говорили… И сам не понимал, что так за душу цепляло?

* * *

Он все сидел под дождем и пытался разобраться в себе, и Пимена пока из головы выкинул –привязался же! И без него есть о чем подумать.
Вот в бане вчера, куда его, как мальчишку, на плечах принесли, разве он один увечный был? Тот же Колот: силы в нем, что в медвежьем выводке разом, а что у него нутро разбито, кто видит? Почитай, все здоровье откашлял с кровью после стрелы вражеской. Не то что воевать, ямку копать с расстановкой приходится.
«А Филимон? А Тит? А Прокоп? И у них ведь долги оставались. Неужто смирились? Неужто с совестью и достоинством воинским как-то договориться сумели? Нет! Во что угодно, но в это не поверю…»
Но коли не смирились, то как тогда? Кто-то, кого не совсем скрутило, в походы ходит…
«Пусть и не в ратном строю – в обозе тоже есть где воинские знания приложить, не всякому подводы с припасом воинским сотник доверит. Тут понимание надо иметь, не харч это и не одежа, тут воинский человек нужен, с опытом. Чтобы и уложить все правильно – а то как во время боя в телегах копаться? Подлетел десяток – а ему и стрелы в колчаны, и сулицы к седлу и копье, у кого сломалось. В бою всяко поворачивается: и припас завсегда наготове держать надо, а коли отступать или, наоборот, вдогонку, то чтоб без возни – вскочил на передок и погнал. Конечно, я-то подводы оружейные самую малость по-другому бы ставил, а то вон в прошлый раз одна, со стрелами, чуть половцам не досталась! Надо бы Сотнику с Буреем сказать, а то неровен час…»
Макар вдруг поймал самого себя на том, что вовсе не о беде своей думает. Вроде и об увечье не забыл, да только тянуть вниз, в землю, оно вдруг перестало. Неужто есть что-то, для чего и он сгодится? Вроде о том и говорили ему вчера.
Не зря сотник на смотр вызвал. Знал и об увечье его, и о пьянке, но позвал. Значит, верил в него? И нужен он сотнику, видно. Зачем вот только, так и не сказал. А может…
Комель, старый вояка, что командовал воинской частью обоза, подчиненной только сотнику, а не Бурею, в последний раз в поход сходил. Туда-то сам, а обратно все больше на телеге, ноги совсем рубаку не держали. А на его место не то что обозного – далеко не всякого ратника поставят, больно уж для сотни важно иметь опытного и умного человека старшим этой части обоза в десяток телег. Наверняка сотник Макара и звал, чтобы вместо Комля поставить, ведь завсегда, при малейшей возможности, десятников туда определяли – или свободного от десятка, или вот, как Комель, по ранению, которое не давало бить врага в строю.
Ой, мать!.. А он с синюшной мордой, в старых портах… Без справы воинской! Дурак! Больше всего Макару хотелось треснуться головой в ворота или отходить самого себя поперек спины чем покрепче. Да ведь опять братья прибегут, Веруня все равно не спит, у окна сидит. Эх, драла его бабка крапивой по голому заду, да видно, мало. И батька, похоже, поленился, всю дурость ремнем не выбил, вот теперь и прет. Стыдоба-то какая! И верно – половцам на смех.
«А ведь на этом месте я половцам не то что долги вернуть смогу, а и сам, пожалуй, еще одолжусь! Тут, главное, так исхитриться, чтобы ратникам опорой за спиной стоять, чтобы оружие в достатке и вовремя…
А с чего ты взял, что сотник вместо Комля тебя прочит? Хотя, сам же он и сказал, что нет больше десятников… Как нет? А я кто? Хвост телячий? Ой, стыдоба-то какая! Завтра, нет, сегодня уже – вон, солнце встает – к сотнику виниться! Нет, сначала к дядьке Колоту схожу, и уж с ним вместе… Нет, врешь собака половецкая, мы еще повоюем!»
Солнце выбросило луч из-за леса прямо в глаза Макара. Тот прищурился, улыбнулся и вдруг приветливо помахал, словно со старым приятелем сговорился, по рукам ударил.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 27.07.2013, 19:13 | Сообщение # 10

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Глава 1

Ратники, не ходившие на Кунье и в дележе добычи участия не принимавшие, покинули строй. Кто совсем ушел, переваривать и осмысливать все случившееся (благо, было чего), а кто, как и Чума, остались глянуть, кому что достанется. Ну, и еще интерес имелся – воинскую справу какую или что другое, по хозяйству, обменять или перекупить, если удастся.
Первым жребий тянул Мишка. И удачно. Из-за спины Фаддея послышался завистливый вздох кого-то из ратников, тоже не бывших в походе:
– Вона, глянь, каких холопов ухватил!.. Везет щенку…
Фаддей только зубами скрипнул, внутри нарастало непонятное ему самому раздражение. И впрямь, везет сопляку! Холопская семья досталась на зависть. Глава – здоровенный лоб, не старый еще, да баба его, дети – девка старшая в самом соку, вторая чуть помладше, да пацанов двое. Один-то, правда, хилый совсем, то ли болен чем, то ли уродился таким, а вот второй шустрый и прямо сейчас в хозяйстве сгодится, хоть и малец.
И со второй долей Бешеный угадал. Заслужил, конечно, что тут скажешь, а все же... Видно, крепко Лисовины удачу за хвост ухватили.
А ведь, похоже, старому сотнику с нападением этим и впрямь леший нашептал. Коли не оно, еще не ясно, как бы все здесь обернулось. Пимен-то со своими к встрече уже готовились, да не ожидали, что безногий калека сразу все так крутенько повернет. Ну, самому Пимену мордой по грязи поелозить – на пользу только, но ведь он-то не один. Вот и грызла теперь досада тех, кто Пимена держался: и сам Корней целым вернулся, и зверенышу его смерть с дальнего пригорка лишь рукой махнула, а прибрать не решилась. И родичей вон новых сыскали где-то. Опять же, мало того, что с меча добычи сколько взяли, так теперь еще и с Куньева городища долю получат.
Вроде и недолго ездили Лисовины по гостям, зато с чем вернулись? Пожалуй, только Пентюх со своей Донькой не заметили, что уезжал Корней, а вернулся-то Корзень, и что этот Корзень держит за пазухой, не известно никому. Хотя про княжью гривну, полученную сотником, узнали еще до того, как старый Лис с семейством пожаловал. Чума знал, стало быть, и все, кого это касалось, не пропустили. Откуда – другой разговор. И все равно дело так просто не кончится, чего-то еще ждать? Пимена Фаддею любить не за что, только ведь и Корней не подарок. Но раздоры в сотне никому не надобны… Словом, хрен редьки не слаще…
Когда пацана, Корнеева родственничка, лошадь на вожжах в Ратное притащила, да узнали от него о нападении на Лисовиновский обоз, не только Пимен с Устином вскинулись. Фома тоже свой десяток бросился собирать, хоть Варька рассказывала, что баба его беременная на все село выла – за порты Фому хватала, не пускала, едва-едва он от нее отвязался. Но случай-то какой! Успели бы вовремя, так Корнея со щенками сами и добили бы, надо думать. А лучше, коли бы тати без них управились, а они вроде как припозднились, но зато потом лесовиков за своих покарали. И все добро с Корнеева обоза, и с татей добыча им бы пошли. И почет, и, главное – Лисовинов бы удавили! Без старого Корзня, да его немого урода они почти беззубы. Один Лавруха, хоть и крут, а уже не помеха; с ним справились бы.
Пимен вместе с Устином по селу метался, своих собирал. Десяток Фомы все же не поспел, Лука шустрей оказался. Да и стоило того ожидать – он своих, как мог и когда только время подворачивалось, гонял, не жалея пота. Их пота. А то и морду ленивому в кровь разбивал, ибо нежалостлив был, но обиды на него никто не держал: учил Лука хорошо, и желающих попасть в его десяток хватало. Чума и сам как-то, еще до того, как к Егору прибился, пробовал, да Лука сразу отрезал, дескать, самодуры мне без надобности. А что Фаддей рубится знатно, так, мол, и из яйца не боевой петух вылупляется – тут уж в чьи руки попадет отрок. Потому и старался десятник совсем молодых к себе брать и в первую очередь родню.
Так чего ж удивляться, Фома-то всегда пожиже Луки был, вот и сейчас тоже: Говорун свой да Глеба десятки на коней поднял, а ратники Фомы только за брони хвататься начали. Да и остальных, кто посноровистей, Лука с собой прихватил. Десятка четыре набрал и двинул галопом Корнею на выручку. Устину с Пименом только утереться осталось: что ни сделай теперь, все одно пустое. И с четырьмя десятками Луки не сладить, и вдогонку идти – людей смешить. После драки кольчужными кулаками махать – бабам на смех.
А теперь вон Корней эти четыре десятка к себе притянул – не оттащишь. Видно, и вправду удача к старому рубаке вернулась, сроду столько холопов в Ратное не приводили. И без потерь, почитай, обошлись.
А самое главное – Кунье, что много лет ратнинцам кровь портило, и сладить с которым никак не удавалось, с землей сровняли. Такой успех Корнея красными буквицами в историю сотни впишется. Ратники подобного не забывают, и поднять их против Корзня никому теперь не под силу.
Рухляди в Куньем взяли немало, все дворы подводами забили. Знатная дележка, ничего не скажешь. Как раз из-за этого Фаддей и остался посмотреть на жеребьевку. Варька уговорила холопов прикупить, рабочих рук не хватает, в прошлом году едва управились в страду. И рухлядь кое-какая не помешает. Плуг новый хорошо бы. У лесовиков, конечно, вряд ли с железным лемехом найдется, но чем черт не шутит. А если кому повезет, может, и перекупить удастся подешевле.
Но уж больно нестерпимо оказалось Фаддею стоять вот так в сторонке и на чужую удачу завидовать! Чума потому и в разговоры не вступал, чтоб не сорваться: в морду кому-нибудь дать хочется, аж зудит. Досада душила непонятно на чего и на кого… Хотя чего ж непонятно? Десятнику своему за такое счастье поклониться надобно! Егор-то, как свинья, все сладкую середку искал. Кабы не это, Фаддей и сам сейчас среди удачливых стоял, а не тут носом шмыгал. Едва не первым на коне сидел, а все ждал, дурень, пока десяток соберется. Вот и застрял в воротах, дожидаючись, а Егор, похоже, вовсе и не собирался Корнею на помощь идти, хотя и к Пимену с Устином не спешил присоединиться. Ох, темнит десятник, что-то выгадывает, но вот чего? Довыгадывался, зараза – без доли в добыче оставил и себя, и других.
Да бог с ней, с прибылью. Не в холопах и рухляди дело. В бою побывать, пусть и без добычи – оно любому вес прибавляет. Сидя дома, много ли уважения добудешь? А доля… Да хоть песка горсть – не суть. Главное, что с бою взята.

Фаддей и сам не задумывался, отчего это он до той доли так жаден. Ведь скупердяйством-то никогда не страдал, напротив, за прижимистость и заботу только о своей мошне откровенно презирал того же Пимена. Но вот с бою взятое – это другое. И не только он, все ратники ту долю не равняли с иным прибытком, который имели для жизни и прокорма – хоть с работой в поле, хоть с ремеслом. Не только в кунах и гривнах та добыча оценивалась: подвеска простая медная, с клинка взятая, веса к слову прибавляла не в пример больше, чем золотая, но на ярмарке купленная.
Спроси кто сторонний, почему так, наверное, и ответить не смогли бы, да и не стали бы, пожалуй; удивились бы только, что тут кому-то непонятно? Как можно равнять воинскую долю с прибылью? Это для татя добыча – лишь добра воз, легко давшийся в руки. Главное, что в охотку и без риска. Потому редкий из них бойцом хорошим становился, и никогда – воином. Ему добыча нужна для легкой жизни, а жизнь воина никогда легкой не бывала. Тать-то как раз свою жизнь превыше всего ценил, оттого от сильного противника бежал, все больше кого послабее пограбить норовил, и в чужие земли за долей не ходил: с соседа-то взять и ближе и проще. Татьба – она везде татьба, на всем свете одинакова.
А у воина долг перед теми, кто за его спиной, перед теми, кто его защиты ищет, и перед словом данным – служить и защищать. Потому и добыча – лишь награда за труды ратные, походы боевые – они много сил берут, ох много! На хозяйство уже что останется, то и останется.
Это только мальчишки в своих мечтах возвращались домой из битв и походов на статном коне да в сверкающих бронях, с лихой песней на устах. Жизнь те мечты быстро окорачивала. Что люди – нередко кони с ребрами, мясом хоть как-то прикрытыми, в родные стойла возвращались. А коли в бою железо вражеское доставало? Воды-то, что живой, что мертвой никто пока не сыскал, а раны в одну неделю не зарубцовывались. Как семью кормить? Как хозяйство не порушить? Баба-то, даже самая справная да сноровистая, одна все не потянет. Вот и старался ратник добычу взять, хоть на обмен, хоть для хозяйства. Пусть разовая, но все прибыль.
Самое же главное: как еще отметить воина, который ради других людей ни себя, ни близких своих не жалел? Только достойной долей в общей добыче, прилюдно, при всем народе признав этим его заслуги. И если богатую добычу не всякий поход приносил, то уважение достойным – всегда.
Потому и ходили ратники в походы не за добычей, а за спокойствием земли своей, за безопасностью детей и внуков. Потому и слово воина ценилось тяжелее купеческого золота.

Да и кольцо серебряное… С детства Чума на эти кольца с восторгом глядел, все мечтал, как получит такое, да к Варьке хвастаться пойдет. Вот теперь и немного до него вроде осталось, и воин он не последний, а все никак! По хорошему-то, у него и больше наберется, да главное – как счет идет.
Первых пятерых Фаддей еще в прежнем десятке на грудь взял. А тут заколодило! Как бой знатный, так они черт-те где болтаются. Не без пользы для сотни, конечно, но так ведь и до десятка никогда не доберешь! А Чума уже и серебра наилучшего припас на то кольцо.
И здесь такой случай ушел! Лесовики – не ратники, взять их легче, а в счет идут одинаково; глядишь, и получил бы сегодня заветное кольцо. Не вышло, по его же собственной простоте и не вышло: двинул бы с Лукой, как некоторые, своего десятка не дожидаясь, глядишь, и повезло бы. Эх, да что теперь-то…
Вот и рухлядь в раздел пошла – у тех, кто от холопов отказался. Воинское железо первым на дележ выставили. Много-мало, а шесть полных телег. Ратники, даже те, что в дележе не участвовали, невольно вытянули шеи. Лука с Аристархом разложили на деревянном помосте одиннадцать полных броней. Не сказать, чтобы особо хороших, но у новиков глаза огнем загорелись. Им такое богатство за великое счастье кажется. Чума усмехнулся – его это железо не впечатлило и, кроме торговой стоимости, другой оценки не удостоилось.
Дележ шел дальше.
«Аристарх-то знает, что делает. Исхитрился, редька едкая! Доспех весь новикам и ушел, да не абы кому, а наилучшим. И правильно! Ребят поддержать надобно, особенно кому купить неподъемно. Когда они еще себе добудут?
Ага, разрозненная бронь осталась. Ну-ка? Личин там нет? Нет. А остальным хоть подавитесь.
Ну, нет же, глянь-ка! И тут староста не промахнулся! Ровно у кого чего не хватает, тому и перепало! Ну и верно, справа воинская – не цацки бабские. Тут делить с умом надо, а то потом больно дорого обходится…»
Две телеги опустели. Что там еще-то? Лука сдернул дерюгу.
Ну, ничего себе! На телеге ровными снопами лежали пучки стрел. Да каких! Те, что в верхних рядах, явно по полусотням разобраны и во всю длину увязаны смоленым полотном, чтобы не перетягивались и не гнулись при хранении. Наконечники в воске – защита от ржи, перья жиром промазаны. По торцам судя, дерево на древки пошло многолетней сушки в темном месте, вываренное в масле и лаченое от влаги. Ох, и много же трудов на них потрачено! Зато такая стрела воды не боится и прочна неимоверно.
Чума присвистнул. От доли, такими стрелами выделенной, только полный дурак отказался бы. За пучок с граненым наконечником пару холопов дадут, не задумываясь, где хочешь, а то и трех.
Настроение испортилось окончательно. Ну что тут скажешь – умен Лука, умен. То-то Фаддей удивлялся, чего это рыжий десятник холопов умеренно брал. Знал, конечно, что дальше на дележ выставят. Вот теперь его родичи бесчисленные и загребли, почитай, две трети всех стрел.
Четвертая телега ничем особо не удивила. Луки так себе, охотничьи, колчаны тоже. Пара сотен наконечников, опять же охотничьих, широких. Нужны, конечно, кто спорит, но трепета в сердце ратника не вызывают. Древки стрел, оперенные и еще нет. Наконечники копий и сулиц, хотя и немного. Несколько хороших щитов – в общем, вещи необходимые, но в целом обычные и мало интересные.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 27.07.2013, 19:15 | Сообщение # 11

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Не ожидая больше ничего особенного, Чума решил было уходить, даже шаг в сторону успел сделать, но тут из последней телеги достали несколько секир, с пяток приличных мечей, еще с десяток весьма хреновых и… Фаддей застыл на месте.
Аристарх выложил на помост Нечто. Чума видел подобное лет двадцать назад, когда ходил с сотней на запад ляхов гонять. Еще тогда ему это оружие глянулось, а уж теперь!
И какими путями в лесную глушь такое чудо попасть могло – неведомо, но вот же оно! Меч, да не просто меч, а…
Длиннее обычного примерно на локоть и даже с виду тяжелее; лезвие, разделенное надвое широким долом, плавно сужалось и сходило на нет остро заточенным кончиком. Таким можно колоть не хуже копья. Широкая гарда полностью прикрывала руку и должна была хорошо защищать от скользящих вдоль меча ударов противника. Рукоять, охваченная кожаными ремешками, плотно подогнанными друг к другу, заканчивалась массивным граненым яблоком, которым можно дробить головы не хуже обычной булавы. Украшений почти не было, если не считать простенькой насечки на гарде да невнятного клейма мастера на основании лезвия. Вроде ничего особенного, разве крупнее и форма несколько иная, но чувствовалась в этом куске железа сила, которая переходит к воину, владеющему этим клинком.
Сами собой начали сжиматься ладони, будто ощутив в руках тяжесть и силу оружия. Сердце подпрыгнуло, а душа замерла. Это его! Это только для него! С таким… Чума не мог найти слов, да и не искал. Он готов был отдать за этот меч всю свою долю, напрочь забыв, что в дележе не участвовал.
Вот ушли к новым хозяевам секиры, затем мечи. Чума непроизвольно подошел к самому помосту. Очередной жребий – и чудесная вещь перешла во владение к Евдокиму, молодому парню из десятка Луки.
Мир рухнул. Чума поднял глаза и встретился взглядом с самим Лукой. Тот кивнул и тут же слегка развел руками, понимаю, мол, тебя и сочувствую, только что поделаешь. Жребий…
Фаддей резко развернулся и зашагал домой.
«Нужно его сочувствие, как прошлогодний снег. Нашли, кому отдать! Сопляку! Тот и сам-то не понимает, что получил. Поди, сейчас подпилком точить начнет, дурень, лезвие гробить, а то просто отнесет в кузню – перековать. Не то что в дело пустить не сумеет – в руках не удержит. Хлипковат. Чего доброго, обрежет покороче, чтоб легче сделать, урод несчастный. Да и рукоять для него толстовата. Оплетку менять наладится, дубина стоеросовая, а разве можно? А то и вообще рукоять поменяет, под одну руку. Вот так и искалечит меч, переделает в обрубок. Тьфу ты, редька едкая! Ну, не урод ли?!»
С тем-то, первым, что у ляхов когда-то взяли, что сделали – и сказать совестно. Ведь оно еще тогда ему должно было достаться! По всем законам – ему! Только и успел в руках подержать, да махнуть пару раз, а до сих пор помнится. И тогда, как сегодня, на жеребья пошло. Вроде и справедливо, только неправильно, не честно. Ну, в прошлый раз и спорить не стоило – безнадега! Сам-то Фаддей только что ратником стал, да староста прежний под отцом Пимена ходил. А-а-а! Да чего там, изуродовали оружие!
Накручивая себя такими мыслями и чуть не подпрыгивая от злости, Чума шел домой.

Чем ближе подходил он к своему подворью и чем дальше отходил от аристархова, где продолжался дележ, тем злее становился. Все в жизни шло не так! Вроде и начал подниматься за последние годы, и в десятке у Егора, наконец, себя на месте ощутил, и холопы появились рукодельные при хозяйстве, и дети, хоть и шебутные малость, а не хуже других, и дом хороший, и хлеб всегда в достатке. Но точила душу какая-то мелочь, какая – Фаддей и сам толком понять не мог.
Кольцо серебряное опять же никак в руки не давалось, а как хотелось перед Варькой покрасоваться. Ведь еще новиком не стал, когда пообещал, что сватать ее придет с кольцом этим на пальце. Вот-вот четыре десятка за спиной останутся, и от врага вроде никогда не бегал, и рубиться умел, а все никак!
Чума зло сплюнул и оглянулся назад. И только сейчас вспомнил, зачем, собственно, он оставался на дележ. Возвращаться не хотелось. Видеть, как этот молокосос швыряет в кучу своих трофеев такое оружие, казалось выше его сил. Однако придется, хозяйство своего требует.

С воинским железом уже покончили, в дележ пошла всякая хозяйственная рухлядь. Много утвари вывезли ратники из Куньева городища! И то сказать, не бедствовали куньевцы. Мужи там жили задиристые и железом погреметь не дураки. И в походы сами ходили, и добычу брали. Холопов с чужих земель тоже, бывало, приводили. Вот уж кому не повезло, так это холопам из Куньева. Раз похолопили, так теперь все заново повторяется. Нет уж, лучше сразу под нож, но так жить Чума не смог бы.
Фаддей кивнул, соглашаясь с самим собой. Куньевские и не сдались.
Коли бы не редкостная удача Корнея, да не глупость его же сватьюшки, не видать бы ратнинцам ни добычи, ни победы, которой теперь годы будут хвастаться те, кто с Лукой пошел.
«Нет, ну прям хоть Луке или Рябому иди кланяйся, а то, чего доброго, по миру пойдешь. С Егором прибытков ждать, видно, бесполезно. Не зря бабы судачат, что он свою удачу за морем вместе с братьями похоронил, только тень от нее до дома донес. Хоть и не дурак, совсем не дурак, и десяток умеет в руках удержать, а вот, поди ж ты – опять десятник промахнулся, а тут без доли сиди!»

На дележ выложили кухонную утварь. Чума оживился, увидев среди добра медный таз, ну точно в пару тому, что он лет пять назад из похода привез, и которым теперь его Варвара гордилась не меньше, чем всем хозяйством в целом. Еще бы! Большой, с красивой чеканкой и серебряной насечкой по стенкам до самого дна. Сваренное в таком тазу медовое варенье и не подгорало и, главное, хранилось, не плесневея, до нового урожая.
Вот такой подарок Варюха бы точно оценила! Фаддей проследил, кому достался таз, и снова помрачнел. Да-а, редька едкая, Данилу жена просто живьем съест, если он такую посудину кому продаст.
Так же ушли и хорошее тесло с плотницким топором, что глянулись Чуме, и ворот со сверлами и несколько отличных заступов и еще много чего, и с каждой потерей Фаддей все больше мрачнел.
Не везет – так уж не везет. И ладно хоть сам бы дураком был, так нет – кто и умом помельче и совестью пожиже, враз его обошли. Панька, придурок этот, сколь раз бит за дурость, а тут, глянь, чуть не целую телегу добра увез. Вот только с холопами Чуме и подфартило: тот же Панька по дури своей продал семью – еще не старых мужа с бабой, да девку молодую с парнишкой-малолетком. Но это Варюхе подмога, а вот чего по хозяйству… Нет, черную полосу так просто не переломишь!

Варька, оглядев приведенных мужем новых холопов, выбор его одобрила, и пока он обедал, выспросила, кто что может и чем раньше занимался. Осталась довольна, и, накормив, приодела и выделила всем какую-никакую обувку из своих запасов. Не потому, что серебром за них плачено, и губить товар жадностью не резон, а то, что хоть и холопы, а тоже ведь люди. Земля пока только на проталинах видна, да и та не теплее снега. У девки ноги аж синие, а ей рожать еще. И с холопами по-людски надо: все под одним богом ходим.
Но и Варьке настроение испортила Анисья, жена Данилы.
Ну чего, дуреха, по селу мечется со своим тазом – нашла, чем хвалиться. Все равно все знают, что у Варюхи таз лучше, так нет, прямо у их двора баб в кучу собрала: хвалилась, зараза, Варьке назло. Раз повезло, что ее оболтус хоть что-то в дом принес, и уже растрещалась, как сорока. И Варька, стерва такая – нет бы заткнуть; по меньшему поводу спуску никому не давала, а тут специально не стала встревать, как не слышала!
Это ж она ему, Фаддею в укор! Ну, а он-то тут причем, спрашивается? То, что с каждого похода не с одной телегой добра возвращался, уже и забылось. Опять за простоту свою пострадал, за то, что юлить и выгадывать за счет других не научился. Она ж его как раз такого когда-то и полюбила – веселого, бесшабашного, с чертом в голове. Хоть и жили шумно, снабжая слухами все Ратное, и доставалось ей под горячую руку, да и сама Варька не ромашка полевая – молча обиду не глотала. Всяко случалось, короче, но все же хорошо жили!

Следующим утром, захватив с собой главу новой холопской семьи и его бабу, Чума отправился на санях за тын, где в версте вниз по реке готовил поле под еще один огород. Деревья свели еще по осени, но не вывезли. Вот теперь, пожалуй, самое время. И бревна пригодятся – новым холопам тоже крыша над головой нужна, не тесниться же им всем в одной избе, не скотина все же – люди.
Снег ночами подмерзал, и сани шли легко. Чума надеялся сделать пару ездок, до того как наст снова станет рыхлым от солнечного тепла.
За тын выехали, едва развиднелось, и тут Фаддей натянул вожжи. Увидеть такое он никак не ожидал: десятка полтора парней, почти мальчишек, возились в снегу, изображая не то драку, не то бой с палками. На крошечном взгорке стояли Рябой с Игнатом, чуть в стороне на свернутой овчине уселся Лука, и то чуть не хором, то поодиночке десятники выдавали копошащимся отрокам какие-то указания.
Чума даже рот открыл: давно такого в Ратном не видели.
«Последний раз, поди, еще при старом Гребне так-то… Нет, и после учили, хоть уже и не так, а вот когда Корней ногу потерял… Стало быть, снова взялись. Учат ведь, редька едкая, учат! Эт надо же! Сам Лука, значит…
А моего чего не позвали? Ну, Егор, ну, сапог дырявый, опять в лужу дунул! У-у, мать его, редька едкая, о чем только думает? Самому, что ли, к Луке подойти? Так ведь пошлет. И далеко. Его право: он-то с чужих десятков брать не обязан. Вон Игнат подсуетился, и пацаны его теперь стрелками станут.
Не-ет, пусть-ка холопы бревна сегодня сами тягают. Надо все же с Лукой переговорить. Может, плату посулить поболе за своего парня? Не грех на такое потратиться, сторицей вернется. Но ведь потом Веденю в свой десяток затребует... А и ладно, чем плохо? У Луки вон последний новик жирнее рвет, чем у нас Егор, даром, что десятник».
Передав вожжи холопу и наказав, что надо, Фаддей вытянул из-под бабы дерюжку, бросил ее рядом с Лукой и присел.
Видно, это было первое для будущих новиков занятие. Уметь они ничего не умели, но старались, как могли. Результатом их рвения уже стали несколько разбитых носов, с десяток совсем недурственных фингалов и пара подранных рубах. На мальчишках поршни с обмотками и рукавицы, порты тоже, наверное, не одни пододеты, на головах шапки, а вот на плечах только рубахи, да поверх них плетенки из ивняка, вместо кольчуг, но от холода они не страдали.
Конечно, никакой серьезной учебы пока что не было и в помине, просто десятники решили показать самим отрокам, чего они стоили, или, правильнее, что ничего они пока не стоили. Командный рык перемежался смехом и подначками, вызывая в душе Фаддея давно не испытанное задиристое мальчишеское чувство счастья. Просто от того, что молод, и все подвиги впереди. А они будут, да еще какие! От того, что надо только постараться – и весь мир ляжет к твоим ногам. От того, что уже завтра на них будут глазеть девчонки, и надо хоть из портов выпрыгнуть, но быть первым!

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 27.07.2013, 19:16 | Сообщение # 12

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Тут же забылись заботы и неудачи последнего времени, и Чуме отчаянно захотелось нырнуть в эту кучу бестолковых пацанов. Захотелось поорать, получить по носу, влепить кому-нибудь по лбу и, вывалявшись в снегу, возвращаться домой и хвастаться подвигами, над которыми так хохотали старые воины. У Чумы даже живот свело от мальчишеского восторга.
– Да чо ты его, как девку, за зад?! В морду надо, в морду! – не выдержав, заорал он.
Рядом заржал Лука.
Чуть погодя Рябой остановил отроков и стал что-то объяснять. Лука и Игнат занялись тем же. Чума остался на пригорке в одиночестве и сам не заметил, как нахлынуло, казалось, давно забытое…
Вовсе не походили эти пацаны на тех, с кем сам он начинал постигать воинское искусство. Ну, совсем не то! Его и учили не так, да и учил-то поначалу отец. Это уж потом старый Агей, отец нынешнего сотника, придумал тех отроков, которые в слободу не попали, к воинской службе ставить скопом. А то, вишь ты, всяк по-разному выучить норовил. Вот и повелел тогда Агей согнать на учебу будущих новиков, не всех конечно, только чьи родичи согласны, чтобы, значит, старый вояка, которого он откуда-то притащил, воинской сноровке наставлял. Мог бы, наверное, и сам, так ведь сотник же… Не то чтобы не по чину, а времени-то где набраться? Да и не по характеру ему это – неумеху и пришибить мог.

Тот весенний день – только снега пали, да площадка перед церковью просохла – Фаддей помнил до сих пор, да так, что запах ТОГО талого снега и шум ТОГО весеннего ветра сейчас слышал и чувствовал.
Ратник усмехнулся, глядя на суетящихся отроков. Вам бы с наше попробовать. ОН бы вам враз показал черта задницу! ОН… И чего только не плели про него новики, каких только баек друг другу не пересказали! Откуда все это бралось, не знал никто, но принималось за чистую правду без колебаний. Получался ОН сущим зверем, извергом непотребным, жаждущим крови новиков. И непробиваемым дурнем.
Оказывается, молодого Лисовина он же когда-то учил, да еще пару новиков. Нынешнего старосту Аристарха, к примеру, пока того отец в слободу не отправил. В лесу учил, тайно, только от глаз-то все одно не скроешься, и выходило, что Корней зверь-зверем как раз с того обучения стал.
А уж когда ОН верхом на лениво переступающем коне, расслабившись и только что не засыпая в седле, въехал в ворота Ратного, у молодых парней сердце похолодело.
Гребень…Кто ему дал такое имечко – бог весть. Какое отношение имела бабья вещица к этому душегубу, неведомо. Короткая борода, сросшаяся с усами, скрывала часть шрамов на его лице, глаза… Да черт его знает, Чума до самого конца не мог определить ни их цвет, ни форму: Гребень никогда не смотрел людям в лицо, взгляд его все время упирался куда-то, то ли в грудь, то ли в живот собеседнику. Некрупный сам по себе, но как-то так выходило, что здоровенные мужи с его появлением мельчали. Так при появлении матерой рыси крупный лесной олень вдруг перестает быть грозным.
Вот и тогда Гребень, покачиваясь в седле, словно муж с гулянки, доехал до дома Агея и, как девица со ступеньки, легко, одним плавным движением, соскользнул с коня. Что он там решал с Агеем, никто не знал, только на следующее утро, до света, новиков выгнали за тын.
Забыть того утра Чума никогда бы не смог. Забыть свой страх, который совершенно непонятно почему гнездился в самом низу живота. Накануне Сенька Хомут полдня распинался о тех зверствах, которые ждут новиков, о страшном ноже у пояса Гребня, которым тот заставлял новиков добивать совсем изнемогших в учебе товарищей. О том, что всегда добавлял себе в похлебку чуток крови новика, чтобы мысли его узнать. Да много чего еще. Трепло он, конечно, врет, наверное. А если нет? Дыма-то без огня не бывает.
Заложив большие пальцы за поясной ремень, Гребень разглядывал каждого отдельно. Чума отчетливо помнил свои мысли тогда: «Первую жертву выбирает».
В кучке новобранцев начались легкие шепотки.
– А ну, замолчь! – как медведь рыкнул. – А теперь слушайте, сопляки… – голос уже не рычал, а звучал ровно. Почти ласково, как у лисы, уговаривающей пойманную мышь не волноваться. – Повторять не буду. Кто слаб, пусть уходит, сейчас в том позора нет, – помолчал, ожидая, но никто не шелохнулся. – Кто останется, помните: железом махать я вас научу. Воинами стать сможете только сами. А не стал воином, значит, стал покойником. Или татем, коли душа червивая. Обратной дороги нет. Пока солнце не встанет – думайте, ваше время.
Чума грустно улыбнулся: нет Гребня, уж сколько лет, как нет. Надо будет Варваре сказать, чтобы завтра свечку за него поставила. Не христианин он был, но ведь не помешает.

Лука, конечно знатный вояка, кто ж спорит, но до Гребня ему далеко. И видно, что науку старого рубаки десятник не забыл – его самого Гребень когда-то вот так же в чувство воинское приводил, а теперь и он мальчишек с того же учить начал.
«Глянь – всей толпой по целине к тыну погнал. А те-то обрадовались! Во как стараются! Самые здоровые вперед ломятся, а кто похитрее за ними пристроился, по проторенному. У тына обгонять начнут, чтобы первыми… Ага – точно! Самые умные, значит… Ну, Лука всем вставит! Нет понятия у щенков, в догонялки играют! Нельзя в бою только о себе думать, иначе всем смерть. Сильный слабому помочь должен, тогда и слабый сильному – опора. А эти пока что всяк сам себе конь необузданный. Хотя… Мы-то разве лучше были?»
В груди опять что-то тихонько заныло. Ну что такого сладкого в тех синяках, что о них душа, как по девке в молодости, плачет? Не только же годы молодые?
На заборолах тем временем уже и зрители появились. Глянь, даже бабы! Ну, еще бы, за кровиночек своих переживают! Так бы и побежали рядышком. Чума гоготнул – ох, сегодня Лука не проикается, когда мамки синяки да ссадины на сынках своих считать начнут. Бабы – они на то жизнью и поставлены, чтобы рожать да выхаживать, а ратнинские, хоть и знали сызмальства, для какой судьбы они сыновей растили, но сердце-то все равно за них рвали.
А на тыне вовсю разгорались страсти.
– Илюха, глянь! Твой-то, никак, штаны потерял! – орал здоровенный, но бестолковый Охрим. – Не отморозил бы чего, без внуков останешься!
Лука недвусмысленно поднял кулак, но уже поднявшийся на заборола Игнат отвесил дураку пинка, одновременно спихнув того в сугроб. Правильно, одобрил Чума, сломать новика легко, только вот Ратному нужны несломленные воины.
– На пузе, малявки, на пузе! – заходился весельем совсем молодой парень, сам еще недавно точно так же пахавший снежную целину носом и оттого получавший двойное удовольствие. – Сопли не заморозьте!
Ну, этому можно, пускай… Чума только хмыкнул: парня ждет внушение от Луки, но позже, не при мальчишках. Его подначки не страшны, сам еще года в ратниках не ходил, потому и заслуг никаких, и насмешки его веса не имели. Повеселиться, оно, конечно, не возбраняется, но меру тоже знать надо. Ага, вон тот же Игнат его в ребра ткнул.
А десятники уже строили отроков у ворот. Надо бы поспешить: Лука, если в ударе, такую речь завернуть может – отцу Михаилу со всей его грамотой не придумать. Бывало, неделями по селу пересказывали, да к Луке же и обращались, так он говорил или не так. Тот только плечами пожимал, откуда, мол, я-то помню? Говорун, одно слово.
Отлаял Лука, как Чума и думал, всех скопом и каждого в отдельности. Строй по мере его разноса менялся цветом. И без того румяные мальчишечьи лица краснели еще больше, а зрители на заборолах ржали еще громче. И выходило у десятника, что все-то здесь стоящие парни бравые и толк из них будет. Но потом. Когда-нибудь. Может быть.
А пока и дурни-то они. («Кто ж целину во всю ширь вспахивает, цепочкой надобно!»)
И себялюбцы никчемные, силы товарищества не понимающие. («Коли бы по очереди дорогу торили, всем бы легче стало»).
И до славы безмерно жадные.(«А ведь слава из общей доблести идет. В худом воинстве и Вещий Всеслав, как золотая крупинка в горсти песка речного, цены не имел бы!»)
И слабы телом. («Вон до тына едва доползли…») И…
К концу речи десятника под мальчишками только что снег не таял. Закончил Лука уж совсем неожиданно:
– Ну, теперь так, значится… Молодцы, парни! Коли так и дальше держаться будете, выйдут из вас ратники! А теперь домой, к мамкам, пусть накормят! И чтобы завтра сами здесь меня ждали. Ну, что стоим? Кого ждем? Бегом, титька воробьиная! – и уже со смехом: – Эй, бабы! Забирайте мальцов. И чтоб в последний раз вас всех на заборолах видел!
Фаддей слушал рыжего десятника и усмехался про себя: вот же ведь, из Говоруна словно сам Гребень глянул. Среди десятников разные попадались – и краснобаи, как Лука, и молчуны, из кого в обыденной жизни слово не выжмешь, но все до одного прошли через то учение. Оттого стоило им оказаться перед строем желторотых новиков или, вот как сейчас, учеников воинских, так все равно их голосом старый Гребень вещать начинал. И слова его любимые, и присказки, и вообще – по его речь лилась, и все тут!

Разговор с Лукой оказался для Чумы тяжелым, и кабы не сын, так послал бы Фаддей рыжего болтуна куда подальше. Сам бы Веденю выучил, хотя стрелок из Чумы, признаться, неважный. Опять же, к Корнею с Аристархом Говорун близок, глядишь, и те мальцов чему-нибудь при случае научат: мечника-то лучше старосты Фаддей не встречал. Да и Корзень, даром, что наполовину обезножел, а схлестнуться с ним Чума никому бы не присоветовал. И от Игната с Рябым есть чего поднабраться, и в строю воевать учить надо, а что за строй из него самого да сына?
Вот и терпел Фаддей, пока Говорун соловьем заливался, да что-то про себя выгадывал. Но согласился десятник сразу, оговорив, как и ожидал Чума, службу сына в его десятке или десятках Игната и Рябого. Справа для учения и харчи – это само собой, а вот серебра брать не стал, чем сильно Чуму озадачил. Неужто его Веденя Луке так глянулся? Тогда чего сам не позвал? Или ждал, когда Чума ему поклонится? Похоже на то. Ну да ладно, язык вроде не отсох, и спина не переломилась, а нрав свой… Чай, не двадцать годков, иной раз и в узду прибрать не мешает.

Варька от такой новости только охнула. Ждала, конечно, но все равно, как гром грянул. Служба воинская – не мед и не малина, ей ли не знать. Хоть и везло Фаддею в бою, а раны и ребра ломаные вместе с добычей сколь раз привозил. Теперь вот и сыночку время приспело. Понимала, что другого и быть не может, и завтра громче всех баб своим сыном хвалиться станет, но сердце все равно мышкой в щель забилось.
А вот сам Веденя враз изменился. Еще с утра шалил и сестер поддразнивал, теперь, глянь, посерьезнел и на сестрины подначки только с превосходством усмехался. Мол, чешите-чешите языками, на что вы большее-то годитесь? Все одно не постичь вам нашего мужеского понятия.
Варька весь день то втайне от всех носом хлюпала, то, наоборот, громче обычного с соседками через калитку переругивалась, то что-то собирала сыну, словно провожала не на пол-дня, а на целую зиму. Дочерей посадила одежду его чинить, да попутно объясняла: нечего-де губы дуть, брат в мужское дело идет. Выучится – их же защитой станет, и замуж, глядишь, с его воинской доли они пойдут, младшая-то уж точно.
День получился на удивление длинный, Варвара успела и к колодцу сходить, баб просветить: и сын-то у них в учение не просто так идет, а сам Лука Фаддею кланялся отпустить к нему Веденю. Они бы с мужем еще и подумали; коли бы старый Гребень жив был – тогда конечно, а так… Но десятника решили-таки уважить, согласились.
А вот ночь ей далась тяжело; и сама не спала, и Фаддею мешала. Он хоть и поворчал на нее, но больше для порядка – понимал, что маетно бабе. Мысли, поди, ее одолевали – одна ужасней другой. Знала, что дурь в голову лезет, да совладать с собой не могла. Вон, два лета назад отрок после учения без глаза остался. Или вот у Пантелея сынка мертвым привезли; хоть и давно было, а все же…

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 27.07.2013, 19:18 | Сообщение # 13

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Утром, затемно еще, попыталась накормить парня посытнее, пока Фаддей не рявкнул. Ему ж полдня бегать, да железом махать, как с набитым-то брюхом? Лучше бы к обеду побольше приготовила, тогда и вправду есть захочется.
Сам Чума для сына подарок припас – все же день сегодня знаменательный. Парня, уже готового бежать к месту сбора, опоясал кожаным поясом, на котором висел простецкий короткий нож в таких же простых деревянных ножнах. Этот самый нож когда-то повесил Фаддею на пояс его собственный отец, дед Ведени, точно в такой же день. Ну, вот вроде и все. Пора. Младшая сестренка хлюпнула носом, старшая цыкнула на нее: молчи, дура, разве можно?
Для самого отрока все как во сне, вроде и не с ним это происходило. Хлопнула за спиной дверь, и до ворот проводил только отец.

Начало учебы далось Ведене тяжело. В первый же день он едва добрался к обеду до дому. Рубаха, несмотря на прохладу, промокла насквозь. И от снега, и от пота. Все болело, а синяков он нахватался – за всю прошедшую жизнь, наверное, столько не набрал. Мать только вздохнула коротко и… смолчала – раньше-то из-за единой ссадины непременно нашла бы чего высказать. А тут…
Не с гулянья парень пришел. Его, и на скамье-то сидючи, шатает, а он не пикнет. В отца. Фаддей, бывало, тоже к речке, где они с Варварой встречались, весь избитый приходил, не то что целоваться – сидеть ровно не мог, а все хорохорился – ерунда-де. Варька тогда нарочно пораньше домой уходила, хоть и страсть как не хотелось. А теперь и сынку, видать, та же дорожка выпала.
Сестры, с утра решившие встретить брата песенкой про ратника-неудачника, не начав, умолкли, едва Веденя перешагнул порог.
– Ну, что стоите? – Варвара прикрикнула на дочерей, стягивая с сына рубаху. – Рушник неси! А ты слей брату! Да куда тебя на улицу понесло?! Теплой давай! Вон на печи с утра поставлено – глаза разуй...
– Тятенька-то завсегда холодной. – попробовала оправдаться старшая.
– Тащи с печи говорю! – приказала Варька. – Указывать она меня тут будет! Вот подашь ледяной воды мужу, когда он умается – сама в той кадке и окажешься! – усмехнулась она, глядя на вспыхнувшую от обиды дочь. – Учить вас еще и учить, бестолковых. Отец-то с утра холодной полощется, со сна, когда сил вдосталь. Вот тогда ледяной охолонуться – самое оно, от того жар внутренний только шибче. А тут парень вусмерть умаялся – с чего у него жару-то быть? Так, тепла остаточки. А надолго ли в избе тепло, коли печь не горит? Запоминай, тебе мужа обихаживать, не все же за мамкой бегать!
Дуняша насупилась, а младшая уже стояла рядом с рушником в руках и, разинув рот, слушала мать. Нет, и раньше, когда отец приходил из похода, они много чего видели и слышали, многому учились, но тогда и не по годам им еще было, и не по уму. А сейчас выходило, что на учебу-то вроде один братик пошел, а науки на всех троих хватит.
– Среди воинов растете, ладно, Светланка малая, а тебе, Дуняха, знать уже пора: сильно уставших, болящих и раненных завсегда теплой водой обмывают, – продолжала наставлять дочерей Варвара, между делом подталкивая старшую, чтобы та, заслушавшись, не забывала лить воду на спину и шею согнувшегося над шайкой брата. – Теплая все мертвое с тела смывает. Кровь да испарина, как наружу выходят, так умирают, а умершее, сами знаете, гниет да смердит. Если ран нет, а царапины только, то иной раз и без лекарки обойдется: кровь смоется, а сукровица потом ляжет чистой корочкой. Тогда и заживет быстрее, и горячка не привяжется. Ну, если что серьезнее, то травами, конечно хорошо бы. Но это уже тетка Настена подскажет. Поняли?
Обе одновременно кивнули.
Когда Веденя подошел к столу, сестры уже поставили глиняную миску, полную горячих щей, в которую обе по очереди бухнули побольше сметаны, отчего щи чуть не вышли из берегов.
Отрок уселся за стол, и младшая подала ему самую красивую ложку в доме – расписную, с резьбой на ручке. Ее Светланке с полгода назад подарил дядюшка, не чаявший души в своей младшенькой племяшке. Щи Веденя проглотил едва не с ложкой вместе, почти без остановки. Дуняшка, старшая, собралась было подлить добавки, но мать не дала.
– Ну чего смотришь? Щей-то не жалко, да ему сейчас все мало, – пояснила Варвара в ответ на недоумение, мелькнувшее в глазах дочери. – Нельзя от пуза жидким наливаться. Каши с мясом давай. Да мяса, мяса побольше, оно сейчас нужнее травы. Мужи не телки траву пустую жевать, ну так и телки от молока не отказываются. А воину завсегда мясное надо, да пожирнее – а то какой с него толк?
Веденя, не обращая внимание на разговоры – похоже, и не слышал, о чем мать с сестрами толкуют – умял и кашу. Тепло и сытная еда свое дело сделали: парень едва сидел. Глаза напрочь отказывались глядеть, и последние ложки он проглатывал, не поднимая век, а горьковатый сбитень с немалой долей меда, поданный матерью, выпил, уже засыпая. На большой сенник, расстеленный сестрами, рухнул, как в яму.
Девчонки, с утра измышлявшие подначки для брата в надежде повеселиться, смотрели теперь на него, спящего глубоким сном, на его тело, густо покрытое синяками и ссадинами, и потихоньку приходили в ужас, не понимая, чему такому нужно учиться, чтобы так выглядеть.
– Ну, вижу уже, языки чешутся, – ставя сушиться на печь поршни сына и развешивая там же его одежду, улыбнулась Варвара, – говорите…
– Мам, а за что Веденю били-то? – не выдержала первой Светланка, привязанная к брату больше старшей. Дуняша уже заглядывалась на соседских отроков, а для младшей пока что олицетворением мужской силы и красоты оставался брат.
– Да не били его, – пояснила Варвара, – учили.
– Ага… А чего тогда вон… – девчушка показала глазами на синяки, по-детски искренне переживая за любимого брата.
– Так иначе и не научишь… – Варвара говорила уверенно – как так и надо, хотя у самой сердце кровью обливалось за каждую царапинку. Кабы не дочери, может, и повздыхала над сыном, но при них никак нельзя… – Чего испугались-то? Подумаешь – царапины да синяки! А то не видели никогда? Привыкайте, такая уж судьба наша – с воинами живем, воинов и рожаем… Да и то сказать – вы вон иголкой и то сколько раз укололись, пока приловчились? А тут не иголкой – тут оружием обучают владеть. И синяки эти не страшные – заживут, а ему после жизнь сохранят…
– Жизнь? – охнула Светланка. – Как это?
– А вот так! – поджала губы Варвара. – Тут его деревянными палками да кулаками охаживают, чтобы потом острым железом не попало… – она на миг притянула к себе дочерей, коротко обняла их, отпустив, щелкнула шутливо слегка и одну, и вторую по носу и добавила с явной гордостью. – Отец-то на месте Веденюшки и не поцарапался бы, сапог бы не замочил даже! Ну, так на то он и воин, всеми уважаемый! А Веденя сегодня только первый день. Вот научится, станет ратником наилучшим и с ним тоже тогда никто не сладит!
– Да, как же! Сопливый еще! Станет он… – долго сдерживаемая девчоночья вредность выплеснулась неожиданно для самой Дуняши. Да и привыкла она, что братец младше ее, иной раз и командовала им, а уж посмеивалась так и вовсе частенько. Сама тут же поняла, что ляпнула глупость, и рада бы себя по губам шлепнуть, но видя, как возмущенно раскрылись глаза младшей, упрямо идя поперек себя, язвительно добавила: – Когда Светланка бабкой станет… Ой! – мокрое полотенце хлестко прошлось по физиономии, оставив яркий красный след на щеке, да так, что слезы из глаз брызнули.
– А ну, цыц! Еще раз услышу – неделю не у меня не сядешь! Сопли подбери и впредь думай, что говоришь… – не на шутку рассерженная Варвара добавила Дуняше для закрепления урока подзатыльник и, уперев руки в бока, словно с бабами у колодца, оглядела дочерей и уверенно провозгласила. – Станет! А то и в десятники выбьется. Род наш такой, никогда в хвосте не плелись! Отцу не удалось – так в том его вины нет, кабы была ему в молодости поддержка – он бы и сотником стал! Ну так мы-то с ним для вас стараемся… И вам тоже дурехами неучеными жить не годится – замуж дур никто не возьмет.
– Так мы же учимся! – Светланка даже зашлась от обиды. – Я уже все буквы знаю!
– Учиться-то вы учитесь, – хмыкнула мать, глядя при этом не на нее, а на враз залившуюся румянцем старшую. – А кто в прошлое воскресение, вместо того, чтоб грамоте учиться, сбежал на салазках кататься, пока я отвернулась? А? Задница-то, небось, до сих пор чешется?
– Да всего раз только… – шмыгнула носом Дуняша, невольно одергивая юбку на упомянутом матерью месте. – Лисовиновы девки всех позвали – им дядька Лавр салазки невиданные сделал, с узорами, да раскрасил…
– Вот и я тебе салазки раскрасила… С узорами! – хмыкнула мать. – Понравилось? Позвали ее… Лисовиновы-то девки, поди, сами и грамоте учатся, и еще чему, может, а ты рот раскрыла! Светланка скоро лучше тебя грамоту будет знать – ее первую замуж возьмут, а ты так на салазках с узорами и прокатаешься! А еще брата судишь! Запомните: он теперь воинский ученик, и уважать вы его должны как старшего! Обе!.. А вообще, – уже ласково улыбнулась дочерям Варвара, – в нашем роду ни дураков, ни дур отродясь не водилось! Вот и вы у меня умницы и красавицы, получше Лисовиновых! И нечего на них заглядываться, подумаешь, наряды! Вам брат с отцом еще и не таких теперь с похода привезут, вдвоем-то.

Фаддей вернулся домой задолго до заката. И умаялся сильно – все же бревна тягать дело тяжкое, и сына встретить хотел с учебы. Жаль, не успел.
В сенях на новом колышке висел плетеный из лозняка щит и тут же меч – деревянный, с кругляшом вместо гарды, чтобы рук по первости не искалечить. Все в полном порядке и вычищенное. Чума довольно улыбнулся: первый день, а придраться не к чему.
Сына Фаддей поднял за час до ужина. И чтобы расходился немного, и по нужде надо, а то ведь и проспать это дело можно; девкам-то смех, а нельзя, невместно, ученик воинский все же. Случалось такое, чего уж там, и с отроками, и с новиками – так порой уматывались, что и не замечали, как нужда свое брала. Да и поговорить не помешает.
Поднялся Веденя быстро, но мотало его при этом, как пьяного. Сели за стол. Дуняша пристроилась было рядом, но Фаддей так на нее глянул – только что юбка под задницей не задымилась: не к месту влезаешь, сейчас мужи беседуют, не до девичьих хаханек. Мать тут же ей дело какое-то сыскала, да еще за косу дернула, и дочь как ветром сдуло.
Вроде ни о чем существенном и не говорили они с сыном. Чума поведал, что шесть возов бревен сегодня приволокли, да вот топор править надо. Веденя покивал, соглашаясь, и сообщил, что ничего в первый день сложного в учебе не было, и Лука его похвалил за выучку, и что меч деревянный у него легковат, затяжелить бы надо.
Разговор неспешный, вдумчивый, вроде и ни о чем, да только вот шел он между равными. Впервые Фаддей говорил с сыном, как с мужем. Конечно, младшим в семье, но с мужем, а не с мальчишкой. И это глава семьи дал почувствовать всем. Даже холопка у печи вздохнула с пониманием, Варвара довольно улыбнулась, Дуняша смолчала, но упрямо поджала губы и вздернула нос, а младшая Светланка пискнула от радости. Еще бы! Брат стал еще старше, еще красивей и сильней. И взялась мазать царапины Ведени мазью, которую мать еще накануне принесла от Настены, а сама при этом морщилась и страдала больше брата.
Вечер наступил быстро, и после ужина Чума отправил сына спать: уж он-то прекрасно понимал, что завтра его ждет день не легче.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 27.07.2013, 19:19 | Сообщение # 14

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

И в следующий, и последующий дни, и дальше, так, что он и со счета сбился – сил у Ведени хватало только на поесть и дойти до нужника, да на вечерний разговор с отцом. Синяки загаром покрыли плечи, хотя на боках вроде стали убавляться. Светланка каждый вечер, сопя, мазала брата пахучей мазью и потом, забившись за печь, ревела тайком ото всех; бегала несколько раз к Юльке, дочке лекарки, о чем-то с ней шепталась, но возвращалась расстроенная. Не было у лекарей чудодейственного снадобья, о котором рассказывал когда-то столетний Живун. Раньше она верила, что надо будет – и найдется средство волшебное, которое и царапины враз зарастит, и синяки сведет. Только вот, похоже, нет его на самом деле. Брехал, стало быть, старый, сказки пустые рассказывал. А в поветрие помер со всеми стариками, теперь и не спросишь, было то зелье на самом деле или нет.
Может, просто лекарки не все знали? Живуна-то не зря так прозвали, долгую жизнь старик прожил, говорили даже, еще сотник Агей мальчишкой его сказки слушал. Зимой вечера долгие, со всего Ратного в его избу ребятишки сбегались, сказки послушать. И чего только в тех сказках не было! И меч-кладенец, который сам врагам головы рубит; и щит охоронный серебряный, от любых ударов спасающий, от стрел вражьих укрывающий; и шлем воинский наговорный, ратника от врага скрывающий, глаза недругу отводящий и мороков бестелесных на супротивника насылающий; и веточка заветная о семи листиках и семи цветочках, цвета разного, только в ведьмин день людям являющаяся и семь же желаний исполняющая, ежели наговор волховской семь раз по семь до рассвета прочесть успеешь…
И про страшное, и про смешное старик рассказывал. Веденя, бывало, выспрашивал, где сыскать семь источников, что из-под семи камней бьют и ратнику честному дают семь достоинств воинских. Живун только посмеивался загадочно, сказывал: вырастешь, да коли воином справным станешь, сами те источники тебе откроются. Ну что бы Светланке тогда у него про другое вызнать! Про зелье чудодейственное, что любые раны в одночасье заживляет и кости сращивает – старый Живун и про такое говаривал. Мала была, не сообразила!
А уж как Светланке то зелье надобно! Вот прямо сейчас! У брата места для новых синяков уже нет, а они все прибавлялись. А царапин-то сколько! А заноз-то! Мамка говорила, печь ими топить можно – столь их из братика повытаскала. Очень ей то зелье нужно! Говорил еще, правда, Живун, что только в руках девицы красной, которой парень глянулся, силу свою оно имеет. Так и что? Светланка и не дурнушка совсем, а вовсе даже красивая. Федька соседский, когда Веденя не видел, прохода не давал, дразнился. А мамка не раз говорила: раз дразнится, стало быть, нравишься. И сильнее нее Веденю не любил никто. Найдет она то зелье, обязательно!
Только к Юльке зря бегала! Такая же девчонка – чего она знать может? К тетке Настене идти надо. А как решиться? Ну, как та зелье колдовское варит? Дунька вон говорила, кто чужой на то глянет, так и превратится сразу… Из чего то зелье варится, в то и превратится. Конечно, тетка Настена добрая, это все знают, со зла-то не сделает плохого, так ведь сама сунешься – и не угадаешь.
Или мыши у нее летучие прирученные. Говорят, кормит их лекарка и обихаживает, а они ей семена да травы лечебные, которые только ночью собирать надобно, приносят. Оно и понятно – поди угляди ночью то зернышко живородное травы русалочьей, али пыльцу цветка травы змеевника! И противные эти мыши, ужас! Но идти придется, реветь за печкой все равно толку никакого, только нос распух и глаза красные. Скоро сама, как та мышь летучая, станет. Дунька и так каждый вечер оплеухами потчевала, да мамка головой качала. А страшно-то как!

Учеба у Ведени шла своим чередом. Снег уже весь стаял, и грязь на дороге стояла непролазная. Лука отрокам спуску не давал. Бегали они теперь с двумя мешками, набитыми песком – один на спине, другой на груди. Вес-то небольшой – всего по пятку полных горстей, самими отроками набранными, да ведь до самого обеда груз плечи тянет. И привычно вроде стало, а все равно, как скидывали те мешки у ворот под навес, ими же и построенный, так словно гору с плеч сбрасывали. Идти потом несподручно, ноги сами вверх подбрасывают. Девки-хохотушки нарочно к колодцу у ворот приходили к обеду, позубоскалить над мальчишками, пока кто-нибудь из баб не разгонял дурех по домам.
Тяжко отрокам учеба давалась, особенно тем, кого дома не учили ничему, отцам ли лень было, или матери слишком жалели. Ведене приходилось проще, чем многим другим. Чума хоть и слыл самодуром, а сына с малолетства и на охоту, и на рыбную ловлю с собой брал. Лет семь Ведене минуло, когда Фаддей заказал Лавру небольшой топорик, мальцу по руке. На повале тот от веток стволы чистил, стараясь от отца не отстать.
Сколько раз у Фаддея сердце обрывалось и в груди холодело, когда чудилось, что сын вместо ветки по ноге себе попал. Чего уж говорить о Варваре! Она и смотреть-то боялась по первости, когда Веденя во дворе хворост рубил на растопку. Мальчишке-то что – он тогда и не понимал ничего толком. А теперь уж руки окрепли, так и топор у него мужской, почитай. Зато и в учебе легче. Чума сына и к луку сызмальства приучал, и, едва тот ходить начал, на коня посадил.
Все бы и хорошо, только синяков меньше не становилось, и уставал Веденя по-прежнему сильно. Оно вроде и понятно – не вышивкой занимался, а все же закрадывалась Чуме в душу тревога. Не раз уже наблюдал он за занятиями отроков, незаметно для всех, то с опушки леса, то из прибрежного ивняка. Все-то вроде Лука правильно делал: и гонял в меру, сверх сил не напрягал – мальчишки еще, и глупостей не допускал. Ладно у него все выходило, не зря в его десяток новики сами просились. Ничего непотребного сказать про рыжего десятника Чума не мог.
Одно настораживало Фаддея: как начиналась учеба кулачному бою или борьбе, так непременно попадался Ведене напарник крупнее его; не так чтобы намного, но все же заметно. Чума хорошо знал, что значат в борьбе лишние полпуда. Даже матерому воину, хочешь – не хочешь, а приходилось принимать в расчет больший вес противника, что уж говорить о мальчишке! Это, пожалуй, и неплохо: привыкнет парень против сильного стоять, так и с равным себе легче справится. Но не постоянно же – и с более легким бороться тоже надо уметь.
Когда доходило до палочного боя, тут Веденя в первых был, не зря с ребячества топором махал. Но зачем тогда все время так мальца трудить? Вот и мелькала подлая мысль: с одной стороны, может, так оно и надо – учеба воинская никогда легко никому не давалась, а с другой…
Серебра Лука за учение так и не взял. Он-то за сотника крепко стоял, руку Лисовинов держал, а с кем Егор – пока не ясно. Но посередке не отсидеться никому – это и ежу понятно. Незаметно вроде со стороны, и Егор помалкивал, но Фаддей такое верхним чутьем чуял – не ладно в сотне, какие-то непонятные которы у десятников между собой шли. Чума-то из десятка Егора, и что бы там не случилось – за Егором пойдет, даже и думать нечего. Так с чего бы этому рыжему черту для его сына стараться? Тогда почему сразу не отказал? Неужто хотел довести отрока до позора, чтобы сам ушел? Тогда уж точно никто новиком не примет.
«Да нет, не той породы Лука. Что материт и в пинки гоняет – это он правильно. Я бы, поди, и сильнее приложился – тут бабья жалость кровавыми соплями оборачивается. Фу ты, редька едкая, вот ведь лезет в голову! А все Варька! Дура-баба, не в свое дело встряла. Полночи ныла, пока не заткнул: «Поговори с Лукой, да поговори с Лукой!», а вот поди ж, сам, как пень теперь тут торчу. Увидит кто – засмеют… О чем говорить-то? Бабам любая царапина хрен знает чем кажется, на чаде-то любимом!»

Господи, как же Ведене не хотелось просыпаться! За ночь он пригрелся под одеялом, и синяки с царапинами саднить перестали. Натруженные мышцы не ныли, и было отроку так уютно, что лежать бы да лежать до самого обеда, жаль, вот-вот петух заорет. Ну что за подлая животина! И сам не спит, и другим не дает. За последние недели Веденя буквально возненавидел крупного крапчатого петуха с роскошным хвостом, возглавлявшим куриное семейство на их подворье. Стоило ему только прочистить клюв – и уже не замолкал, пока всех в доме не перебудит.
Приходилось вскакивать побыстрей, а то опять отец у бочки с водой первым окажется, жди тогда, пока наполощется. Светланка еще с вечера готовила для брата рушник – красивый, с вышивкой. Хорошая у него сестренка, даром что маленькая еще. Скорее на двор!
Но отца опередить не удалось: едва выскочил из дверей, как на голову ему опрокинулась бадейка ледяной воды.
Ух! Дыхание перехватило, и в глазах на мгновение потемнело. Струи ледяной воды стекали по плечам и голове Ведени, а рядом довольно смеялся отец. Отрок резко выдохнул, как учили и, вновь набрав воздуха, громко ухнул.
– Ах, вот ты как, значит? Ну, тятя, держись!
Стоявшей здесь же другой бадейкой черпанул воды из бочки и погнался за удирающим и хохочущим во все горло Фаддеем. К этому веселью, как всегда, присоединилась выскочившая следом за братом из дома Светланка. Она с писком и визгом, хотя ей и доставались только редкие капли, то вместе с отцом спасалась от брата, то уже вместе с братом гонялась за отцом, мстя за Веденю. Дуняша лишь раз выскочила с ними во двор, выражая недовольство ранним подъемом и шумом, но получила ковш холодной воды на спину и больше не высовывалась за дверь.
Отчаянная погоня прошлась по всему двору и закончилась, когда Веденя споткнулся и распластался на земле, разлив воду. По неписаным правилам игра, проходившая каждое утро, на этом и заканчивалась.
Грохот, визг и хохот, летевшие со двора Чумы и служившие побудкой едва не для половины Ратного, беспокоили соседей лишь поначалу, добавив заодно немало красок к славе «чумового семейства», и без того не бледной.
Однако хорошего помаленьку: ополоснувшись и растершись рушниками, отец с сыном спешили к столу. Каша с мясом и салом, с вечера превшая в притопке, да с краюхой ржаного хлеба, да с чесночком вприкуску – просто праздник для брюха. Варвара умиленно улыбалась, слыша, как ложки дробно стучат по мискам. Дальше утро шло по заведенному порядку, и мужчины, захватив каждый свой инструмент, отправлялись по делам.
Веденя брал плетеный щит и деревянный меч, надвигал на голову плетеный из ивняка шлем на войлоке и спешил к воротам. Десятники теперь редко появлялись все разом. Уже несколько недель назад случилось что-то – что именно, отроки толком не знали. Говорили всякое.
Однажды долго прождали наставников у ворот, покуда не прибежал новик от дядьки Луки и не отправил всех по домам. Отец после этого ходил злой, рычал на холопов, и не по дому работал, а со своим десятком чего-то обсуждал. Мать у колодца и возле лавки целыми днями пропадала, а потом что-то отцу пересказывала, а он, против обыкновения, слушал ее внимательно и серьезно. Но вроде все обошлось, только вот дядька Лука с другими десятниками уехали; отец сказал – боярские вотчины себе обустраивать. Веденя было расстроился, что учеба на том и кончится, но нет, все продолжилось. Просто вместо десятников занятие стали проводить наставники по очереди. Десятники, правда, иной раз наведывались из своих вотчин, вот сегодня все трое пришли, видно, глянуть хотели, чему их ученики выучились, да решить, стоит ли до чего потрудней допустить. Вот Веденя и торопился, чтобы к приходу дядьки Игната уже быть готовым и, приняв точно такую же, как и он, лениво-скучающую позу опытного, все повидавшего воина, дожидаться появления дядьки Луки.
Выглядели отроки при этом, как корова, обряженная в сарафан, и сами это понимали, но как себя правильно вести, еще не знали. Впрочем, мясо на руках нарастет, плечи развернутся, тело заматереет, а вот привычка останется, и тогда перестанут над ними добродушно посмеиваться бабы и ехидно – девки, глядя на мальчишек с палками в руках и корзинками на голове. Они еще пожалеют о насмешках, когда Веденя приведет в дом невестой княжну! Ну, или на худой конец, боярышню.

Лука, едва появившись, без слов махнул Игнату рукой – начинай, мол. То, что десятник не в духе, заметили все, даже Тяпа, самый сильный, но всегда сонный и потому самый непонятливый из них. Учение пошло своим, уже привычным чередом. Дождавшись команды, отроки рванули на обязательные ежеутренние пять кругов вокруг Ратного.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 27.07.2013, 19:20 | Сообщение # 15

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

В последнее время Веденя не переставал удивляться самому себе. Скажи кто в первый день учебы, что ему понравится эта пытка, он бы принял того за круглого дурака, не иначе. А теперь…
Заканчивался первый круг. Отроки только начали входить в общий ритм движения. Дальше полегчает – это все уже знали. Полтора десятка сапог вдруг ударили по земле одновременно – и следующий шаг получился одинаковым. И еще один. Каким образом все отроки поняли, как почувствовали необходимость сохранить этот, почти случайно пойманный миг общего единства, они объяснить не могли. Просто нарастало непонятно откуда взявшееся странное, совершенно незнакомое чувство: все полтора десятка тел будто мгновенно связали одной веревкой. Это оказалось настолько неожиданно, что, едва ощутив единение, отроки его снова потеряли, сбившись с шага, но чуть позже уже почти сознательно постарались поймать это ощущение снова.
И тут, сам не зная почему, Веденя, ступая левой ногой, выкрикнул: «УХ!» А через шаг снова – «УХ!» И добавил, ступая правой: «РАЗ!» И снова – «УХ!» И снова – «РАЗ! Ух-Раз! Ух-Раз!» Ух ты, как здорово выходит!
Теперь получалось, что именно Веденя командовал отроками, задавая размеренность движения! Вроде как старший. От такой мысли он едва не сбился с шага и испуганно оглянулся на бежавшего слева-сзади Игната. Десятник улыбнулся и кивнул – молодец, продолжай.
Ух-раз! Ух-раз! Заканчивался третий круг. Веденя теперь бежал впереди: Игнат, втиснувшись в толпу отроков, вытолкал сына Фаддея вперед, снова кивнул и вернулся на прежнее место.
Тяжело… Не хватало воздуха, пот драл глаза, сколько его ни вытирай. Говорил же отец – подвязывай косынку. Вот ведь дурень, опять закобенился – не девка, мол! Отец тогда только усмехнулся.
Тяжело, очень тяжело. Четвертый круг на исходе. Ноги какие-то свинцово-деревянные, бегут будто сами по себе. Хорошо, хоть дышать полегче стало – то ли попривык, то ли еще чего.
Ух-раз! Ух-раз! Ух-раз!
Господи, ну, до чего же тяжко! Когда же закончится этот пятый круг? Ух-раз! Ноги одновременно опускались на землю, рты вместе тянули воздух и вместе с хрипом выдыхали. Ух-раз! Все вместе! Всей силой! Ух-раз…
Показался последний поворот, осталось совсем чуть-чуть. Скоро отдых. Ух-раз! Веденя вдруг поймал себя на том, что останавливаться ему вовсе неохота – так бы бежал и бежал. Ух-Раз!
Оглянулся на остальных: может, он один такой дурень? Нет, остальные тоже с удовольствием топали ногами и ухали, как сотня филинов.
Ух-Раз! Сила! Общая сила, их сила! Они вместе теперь могут все! Ух-Раз! Кто их остановит? У кого хватит на это сил и смелости? Ух-раз! Теперь они справятся! Со всеми и со всем и, прежде всего, с самими собой. Теперь никто не отступит, теперь только до конца. Все вместе! Ух-Раз!
Всех проняло, даже у Тяпы сквозь струи пота блестели глаза. Ух-Раз!
– Стой! – десятник своей командой разорвал чудесное единение. Или нет? Отроки переглянулись и разом уставились на Веденю.
– Ну, что застыли? Чего ждем? Не стоим, не стоим! Шагом до опушки! Пошли! – если ноги у отроков и были войлочными, то войлок тот точно свинцовый, и идти показалось труднее, чем раньше бежать.
– Веденя! – позвал Игнат и, когда тот повернулся, осуждающе покачал головой.
Совершенно неожиданно для самого себя Веденя снова гаркнул:
– УХ! – и тут же добавил, – РАЗ!
Идти под такую команду оказалось даже удобней, чем бежать. И Веденя снова впереди.
Хотя и ноги заплетались, и на пятки отроки наступали друг другу через раз, приноровившись опять только к концу пути, но понравилось всем. Сила снова с ними! Не так, как в беге, но тоже значительно.
– Стой! – отроки замерли, а Игнат, подойдя к Ведене, спокойно произнес: – Сначала команду давай.
– Что? – не понял тот.
– Прежде чем трогаться с места, не забывай дать команду «Шагом! Пошли!» или, скажем – «Бегом!», а уж потом ухай вволю, – пояснил Игнат и подмигнул. Как своему – хитро и со значением. С понятием. Веденя остолбенел. Эт что, он теперь за старшего? Все смотрели на него, ждали чего-то, а он и не знал, что делать-то.
Веденя испугался: чего уж хуже, чем дураком выставиться?! На помощь пришел Лука, ждавший их на опушке.
– Что встал, старшой? Ерша проглотил, титька воробьиная? Снарягу проверь и на пары отроков разбивай! Учиться пора!
До обеда время пролетело с такой скоростью, будто его и не было вовсе. Веденя даже осип: непривычно горлу такое. Устал он больше обычного, но, на удивление самому себе, был доволен. Почти счастлив. Вот если бы еще Марьяшка видела, как он сегодня…
– Веденя, – Лука выцепил парня из толпы расходящихся по домам отроков, – ко мне после обеда зайдешь.
– Зачем, дядька Лука?
– У ерша ребра считать! Сказано – зайди, и не хрен спрашивать! – рыкнул десятник, но тут же, сменив тон, пояснил, – Ты теперь старшой, а старшому нельзя дураком быть. Потому расскажу, чем завтра заниматься станете. Уяснил?
– Уяснил, дядька Лука!
– Хорошо. Тогда домой беги. Да отцу привет передавай. Молодец, парень! – вдруг широко улыбнулся десятник. – Ну, давай, дуй…
Настроение у Ведени стало просто совершенно невероятное! Он – и вдруг старшой! Ноги сами пританцовывали, разбрасывая брызги воды и грязи.
– Эй, ты! Чумной! Подь-ка сюда! – в проулке стоял Ероха со своими обычными подпевалами. Веденя с ними никогда особо не дружил, но раньше вроде и не ссорился, но сейчас Ероха явно нарывался. Уж почему его Лука в учение не взял, неведомо. Отец Ерохи приходил, говорили, к рыжему десятнику, да ушел злющий, вроде, сам собирался учить отроков, может, и начал уже… Но все это Веденю до того не касалось, а сейчас словно ковш воды на голову вылили. Он знал о прозвище отца и не любил его. А уж когда так вот…
– А в зубы не хочешь? – то, что драки не избежать, он понял сразу, но как же не хотелось! Да и сил не осталось. Наверняка Ероха нарочно именно сейчас прицепился, после занятий.
– Подойди и дай! Чумной… – противник явно заманивал Веденю в узкий проулок, где легче взять числом. А и плевать! И Веденя дал. В зубы. Ероха кувыркнулся назад. Сбоку прилетел кулак второго парня, Веденя ушел и от второго удара, но вот отскочить от жирной туши Борьки Мешка в проулке шириной в три локтя не было никакой возможности. Толчок оказался сильным, Веденя опрокинулся на спину и ударился затылком обо что-то твердое. И потерял сознание.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 11.08.2013, 17:05 | Сообщение # 16

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Глава 2

Фаддей возвращался домой с реки, где он все утро провозился с шитиком, в прекрасном настроении. С полем под новый огород закончили еще вчера: бревна загодя вывезли, валежник и весь лесной мусор спалили, распахали. Можно и репу сажать. Ничего не скажешь – работа тяжкая, а надо. Глава холопской семьи попался рукастый и работящий, подсказал, как легче на веревках бревна укладывать, да и баба его не ленилась: понимали, что и им с того огорода кормиться. После такой работы можно если не отдохнуть, то заняться чем-то для удовольствия.
Вот шитик таким удовольствием и был. Ратнинцы, ежели где по протокам узким или курьям полазить, долбленки ладили – лучше для такого дела и не придумаешь. Имелись и набойные лодейки: тоже невелики, однако для рыбака, что на стрежне рыбу берёт, такие удобнее простой долбленки. Ну, а те, кому рыба не просто подспорье в хозяйстве, а для прокормления, так и вовсе несколько разных лодок держали.
Помнил Фаддей, как ещё мальчишкой бегал на берег смотреть, как холопы еще отца Говоруна большую ладью мастерили. Тот все пытался наладить торговлишку с Туровом да другими городами. Не вышло, правда – какой из ратника купец?
Да и сейчас по Ратному – у кого что, а у Чумы вот шитик. В походе однажды подсмотрел, как такие лодки делаются, и потом целую зиму в сарае мудрил. Зато по весне как ратнинцы глаза вылупили, когда он на воду этот самый шитик спускал. Невелик, конечно, всего-то локтей двенадцать, а вместительней обычной долбленки, да и поустойчивей, что для рыбака не последнее дело, хоть и сидит в воде помельче. Ну, и полегче.
Рыбка-то не только кормит, но и доход дает, особенно если знаешь, как ее не только выловить, но и приготовить. И если наловить того же осетра умели, почитай, все в Ратном, то как засолить и подкоптить, чтобы во рту таял, словно масло, и не разваливался, только Чума знал. Повторить никому не удавалось, а у него и свои покупали, и на Княжьем погосте не брезговали. Даром, что ли, купчики, что время от времени в Ратное наезжали, первым делом к Фаддею шли, за осетрами, подкопченными до нежности. Да и остальную рыбу брали охотно; не сказать, чтобы дорого, зато самому никуда не мотаться.
И за сына радовался. Вчера встретил Игната, который вместе с прочими новоявленными боярами в Ратное к вечеру заявился («И чего их всех вместе принесло, интересно? Словно сговорились. Ну да и хрен с ними – не мое дело…»), так тот очень даже Веденю хвалил. Из лучших у него сынок – это ли не радость?
И Дуняша, старшенькая, вдруг сноровку в вышивке проявила, у матери ниток шелковых два клубочка выпросила, тех, что лет пять, как он же из похода и привез. Варвара все берегла, да руки не доходили, а тут на тебе! Девка так рушник вышила, что и на ярмарку отвезти не стыдно – пол-куны можно запросить, не меньше. Варька разохалась и рушник дочери в приданное сразу отложила. Ну так и правильно – уже пора собирать, возраст подходит.
А младшая все больше с травками да настоями всякими возится, глядишь, травницей станет. Не Настениного полета, понятно, так ведь и простыми хворобами, да по бабьим делам тоже кому-то надо пользовать, а почет не меньший, и прибыток тоже – люди за такую помощь всегда щедро отдарятся, и в будущей семье такую невестку уважать и ценить станут. Та же Настена и поучит, за серебро, конечно, но тут уж ничего не попишешь, учение всегда дорого. Серебро-то как далось в руки, так и уйти может, а умение и пропить не всякому удается – всегда с собой.
Да и Варюха, может, еще сынка сподобится родить, не старая же, некоторые бабы и позже рожают. Двое младенцев у них померли, царствие им небесное.
«Кабы не Настена, так Светланки с Веденей в последнее поветрие не стало бы. Так что если младшая и впрямь на лекарку нацеливается, выдюжим. Оно того стоит».
Хорошо все же. Мысли в голове добрые, спокойные. Солнце яркое. Лужи синие. В очередной разглядел свое отражение: это ж надо – борода от улыбки до ушей чуть не вдвое раздалась. Ах ты, зараза! Дразнишься? А на тебе! И брызги, сверкнув на солнце, разлетелись в стороны. Чума хмыкнул, хохотнул и поскакал по лужам, любуясь сверкающими фонтанами.
У ворот, за которыми возле колодца, как обычно, толпились бабы, пришлось утихомириться и дальше идти степенно, все же не мальчишка.
– Слышь, Фаддей, отстаешь от сынка-то… – Верка, вечная соперница его Варвары в бабьих перепалках, тянула из колодца ведро. – Или не знаешь еще? Сынок-то твой в десятники выбился. Начальный человек прям – куда там! Да ты постой, погоди, расскажу! – зачастила она, видя, как Фаддей, не оборачиваясь, прибавил шагу.
Можно было бы и послушать, ежели что другое, но про такое лучше у Ведени поспрошать. Ему, небось, и самому похвалиться не терпелось. И Варька насмерть разобидится, коли прознает, что он с Веркой лясы чесал; у нее тоже язык горит такую новость первой ему рассказать. Эт надо же! Верка-то, конечно, и сбрехать может, но только не в воинских делах, за то спрос строгий. Ее же муж ее и поучит.
Стало быть, правда, поднялся сынок. Достиг. Надо бы подарок подобрать, дело-то серьезное. Десятник, как-никак. Ну и пусть, что пока над мальчишками, такими же, как он сам; так и Корней, небось, не сразу гривну сотничью на шею повесил. А у начального человека отличие должно быть, как же иначе? Не для баловства или похвальбы – для дела надобно.
«После обеда до кожемяк сходить, пояс новый купить, да к Лавру заглянуть, нож получше посмотреть, а нет – так заказать. Эх, и чего заранее не подумал! Сейчас бы в самый раз Веденю ножом хорошим опоясать. Пару месяцев всего, почитай, и проносил дедовскую память… Теперь пусть тот нож внуков дожидается. Глядишь, родовым станет. Так и через сотню лет потомки в воинский строй в первый раз с этим клинком встанут».
И Чума снова расплылся в довольной улыбке.

Ворота во двор встретили его распахнутыми настежь створками: никак, ждут? А Варюха чего квохчет? Не по-доброму как-то… ЭТ ЧЕГО ТАКОЕ?!
На дворе у Фаддея стоял Бурей, а у него на руках, будто не живой, лежал бледный Веденя. Варька бестолково металась по двору, видимо, не соображая, что надобно делать, хватаясь то за одно, то за другое. Чуть в стороне Светланка роняла на рубаху слезы и кровь из сильно распухшего носа. Юлька, непонятно за каким делом, но очень кстати оказавшаяся здесь, хлопотала рядом, стараясь помочь ей. Старшая Дуняша распахнула дверь в дом.
Из-за забора высунулся соседский Федька и замер, оглядывая двор. Нехорошо смотрел, зло…
– С тобой-то что? – спросил Фаддей у заплаканной дочери. Спрашивать, что с сыном, было страшно.
– Борька Мешок … ногой… – то ли проговорила, то ли проревела Светланка, – я Веденю оттащить хотела-а… а он ного-ой…
Бурей уже заносил отрока в избу. Фаддей вдруг очнулся.
– Что с сыном? – поймал он за локоть жену.
Варька никак не могла прийти в себя:
– С учебы принесли. Вот…

Как Чума оказался на улице, он не помнил. И не видел, как следом выбежала Дуняша и понеслась куда-то, а из соседнего двора со злыми, как у чертей, лицами выскочили Федька и два его брата и тоже побежали прочь.
Возле распахнутых настежь ворот подворья Луки Говоруна возился с какой-то справой Тихон, племянник десятника. Увидев Чуму, он с улыбкой закивал ему:
– А-а, Фаддей, здрав будь! Слышал уже, слышал, – но от сильного толчка в грудь опрокинулся назад.
«Над чужим горем смеяться?!! Еще и дорогу заступил!»
Сам Лука сидел за столом и хлебал щи. При виде Фаддея рыжая бородища десятника расползлась в стороны.
– А, Фаддей, Заходи! Щей будешь?
Бешенство резко отпустило Чуму, как всегда перед схваткой, и лицо слегка побледнело.
– Я… тебе… сына… доверил… а ты… что … сотворил? – Фаддей говорил почти спокойно, и именно это встревожило Луку и заставило подобраться.
– Ты что, рехнулся? Проспись… – Лука, конечно, обозлился не на шутку, но больше удивился – в чем дело? Не с чего вроде…
– Проспись?! – стол вместе со щами полетел в сторону, и борода Луки повстречалась с кулаком Фаддея.
Вспышка в глазах Луки. Нога Луки воткнулась в живот Чумы. Взрыв в голове и темные пятна в глазах. Чума с трудом выдохнул….
В избу уже ввалился Тишка с тремя дюжими парнями, родичами десятника. Четверо на одного – это много. В тесной горнице такое не под силу даже Андрюхе Немому.
– Не бить! – из-за опрокинутого стола поднимался Лука. – Охолонится, поговорим. А сейчас за ворота его!
Во дворе Чуму отпустили: негоже ратника, как собаку, пинком за ворота вышвыривать. Сам уйдет.
Фаддей передернул плечами, потер живот – здорово лягается десятник, редька едкая.
Вот тут-то он и увидел: под навесом, на лавке лежал меч. Тот самый. Рядом подпилок. И ремешки на рукояти наполовину расплетены. Чума даже застонал от бессилия и злости. Ну, не уроды ли?! Ну, ладно, сопляк этот, понятно… Но как Лука допустил?!
Нельзя в чужом доме хозяину зла желать. Не по обычаю это, не по-людски. В воротах можно. Вот и высказал:
– Ничего, Тишка, передай Луке – сочтемся!
Теперь домой. Дурень! Надо бы сначала узнать, что с сыном! Чума уже подходил к своему подворью, когда сзади его окликнули:
– Ну, и долго ты еще Луке в рот смотреть будешь?
За спиной стояли Егор с Фомой.
– Я-то? Я сам себе печка в избе! – не хотелось Фаддею сейчас ни с кем беседы вести, а уж с двумя десятниками тем более. – А Лука… Не тому он на ногу наступил. Только эт мое дело. Вам-то что?
Не до них сейчас. Домой надо, узнать, что там с сыном. Но и просто развернуться и уйти нельзя – десятники, чтоб их…
– Торопишься? – вступил в разговор Егор, слегка отодвигая в сторону Фому; покивал сочувственно. – Слышали мы о твоей беде. Пошли, нам с тобой по пути – по дороге поговорим.
До дома Фаддея идти совсем немного оставалось, но попутчикам хватило времени, чтобы пригласить Чуму заглянуть, как освободится, к Фоме на разговор.
– Ты, Фаддей, не ерепенься. С добром к тебе. Не только твою мозоль Лука с Корнеем каблуком прижали. Так что приходи, поговорим, – уже у ворот закончил Фома. – Есть о чем.

Во дворе, на куче ошкуренных бревен расположилась Светланка с какими-то горшочками и туесочками, а рядом с ней, полыхая кумачовыми ушами, пристроился соседский Федька. Девчушка чем-то мазала ему сбитые в кровь костяшки на руках и, подражая Настене, беседующей с болящими, выговаривала за неосторожность. Чума по резкому запаху узнал целебную мазь – сколь раз самого ею пользовали! Едучая, зараза, но парень сиял от удовольствия, а Светланка уже тянулась к царапинам на его лице. Фаддей хоть и проскочил мимо, тревожась за Веденю, но про себя усмехнулся:
«Ну вот, еще один родич намечается. Малые еще, но кто знает… Сам-то Варьку за косы когда дергать начал? То-то…»
Ни жены, ни Ведени Чума в доме не застал. Заплаканная Дуняша, хлопотавшая по хозяйству в отсутствие матери, хлюпая носом, объяснила, что приходила тетка Настена и, посмотрев Веденю, велела нести к ней. Мать тоже сейчас там.
– А сказала-то что? – Чума скрипнул зубами: лекарка зря к себе не заберет. Рявкнул с досады на дочь, хоть ее-то вины ни в чем не было. – Да не реви ты! Говори толком!
– Так я толком… Сказывала, покой ему нужен, а у нас де только медведи по двору не бродят… И мамка как ума решилась. Ее тетка Настена по щекам отхлестала, да чего-то выпить дала – полегчало ей, придет скоро.
– Вот дура… С сыном что? – Чума чуть не влепил дочери оплеуху.
– Так через три дня дома будет. Лекарка сказывала…
Фаддей не знал, куда кидаться.
«Самому бежать к Настене? Нет, не пустит, уж коли отсюда забрала. Да и невместно мужу в такие дела лезть. Варьки дождаться надо, придет скоро».
Мучили нехорошие мысли, предчувствия грызли ничуть не лучше, и Фаддей метался кругами по дому. Вроде и не с чего: лекарка-то ничего плохого не сказала, а на тебе – как баба трясется! Что-то надо было делать, куда-то бежать, но что именно и куда, он представления не имел. Бешенство, до того прибитое страхом за сына, вновь поднялось до края.
Выскочил во двор, врезал от души пару раз сунувшемуся не вовремя холопу из новых, довесил его бабе, прибежавшей на шум, рубанул топором по здоровенной колоде для колки дров, да так, что тот и застрял там намертво. Выдирая, сломал топорище и, матюкнувшись, вылетел со двора, сам не зная, куда его несет.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 11.08.2013, 17:08 | Сообщение # 17

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

«Фома звал… Ну так и ладно, зайдем. Не услышу чего толкового, так хоть душу отведу – тот тоже не дурак кулаками помахать.»В доме Фомы его уже ждали. Правда, здесь же оказался и Степан, братец прибитого недавно Пимена, которого Чума видеть никак сейчас не желал, но тот сразу заторопился по делам. Ну и бог с ним, со шкурой.
– Ну и чего звали? – Фаддей нарочно держался вызывающе, всеми силами нарываясь на драку, но остальные вовсе не спешили в рукопашную. – Или сказать нечего?
– Так хорошему-то ратнику завсегда есть что сказать, – судя по всему, заводиться Егор не собирался и словно не замечал грубости. – Так не на сухую же глотку. Садись, Фаддей.
Что еще оставалось? Чума опустился на лавку.
– А сказать что, так и не всякому скажется, – добавил Фома. – С тобой вот можно. Ты Егорова десятка ратник, стало быть, не чужой. Так что садись и компанию поддержи, а то мы одни упьемся до пенькового треска. Ты и виноват будешь, что друзей один на один с брагой бросил.
– Верно. Да и душу полечить надо. Сын-то как?– Егор говорил искренне и спрашивал не просто для поддержания разговора: на самом деле соболезновал, Чума это чувствовал. – Смышленый он у тебя. Видел я поутру, как он отроками командовал – будто родился с гривной на шее. Ничего, перемелется. А что побили – крепче будет. Настена поднимет. Мы как раз стариками станем, вот на мое место и пойдет. У меня, сам знаешь, девки одни. И будешь ты, старый вояка, под командой сына ходить. Чего уж лучше!
И тут Чуму будто отпустило от Егоровых слов. И правда, поднимется сынок, теперь уж не удержишь! И некому его, как когда-то самого Фаддея, к земле прижимать да бедностью попрекать. Егор вон не зря говорит. И Фаддею вдруг до жжения в горле захотелось рассказать, какой у него сын. Какой умный и честный – ну вот ни разу батьке не соврал! Какой работящий и старательный – сколько вдвоем успевали, покуда на учебу не пошел. Так и там последним не стал, Игнат вон не нахвалится…
Чума все говорил и говорил, а Егор с Фомой слушали. Когда соглашаясь, когда усмехаясь, но Фаддею и не важно было, верят или нет. Ему просто хотелось высказать, скорее самому себе, какой у него сын.
Брага на столе стояла слабая, с такой грех сильно захмелеть, но и ее хватило. Фаддею уже головы крушить не хотелось. Зачем? Прав Егор, есть у него будущее. Сынок поправится, в люди выйдет, дочерей замуж выдаст, глядишь через десяток-другой лет у Ведени свой десяток будет. Из племяшей да сыновей соберет…
– Только вот тяжко ему подниматься-то будет, ох тяжко… – Фома будто комок снега за ворот сунул. – Хороший парень, а намается.
– Эт с чего бы? – Чума, уже разогнавшийся мыслями, дернулся от внезапного окорота. – Игнат вон…
– Игнат… Что Игнат? Он сам под Лукой ходит, – пояснил Фома. – Не он решает. Что Корней укажет, то и будет.
– А Корней чего? Ему-то мой Веденя чем не угодил?
– Да нет, он его и знать-то не знает, – снова взялся пояснять Фома. – Так ведь Лука напоет, сам рассуди.
– Ну… Рассудил… И чего? Ему ж ратники нужны, так с чего бы ему сынка-то моего давить?
– Так ратники-то ему нужны для себя. Под свою руку, значит. Чтоб ему, как собаки верные были. А кто на поклон, как Лука, не идет, тот враг.
– Так и что? Всяк так и ломит. А иначе-то как? – Фаддей никак не мог уловить, что же хочет сказать ему десятник. – Веденя-то тут каким боком?
– Да в том-то и дело, что никаким. Ты сам подумай. Звереныша своего Корней уже над целой полусотней поставил? Так?
– Ну, так…
– Теперь… Внуков у него посчитай, сколько? Да сын еще… Сосчитал?
– Ну и…? – что-то брезжило в голове Фаддея, но как же не хотелось ему понимать того, о чем толковал Фома.
– Так ведь каждому по десятку надо дать. А и поболе может, как внучку этому, бешеному. Где ж на твоего-то ратников набрать? Ему своих наверх вытянуть надо в первую голову. Вот и выходит, что Ведене твоему только ратником простым ходить под дурнем каким, навроде Кузьки али Демки Лисовиновых.
Больно ударил Фома, очень больно. В самое чувствительное место выцелил. Фаддея как в прорубь опустили. Только что все так хорошо складывалось! И ведь прав Фома! Чуме ли не знать, как дальнюю родню, коли серебра за душой нет, в иных десятках давят! Своей шкурой все это попробовал. И доля в добыче не та, что остальным, и работа черная на спины таких вот ложится. Для того и берут их в десятки, чтоб было кого за крайнего держать.
«Нет, хлебнул. Не хватало и сыну так же!»
– Вот и думай сам…– продолжил Фома. – Того же Егора возьми. Сколь прошел, сколь повидал. Много ли у нас таких, кто в варяжской дружине подняться смог? А ходу ему дали? Сам вас собрал! Вспомни, как ты из старого десятка уходил. Егор тогда за тебя чуть не на ножах со всеми десятниками... А теперь за его правду Корней-то его вон как приласкал… – Фома покосился на враз помрачневшего Егора, машинально ухватившегося рукой за обрубленную топором бороду, и быстро перевел на другое. – Ты вон пятерых до кольца не доберешь никак. На Палицком-то, вспомни, ваш десяток в самую рубку сунули, а там, поди, счет докажи. Ты вот по счету двоих тогда взял. А по делу? Четверых? Не меньше.
– Пятерых… – думай не думай, а прав Фома!
– О! И кому в счет еще трое пошли? То-то! А Карпа, родича своего, сотник меж телег поставил, знай, руби – весь счет под ногами. Он тогда шестерых себе добавил; за два боя кольцо взял! А ты сколь маешься? То-то вот!
Тут только Фаддей заметил, что говорит с ним один Фома. Егор, чуть не обнявшись с кружкой, забился в угол, и было не понятно, то ли задремал, то ли просто слушает.
– Вот и считай теперь. Тебе всю жизнь ходу не давали, и сынку твоему то же самое готовят, – гнул свое десятник. – И всем нам тоже.
– Что – то же? – Фаддей не был дурнем, но мысли Фомы почему-то не встраивались в привычные понятия.
– А то! Половину сотни он уже одурачил. В рот ему смотрят, дураки. Он же их под своих сопляков готовит, на их горбу в царствие небесное въехать норовит. А как въедет, так уж нам поздно думать. Сейчас надо!
– Погоди-погоди. Давай разберемся. Кунье он взял? Взял! Добычу поделил? Поделил! Так что не так-то? – Фаддею показалось, что он уловил ниточку истины.
– Ага, взял… Фаддей, ну ты что, и вправду чумной? Ну, подумай! Когда Таньку Лавр умыкнул, помнишь? А потом? Лисовины втроем всему Куньему бока намяли! Ты думаешь, сотня не смогла бы эту деревушку взять? Да на один чих!
– Не понял. А почему тогда?.. – попытался возразить Фаддей.
– А не понял, так слушай! У него ж там родня с того времени завелась. Коли бы не дурень-сват, так, считай, Корней давно уже смог бы свою сотню набрать. Только ему верную. Вот тогда бы точно всем нам одна яма, как Пимену. А так ждал, пока сватьюшка копыта откинет. Не дождался, пришлось самому помочь. Не прискачи Лука, хрен бы он пошел брать Кунье. По-доброму бы все решил. А теперь сам посчитай, сколько он ратников за себя поднять может? Доходит?
Чума молчал. Было в словах Фомы что-то, не то что неправильное, скорее – недоговоренное. Но спорить с ним сложно, тем более говорил десятник все, как оно есть.
– Теперь вот как подумай, – вкрадчиво продолжал Фома. – Куньевские-то, почитай, все родня, а это не одна сотня. Он же только ближайших вольной наделил, а остальным приманку оставил. В полусотню бешеного за ту же вольную все, почитай, готовы сыновей отдать, только свистни. Так кому твой Веденя нужен? А подрастет вся эта мелкота, да натаскается, что тогда делать? Они уже сейчас крови попробовали, а что дальше? Подумал? – Фома и сам, похоже, верил в то, что говорил. – Ты глянь, много ли он у народа спрашивает? Старики с кольцами и то возражать опасаются – вон, Пимен уже возразил... Через пару лет, конечно, все разберутся, что и кому Корней задолжал, только вот не опоздать бы…
Фома замолчал, приложился к бражке и выжидающе посмотрел на Чуму. Тот задумчиво чесал бороду. А ведь и вправду выходило, Корней силу набирает. Это бы не беда. И что Пимена с совета вперед копытами вынесли – и вовсе неплохо, да только ведь и порядки воинские рушатся! Ну, где видано, чтобы младшая стража не под ратниками, а под таким же сопляком ходила? Неправильно это! Да и как учить их, коли не сами ратники этим заняты? Похоже, и вправду хочет Корней сотню извести, а сам со своей дружиной под княжье крыло сотником подастся. А остальным тогда как? Без сотни и для его Ведени в воинском деле места нет – уж десятничество точно не улыбнется.
Да какое тут десятничество, долю ратника бы сохранить! Ему самому не так чтобы много осталось, хотя грех загадывать, но вот сыну… Только жить начинает, а уже поперек колеи колоду подбрасывают. Оно бы, может, и под княжьей рукой неплохо, да только в Турове своих хватает; это боярскому сынку место десятника всегда пригрето. Честно не выслужишься, а серебром дорогу мостить – серебра не напасешься. Вон, тот же Корней с князьями в родстве, пусть и не признанном, но и ему кроме как на сотничество в Ратном дороги не нашлось. А у Ведени так и вовсе кроме как в своей сотне возможности подняться и нету.
Правда, Корней над десятками новой младшей стражи таких же сопляков ставит. Вон, тот же Васька-Роська или как его там? Говорят, вообще из холопов, а за пару месяцев в десятники вышел. И ведь не кровный родич – по крещению, и в род взят с расчетом, но в десятниках же! Что тут скажешь? Своих, конечно, Корней не забудет, так и остальным дышать дает, хотя…. Опять же крестников! Опять же, тех, кто как-никак свой. Так что кому роздых, а кого и давит смертно. Тут или под него идти или…
Фаддей вдруг поймал себя на разглядывании какого-то темного пятна на столешнице – то ли баба чем прижгла, то ли такая плаха попалась. Нет, что-то не связывается у Фомы. Не гонит же Корней мальцов в свою Младшую стражу силой! И Луке не препятствует ратнинских мальчишек воинскому делу учить. Задумал бы худое – зачем себе на голову врагов плодить? С Лукой он бы всяко договорился. Пятно… Ну да, пятно. Темное. И чего привязалось к глазам? Или голове? Тьфу ты!
А Егор-то молчит. Почему? Опять долю выгадывает? Или что свое задумал? Ему под Корнея идти – нож острый. Пока, что ни говори, свой десяток всегда под рукой. По человеку собранный, только ему верный: чуть не с каждого десятка по ратнику. Старики с кольцами ему возражать не станут, всяк волен свой десяток набрать, коли есть желание да найдутся охочие под его руку встать. А как оно у Корнея обернётся, бабка надвое сказала. Воеводство-то, оно от князя пожалованное, и кого там на десятки поставят, еще вопрос.
Конечно, поперек души крест целовать ратникам никто приказать не сможет, вон Немой гривну привез, и что толку? Но и десятка поперек княжьей воли тоже не будет. Может он, конечно, к варягам податься, так это опять же к чужим, да простым рубакой. Понятно, почему Егор мнется: ему рука княжеская, что жернов на шее. Да еще с Корнеем сцепился – бороду он сотнику не забудет.
А чего Фоме-то надо? И десятник с твердым десятком, и не бедствует. И не дурак! Вот-вот, именно что не дурак! Так чего тогда? Вот оно, пятно! Вот оно, редька едкая!
Фаддей поднял взгляд на собеседника
–Ты вот что, Фома, начал, так уж договаривай. Что надумал? – тон, каким это было сказано, озадачил десятника. – Не темни.
– А самому подумать?
– Ну, то, что я надумаю – это одно. А вот что вы, два десятника, скажете, знать бы не мешало. Прежде чем сесть, под задницу глянуть не лишне, а то усядешься… На ерша местом чувственным.
– Значит, наперед знать хочешь?– такого оборота Фома, по-видимому, и впрямь не ожидал. Привык, что Чуме только чуть подпали, дальше сам заполыхает.
– Ну, так я ж не лошадь. Эт ее сначала запрягают, а уж потом дорогу указывают… – Чума ждал, что скажет Егор, и пока не спешил.
Десятники переглянулись, и Егор придвинулся к столу. Кивнул, помедлив, будто раздумывая:
– Смотри, Фаддей, сам решил, я тебя за язык не тянул. Валяй, Фома!
– Валять, так валять, – Фома только усмехнулся. – Тогда слушай: десятнику твоему под Корнея идти не с руки. Ты вот обиделся на него, что доля с Куньева не досталась. Обидно, конечно. А ему, думаешь не обидно? Сколько лет чуть не в мальчишках проходить. А мне? Сотник все под себя гребет. Да ладно бы просто род поднимал, это понятно. Так нет – всех по миру пустить готов! Глянь только, сколько уважаемых людей притеснил. А жаловаться некому. Раньше хоть погостным боярином княжий человек сидел, а сейчас… Федька-то погостный его побратим, без малого кровный родич.
–То есть как? – вот это новость!И не малая. Выходило, что и с родовитыми боярами Корней в родстве.
– Как-как… А вот так! – Фома едва не шипел. – Дочку боярина они сговорили за Мишку, за внучка, чтоб ему… Давно уже, а тут годы подходят. Смекаешь, к чему идет? Корнея теперь и из Турова не сколупнешь. И гривну сотничью не с Федькиной ли подачи черт колченогий получил? А ведь это не всё!
Тут ведь не сегодня-завтра сотне на новое место переселяться. Не на этой седмице, конечно, но все же… А он, гляди, уже себе место поудобней мостит. Сначала своих к лучшему определит, а тех, кто не у него под рукой, сам, куда захочет, посадит! И что, ты думаешь, вам с Егором достанется? Угол от завалинки? И то, если смирными будете. И не мы одни так думаем.
Пимен, конечно не бочка меда, но он хоть другим не мешал. Он кого обделил? Обманул? А Степан? Сколь лет мельницей занят. А теперь что? Не любите вы друг друга, знаю, так вам и не миловаться. Ратное на старых обычаях удержать бы, а там живите всяк, как желает. Вот теперь и думай. Ты крест Егору целовал, когда в его десяток шел? А он с нами, – Фома мельком взглянул на Егора, будто просил того подтвердить свои слова.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 11.08.2013, 17:12 | Сообщение # 18

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– А вот теперь слушай то, за что и головой заплатить можно. Мы тут не один день думали: нельзя допустить, чтобы из сотни толпу холуев для княжьих прихотей сделали. Оно, конечно: сотня княжья, а все же на особицу мы – не дружина, которая у князя кормится. Нас еще Ярослав опасался, а уж Туровский князь вообще больше половцев боится, – десятник отхлебнул браги: то ли для смелости, то ли просто горло пересохло. – Спасти же сотню, пока Корней свои дела творит, нельзя! Не хотелось бы, конечно, свой все же, но как иначе? Да и не мы начали – он первый кровь пролил! Так что решили, значит – вырезать Лисовинов надо! Пусть не всех, но Корнея с его зверенышем обязательно. Больно уж шустрый, вреда от него много. Ну, и Немого тоже придется. Жаль, ратник знатный, но ведь как пес цепной у Корнея, – Фома с сожалением покачал головой. – Ну и там еще… кто противится будет… Ну, это позже. Сначала Лисовины! Так, как? С нами идешь? Или дальше на Корнея горбатить думаешь?
Фаддей молчал. Так вот оно, пятно. Его не торопили, да и кто с ходу ответит на такой вопрос? Разве только тот, у кого, кроме ненависти, ничего больше не осталось. А у Чумы семья.
– А остальные наши как? – вспомнил Чума про свой десяток.
– Говорил я с остальными, но тогда только думали, что делать. Сказали, коли пошли за мной, стало быть, согласны… – голос Егора звучал ровно, но… Пожалуй, слишком ровно… – Ты-то как?
– Я тоже на верность присягал! Я с тобой! – решительно отрезал Фаддей. Почти не думая, ибо ничего другого он сказать и не мог. Ответить по-другому, значит, нарушить клятву верности, а воин своему слову хозяин. Только на душе скверно. И правильно вроде Фома говорил, а все равно скверно.
– Ну, слава те, господи! – выдохнул Фома, – а то меня сомнения грызли. Не обижайся, Фаддей, не всякому такое сказать решишься. Егор вон и то… Ну да теперь все ладно будет. Устин тоже с нами. Так что не одни мы. Вот теперь и медку можно. Я-то, каюсь, эти помои потому и выставил, чтоб не захмелеть, решать-то на трезвую голову надо…
Фома балагурил, настроение у него заметно поднялось. Еще бы! Такого бойца к себе перетянул. А вот Егор не сказать чтобы особо радовался: молчал если не хмуро, то задумчиво.
Фаддей снова глянул на Егора, тот чуть кивнул.
– Да нет, благодарствую, пойду я … – откланялся Чума. – К сынку мне надо. У Настены он. А хмельным к ней – сами знаете… – решение все-таки пойти к лекарке созрело внезапно – Фаддею вдруг непреодолимо захотелось увидеть сына. И что там кто скажет – плевать! Тут такие дела творятся! Неведомо, чем закончится. Ради него же все – ради Ведени…
Со двора вышли вместе с Егором.
–Ты вот что… После, как сына проведаешь, к Арсению забеги, наши там все собираются… –приказных ноток в голосе десятника не слышалось, скорее, он обращался к Фаддею с просьбой. – Поговори там, пусть решают.
– Угу, – Чума в мыслях уже бежал к Настене. – А сам чего?
– Нельзя тут приказом. Каждый за себя решить должен… – казалось, десятник и сам еще не знал, как поступить. – Скажи им, что Фома тебе говорил, пусть думают.
–Угу…
– Только не долго. На третью от этой ночь решили.

Повидать Веденю не удалось. Настена, хоть баба и душевная и все понимает – пусть и болтают про нее всякое – однако в лечении строга неимоверно. И если погнала, стало быть, так и надо. Но пусть лучше ругается, чем молчит. Ему ли не знать, как выглядит лекарка, если болящего спасти не может, а тут, любо-дорого: и «лоботрясом бездельным, не по делу шляющимся» и «дурнем, всякое себе думающим» обозвала! Стало быть, ничего страшного. Да и сама подтвердила: нечего беспокоиться, все хорошо будет.
Ну, хоть с сыном все, слава Богу, обошлось. Настена свое дело знает, не зря же ратники ее своей хранительницей считали. Сколько мужей от смерти спасла, сколько баб ее стараниями от бремени разрешилось, не померши, и дитяток свет увидело – счета нет. Каждый в Ратном ей если не своей, так жизнью близкого своего обязан. А в поветрие, кабы не лекарка…
«Да что говорить, вечерком надо бы ей чего занести в подарок… Варька вон уже и меда горшок, и круг воска принесла…»
Фаддей поморщился – жаль воску. Понимал, что жалеть нельзя, а все же… Любил он воск – теплый, душистый. Из походов вез весь, какой с меча брал, и запасы имел не малые. Сам же и свечи из него делал: лучины, которыми освещались почти все избы в Ратном по вечерам, он и не любил, и просто боялся. Видел еще в детстве, как целая семья сгорела из-за них.
«Ну да бог с ним, с воском! Пошло бы на пользу. Веденю-то лекарка точно на ноги поставит, сама сказывала. Настениному слову верить можно, даром что бабой уродилась, а никакому мужу не уступит. Для нее и серебра не жаль…»

От души отлегло, даже дышать полегче вроде стало, как от лекарки вышел и остановился за воротами, решая, куда теперь податься. И к вечеру, вроде, да до темноты еще далеко. Егору вот обещал с десятком переговорить…
Тащиться к Арсению Фаддею не хотелось. Ну, совершенно. Сейчас бы домой, щец похлебать, да чуток поваляться. Труды, конечно, привычные, да уж больно день сегодня тяжкий выдался. Вчера до ночи пахал, до сих пор плечи ноют, хорошо хоть закончили… С утра косил, а потом вроде и не перетрудился особо, так ведь и не обедал, и на ногах все. Потом с Веденей…
«Тьфу ты! Нашел о чем вспоминать, аж спина опять взмокла…»
И опять родня эта Пинькина, зараза, каким-то боком: Варька что-то такое говорила . Не иначе как через них все, а он-то, Фаддей, давеча на Луку кинулся. Ну, дурень! Лука, случись чего при нем, сам бы и принес Веденю, и Настену бы сам же позвал, и тогда рыжего десятника, а не Бурея во дворе бы встретил: не стал бы тот спокойно дома щами баловаться. И чего, дурень, взвился? Хорошего человека обидел, спасибо, ребра не поломали, в своем праве были. Нет, завтра с утра меда стоялого захватить и виниться идти, Лука отцовские чувства поймет. А то поднимется Веденя на ноги, ему в учебу идти, а родной отец такую пакость устроил. Права Варюха, надо как-то свою дурость в узду впрягать, чай, давно не отрок уже, а то и доиграться можно.
Да еще Фома с Егором думку подкинули, нашли время, словно подгадывали!
«А-а! Да чего козла доить без толку! Быстрее переговорить и домой – Варька, небось, заждалась уже».

Жена Арсения выставила на стол корчагу с брагой, что-то из снеди и, поджав губы, но не решаясь, что-нибудь сказать, вышла. Ратники свои дела обсуждать собрались, тут уж не сунешься. Но свое мнение иметь ей никто не запретит: кабы просто языки чесали – ладно, а раз за бражку взялись, значит,что-то там неладное. Только вот время выбрали… Наобсуждаются, муж, чего доброго, захмелеет, а работы не меряно – когда хозяйством-то заниматься?
Ждали Чуму: негоже без друга начинать, да и дело какое-то у него, Егор говорил. Собственно, из-за этого Арсений и созвал всех, кроме двух новиков – невместно им еще в ратных делах голос иметь. И бражку на стол выставил, хоть и не время нынче гулять – весной день год кормит, но, по всему видать, на сухую такой разговор не обойдется.
А пока что ратники наслаждались нечасто выпадавшим им бездельем, каждый по-своему. Молчун Савелий обдирал вяленую щуку, со значением поглядывая на стоящий в углу бочонок с пивом. Заика внимательно разглядывал не раз виденный им арсенал хозяина дома. Петруха ковырялся в углу с большой кружкой.
Сам Арсений уже не первый день пытался понять, что же задумал их десятник. Уважать он Егора уважал, но слепо идти за ним… Нет уж, тут лучше с краешку и с оглядкой. О себе тоже забывать не следует. Одно дело присягать на верность в бою, другое – подставлять голову неведомо под чью оглоблю, пусть и в делах своего десятника. А тут еще и непонятно пока, своего десятника или чужого.
И вообще десятника ли… Что-то часто Егора в компании со Степаном и покойным Пименом замечали в последнее время. Они хоть ратниками и числились, но все больше по своему хозяйству труды клали. Их родни на общих работах давно никто не видел, все холопов присылали, да и то со скрежетом зубовным и после напоминания старосты. И в воинских делах они не особо усердствовали. Вот тут и думай, как хлев вычистить, да в навозе не извозиться.
Мысли эти не дал Арсению додумать появившийся, наконец, Фаддей. Судя по всклокоченной бороде и злости в глазах, не слишком-то Чума был расположен видеть соратников. Поздоровался, как кабан рыкнул.
– Давай к столу…– Арсений решил, что торопить события не стоит. Фаддея он знал не первый день и был уверен, что выпив и обругав всех подряд, тот в конце концов внятно поведает, зачем его Егор прислал, сам при этом не явившись. – Петруха, браги налей!
–Ага…– Петруха отчего-то лыбился во весь рот, – мне не жалко.
Что-то Арсению не понравилось – Петра он знал не меньше, чем Чуму, но на этот раз опоздал. Фаддею, пожалуй, сейчас именно этого и не хватало – кружки холодной, из погреба, браги, и он благодарно кивнул.
Почти ледяная брага и впрямь хороша, но только когда она течет в горло, а не на бороду и рубаху… Чума с недоумением глянул на свою кружку – неужто так руки трясутся, что пролил? Да вроде нет. И тут Петруха заржал в голос, а Фаддей обнаружил проковырянное ниже среза кружки отверстие. Вот из него-то теперь брага и лилась мимо рта. Позабавился, значит…
– А на тебе! – орошая всех сидящих за столом остатками питья, кружка просвистела у самого носа Петрухи. – Ща добавлю… – Фаддей почувствовал что-то вроде мрачного удовлетворения – наконец! То, за чем он давеча шел к Фоме, нашлось здесь.
После первого удара в брюхо шутник хрюкнул и перестал ржать. Второй, доставшийся в челюсть, и вовсе лишил его всякого удовольствия от удавшейся выходки. Арсений ловко втиснулся между Чумой и Петром, и, не давая махать кулаками, оттеснил Фаддея в сторону. Молчун тем временем сбил с ног взвившегося было Петруху и, повернув его на живот и прихватив руку, просто уселся сверху, не давая тому подняться.
– Все, Фаддей, все…– только потасовки Арсению сейчас и не хватало. Петька, чертов придурок, нашел когда шутить! И над кем! Сколько раз уже били за такое. Надо бы дурню шею наломать, но потом. А пока следовало унять Чуму и все-таки с ним обсудить дело. – Потом ему рожу разукрасишь. Сам тебе помогу, коли не управишься. Ты скажи лучше, на хрена нас Егор собрал? Он же сказал тебя ждать.
– Дождались, шутники, мать вашу…– сегодня Фаддею решительно не давали отвести душу. Да и то, пришел-то он к Арсению не за этим, но из-за Петрухи-придурка сорвался. А теперь все заготовленные слова из головы вылетели, и он вывалил все, как получилось. – А Егор тоже умник, вроде вас, все в рай торопится. Лисовинов они резать собрались! В ночь через две…
Все замерли. Хоть и чуяли уже, к чему идет, но услышать вот так – радости мало. Междоусобица такая штука – прав ты, не прав, а все равно чистым не остаться. Кому-то да враг
– Лисовинов, говоришь? В ночь через две? И кто пойдет? – вот уж что Арсению было не с руки, так это разборки. Ну, как чувствовал, а теперь что?
– А тебе жаль их, что ли? – Чума и сам не понимал, почему вдруг заговорил именно так. И самого перед этим грызли сомнения, а тут на тебе, словно толкало что под бок. – Всем на шею сели! Скоро их сопляки нам указывать начнут! А дележ? Чего не десятников наказали? Их вина! А нам кукиш! Роздали, называется! Вон Евдокиму-то на хрена? – вырвалась наружу жгучая обида.
Фаддей и сам себя сейчас не слышал. Говорил сумбурно, отвечая своим мыслям. И не заметил, как ратники, слушая его, переглянулись, но все-таки в конце концов свернул на то, что казалось ему правильным. – И пора давно старые порядки в Ратное возвращать!
–П-п-про п-п-порядки понятно… Идет-то к-к-то?– неожиданно влез Заика, хотя обычно предпочитал молчать.
–Так Фома со своими, да Устин тоже . Степан вон родню поднимает… Да почитай все Ратное…– Чуму несло. И сам понимал: что-то не то говорит, а вот остановиться не мог – в душе Фаддея сейчас насмерть метелили друг друга два Чумы. И дурной на голову, судя по всему, брал верх. – Сам-то подумай, все уважаемые люди недовольны.
– Это что, Степка-мельник теперь у тебя в уважении? – подал голос из-под все еще сидящего на нем Молчуна Петруха и тут же заткнулся от тычка Савелия.
– Так ему… – одобрил Арсений, – добавь еще! Коли еще раз рот откроет и от меня получит… Слышь, Петруха? Тебе, дурню, говорю… – но все-таки кивнул Молчуну. – Отпусти ты его, Сава, а то последние мозги выдавишь.
А Фаддей снова готов был лезть в драку. За день столько всего произошло, что поступать осмысленно уже просто не оставалось сил, однако упоминание Степки-мельника несколько остудило его пыл. И впрямь, чего это он завелся? Уж ему-то Степан в благодетели никак не подходил, скорее, наоборот. Но слово сказал, отступать поздно.
– А вы с Егором, стало быть, в первых рядах? – поинтересовался Арсений, – и мы, значит, за вами следом? Так, понятно. А чего Егор-то хотел?
– Так… это…– растерялся Чума, вспомнив. наконец, зачем вообще пришел. – Он и хотел узнать, согласные вы или как. Не хочет он вас по приказу…

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 11.08.2013, 17:16 | Сообщение # 19

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Нас? А ты, выходит, в любом случае пойдешь… – то ли спросил, то ли согласился Арсений. – Понятно… – он взглянул на вылезающего из-под Савелия помятого и всклокоченного Петруху с припухшей левой скулой, затем на Заику и, наконец, на самого Савелия. – И много вам Степан пообещал?
–Так за обычаи дедовские… – Фаддей только что рубаху на груди не рванул.
–Это понятно, дело святое, – перебил Арсений. – А вот кому добро Лисовиновское пойдет? Что Егор говорит?
Такая мысль Фаддею, похоже, и в голову не приходила.
«И правда, кому все достанется? А у Корнея немало… Да Лука с Рябым и Игнатом… и Аристарх тоже…
А как же Веденя? Кто молодых учить будет? Ни хрена ж не ясно…»
От таких простых и понятных вопросов слова Фомы вдруг перевернулись, и от их правоты не оставалось камня на камне, а два Чумы в голове Фаддея сплелись в такой клубок, что и не поймешь, кто из них кто. Да пропади оно все!
Вдруг вспомнился Гребень. С чего бы? А ведь он не раз говаривал: «Делай, что должно, и пусть будет, что будет. Только вот, что должно, поперек души идти не может – душу потеряешь…»
«Ну и что дОлжно сейчас? Клятву на мече давал? Давал… Вот и выходит, что дороги другой нет, кроме как с Егором… Вроде все верно, а вот на душе – ну как в выгребной яме. Да чего они все на меня? Егор послал узнать. А они чего? Я им крайний, что ли?»
–Так как вы? Идете или как? – ну, не знал Чума, что на вопрос Арсения ответить, оттого злость только усиливалась… – Чего тут думать?
Арсений снова переглянулся с Савелием и вдруг широко улыбнулся:
– Думать надо, друг мой Фаддей. На то нам голова и дадена. А чтоб думалось лучше, давайте-ка хлебнем холодненькой, ей-богу, полегчает… – и разлил по кружкам брагу. – Чтоб здравы были! – выпил, утерся и, не закусывая, налил еще. – А Егору скажи: мы его никогда не подводили и сейчас, стало быть, не подведем. А теперь, чтоб нашему роду не было переводу, – и опрокинул вторую кружку.
– Хватит думать, высохнешь! – вновь подал голос Петруха.
– Во-во, оно самое. Первый раз правильно сказал,– Арсений уже наливал себе третью.
– Да пошли вы! – Фаддея вдруг охватила такая безнадега, что вмиг и драться расхотелось, и вообще все стало безразлично, только горечь в душе, словно желчь растекалась: а ну их всех! И Фома прав, и Арсений, а он, Чума, как ни глянь – дурак. Но язык за него будто сам продолжал лаяться: – Как бабы, ей-богу!
– Это кто баба? Я те покажу бабу!.. – Петруха опять заткнулся, едва начав: кулак у Савелия был тяжелый. Никто не знал почему, но именно Савелию, этому в общем-то незлобивому и даже добродушному мужу задиристый Петруха возражать не смел. И сейчас тоже умолк, правда, Фаддея успел заново вывести из себя.
Затевать новую драку в чужом доме не хотелось, да и сказано уже все, что нужно – так, во всяком случае, казалось Фаддею. С досадой махнув рукой, он выскочил из дома.
Арсений, уже заметно захмелев, принялся за четвертую кружку. Савелий понаблюдал некоторое время за приятелем и вдруг изрек:
– Трава… того… Покосы глянуть надо. Дрова тож… Лежат, – и, помолчав, добавил: – Вывезти надо. Зятя возьму, поможет.
Такой длинный для него монолог был столь неожиданным, что даже Петруха забыл сморозить очередную глупость.
– И ч-ч-чо? – поинтересовался Заика.
– Ехать надо… – поднялся с места Савелий.
– Понятно… – Арсений о чем-то договаривался уже с пятой кружкой браги. – И ты… За дровами?
– Ага… – ответил Молчун уже из-за двери.
Заика с Петрухой переглянулись. Савелий, даром что на слова, как мытник на серебро жаден, а вот нате вам – выдал. Не с угару же.
За дровами он надумал, с чего бы? С зимы еще не все спалил, так чего сейчас припекло, срочнее некуда, даже зятя от работ отрывать? Вот в случае чего, поди, найди их в лесу – а ночь-то уже назначена… И зять у него из десятка Фомы. Так это, выходит, Молчун еще и за глухого сойти решил? Не слышал де, дровами занят.
Савелий дураком никогда не был. А им тогда с какого перепуга лезь в эту заваруху? Медом там не намазано. Э-э-э, нет, они не глупее своего десятника. Чего это он не сам явился, а Чуму заслал? Стало быть, не уверен? Тогда и им ежа голым задом пугать не с руки. Понятно, что Степану надо, он с Корнеем все одно не уживется, вот пусть и разбирается сам.
Петруха чесал по очереди то затылок, то бороду, усиленно вспоминая, что за дело может найтись у него подальше от Ратного, причем срочное. Видимо, ничего не вспоминалось, поэтому он буркнул только, что надо срочно зайти к тестю.
Но его никто и не слушал. Арсений, расправившись почти в одиночку с целой корчагой браги, уже расслабленно сполз на скамью, проявляя твердое намерение перебраться под стол.
–П-п-п-петруха, Е-е-егору ск-к-кажешь… – Заика, по всей видимости, тоже что-то для себя решил.
– Сам скажешь… – поспешно перебил его Петр, напяливая шапку и решительно поднимаясь из-за стола. – Я ж говорю – некогда. Мне к тестю… Поговорить… – все и так было понятно, и оба, не тратя больше время на разговоры, выскочили за дверь.
Арсений, задумчиво глядя им вслед, действительно переместился под стол. Но не свалился без памяти, как можно было ожидать, а вполне осмысленно стянул туда пару старых тулупчиков, нашедшихся на стоящем тут же сундуке, и подозрительно долго для мертвецки пьяного там ворочался, устраиваясь поудобнее.

* * *
Кроме как домой, идти Чуме было некуда. К сыну бы зайти, узнать, как он, да пока Настена сама не позовет, лучше не соваться. Лекарка свое дело знала хорошо, не ему, простому рубаке, в такие дела лезть… И домой уже расхотелось. С Арсением бы посидеть, подумать.
«Ага, ему сейчас только думать! Когда уходил, тот уже не первую опрокинул и останавливаться не собирался. Сейчас, небось, уже высоту порога меряет. С чего его так повело? Не струсил же… Ну уж нет, Арсения напугаешь, пожалуй. Тогда с чего?
С чего-с чего – в драку он лезть не хочет, вот с чего! На кой ему такое счастье? Хоть Устин наверху окажется, хоть Корней, для него все едино, при своем останется. Так чего лезть? А ведь хитро задумал! Поди, докажи, что он не успел напиться, когда Чума про выступление говорил? А браги хватит – так и второе пришествие под столом пролежит, не то что резню. Это я всегда вперед лезу, будто черт меня за порты тащит.
Ну и что теперь делать? Мне эта свара тоже ничем путным не светит. Не Егор бы, так и наложить на всех кучу побольше – пошли они! Нельзя, сам рот открыл, не заставляли. Что еще мог им сказать? Не могу, пальчик болит? Вот коли бы и вправду занедужил… Ага, сроду не болел, только раненым валялся…»

Вдруг перед ним, откуда-то вынырнула Дуняша. Запыхалась, видно, бежала.
–Тятя! Тетка Настена тебя зовет…
У Чумы заныло сердце – неужто?.. Даже думать боялся, ЧТО…
–Что с Веденей?!
– Так не знаю… Тетка Настена послала…
– Да жив? Нет? Говори…– чего, дура, тянет? И без того тошно…
– Да жив, с чего ему помирать-то? – искренне удивилась Дуняша. – Очнулся и поел даже… – и тут же взвыла от звонкой оплеухи. – За что, тятя?
– Чтоб думала… – из Чумы будто воздух выпустили. – Пугать так…

У дома Настены Юлька раскладывала на мешковине какие-то травы: то ли сушить, то ли еще для чего. Где они такое только находят? Всю жизнь по лесу лазишь, а вон той травки с синеватыми цветочками на толстом стебле отродясь не видал. А-а, не до того сейчас.
Веденя лежал на низкой лежанке у окна и заметно обрадовался отцу. Даже вскинулся, будто вскочить собрался, но тут же опасливо покосился на перегородку, отделявшую его лежанку от печи, у которой осталась Настена.
– Лежи-лежи. Лекарка сказывала, рано тебе пока бегать-то… – Чума неуклюже топтался, чувствуя себя почему-то не в своей тарелке. Надо бы что-то сказать, утешить, что ли? И о чем говорить, если Настена настрого волнительное запретила. – Так ты, эта, лежи, сынок! Тебе сейчас вылежаться… Может, поесть чего охота? Мож, меду принести? – и тут же заметил на столе четыре разного размера горшочков. Никак, с медом?
Чума глянул на сына, на стол и хрюкнул от смеха. Неловкость, которая мешалась репьем в портах, исчезла.
– Ну, брат, сладкая у тебя, однако, жизнь пошла – аж завидно. Самому головушкой приложиться, что ли? – сын улыбался, значит, все в порядке. – Надо бы мать попросить, чтоб поспособствовала…
– Я вот те щас сама поспособствую… – за спиной стояла Настена, покачивая в руке тяжелый каменный пестик, которым что-то собиралась растирать в каменной же ступке… – Парню настой нужен, а у меня не десять рук. Вот и потрудись, разотри. Силы у тебя много, так что давай! А языками и между делом почешете.
Ну и как с ней поспоришь? Перун - не Перун, а в делах лекарских прямо Аристарх в юбке, а то и посерьезней, пожалуй.
– Эт кто же тебе, столько меду-то натаскал? Мамка, что ли?– разговор, наконец, пошел легко, без напряжения.
– Ну, и мамка тоже…– уши у Ведении отчего-то заалели. Да вон Светланка с Дуняшей принесли.
– Ага, а еще один кто?
– Да не знаю… – уши сына, казалось, вот-вот прожгут подушку. – Не заметил.
– Ну ладно, не заметил, так не заметил, бывает…– пестик усиленно скрипел в ступке. – Я вот тоже, бывало, не замечал, как Варюха сюда чего только из дома не тащила, когда сам по первости, еще новиком, в этой же избе лежал.
Настена вдруг выглянула из-за печи, что-то углядела.
– Юлька! А ну, сюда!
– Чего, мам? – впорхнула в дом девчонка.
– Вон тот горшок, с цветочками, кто принес?
– Так не знаю я…– Юлька покраснела и с укором глянула на Веденю.
– Не знаешь? А чего, Ярька, дочка Прохорова, с полудня на опушке отиралась, тоже не знаешь?
– Так щавель собирала… Кажется… – Юлька зло насупилась и опустила глаза себе под ноги. – Не знаю я.
– А кто знать должен? Я тебя тут зачем оставляла? Щавель! Это после скотины-то? И много собрала? Я тебе говорила, коли без памяти человек лежал, кого попало к нему сразу допускать нельзя? Сколько раз?
Чума с сыном слушали перепалку, но отнеслись к ней по-разному. У Ведени, казалось, сейчас вспыхнут волосы на голове – так жарко запылали лицо и шея, а вот Фаддей довольно ухмылялся. А что, Прохор ратник справный, не дурак. И не родня, похоже, хотя это у Варьки спросить надо. Да и Ярослава, дочка его, тоже ничего, пусть и мала еще. Хотя это кудель долго тянется, а года… И не заметишь, как время придет девку сватать.
– Настена, ты уж того… Не ругай девку сильно…– решил вступиться за девчонок Фаддей. – То я ее просил занести горшок, занят был.
– Ну да, и цветочков букетик тоже ты набрал? – ехидно осведомилась лекарка, разом вогнав в краску и самого Фаддея. – И в платочек вышитый завернул?
Вот так всегда! Сколь раз Чума еще по молодости пытался переспорить бывшую тогда девчонкой Настену, и всегда в дураках оставался.
– Да не жаль мне! И парню твоему не во вред, – вдруг подобрела лекарка. – Это я вон своей никак втолковать не могу. Она же и не задумалась, чего это Ярька тут околачивается, вот и просмотрела. А должна понимать, что нельзя болящих без призору оставлять, а потакать им – еще хуже. Тем паче, ближним их: те и с добрыми мыслями, а навредят запросто. Фаддей, а ты чего заслушался? Три давай!
Чума взялся за ступку и подмигнул смущенному сыну.
– А ты молодец, хороша девка! Давай, учись, вот в новики выйдешь, глядишь, и сосватаем. Мы вот с Варюхой, мамкой твоей … Мне годков тринадцать было, когда она меня коромыслом по носу огрела, да потом у матери своей мазь какую-то сперла, меня же лечить. Хорошо вон у Настены тогда поспрошать решила, а то б налечила…
Странный сегодня сложился день, сразу столько и хорошего, и плохого на голову свалилось. Не было больше у души сил на себя все брать. Не мог и дальше Фаддей о плохом думать, вот и потянуло что-нибудь доброе вспомнить. А что слаще юности? Это Веденя по молодости не понимает, какое это счастье, когда вот так девчонка для тебя горшок меда из дома утаскивает, да цветочки тайком подкладывает.
Поймет еще… Да вот только когда поймет, того уже не будет. И почему так жизнь устроена? Никто не знает.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 11.08.2013, 17:17 | Сообщение # 20

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Вроде и посидел с сыном всего чуть, а глянь, солнце уже к лесу клонится, пора до дому, да и Настена поглядывает, вот-вот погонит. Ничего, и завтра тоже день будет. Однако и с лекаркой следовало переговорить: Юлька-то ее там оказалась, когда эти паскуды сына били, может, чего и рассказала матери.

Настена и порадовала Фаддея, и огорчила. Ничего страшного с Веденей не произошло: на ноги поднимется и воином станет. Лекарка объясняла чего-то, да разве поймешь словеса эти ведовские? Главное, все в порядке.
А вот то, что Юлька матери рассказала, вовсе не порадовало. Ни Лука, ни другие наставники, ни отроки из учеников воинских в случившемся не виноваты.
– Юлька говорит, случайно твой Веденя головой о бревно приложился… – сообщила Настена. – Там в переулке когда-то въезд к старым воротам вел, его тогда еще мостили от грязи. А теперь одно бревно вышло наверх. Борька Веденю с ног сбил, деваться тому и некуда – переулок узкий.
– Это который Борька? Не племяш ли Степана? – перебил Фаддей, а у самого уже закипало. Ну что за род такой паскудный? Никому от него добра не видать.
– Он самый. Мешком мальцы прозвали, знаешь?
– А то! И папаша его такой же… Свинья беременная!
– Ну, заводилой у них Ероха.
– Это Данилы сын? А этот чего там? Отец-то вроде совсем не дурак, невезучий только.
– За отцовы дела у него душа и горит,– усмехнулась знахарка. – Данила, сам знаешь, только и побыл в сотниках, чтобы после той переправы позор на себя принять. А как мальчишке это объяснить? Для него отец – сотник, причем неправедно гривны лишенный. Вот и лезет в главари, где можно. А твой, вон, за месяц десятником стал. Лука его не назначал, сам выдвинулся, по заслугам и по уму. А Ерохе это, что рой ос в штанах, покою не дает. Его-то самого Лука брать отказался, хоть и кланялся ему Данила серебром. Вот парень и ерепенится.
«Ну, Настёна, ну, баба… И откуда всё знает?»

Домой Фаддей шел долго. Вроде и рядом, а вот занесло сначала к реке, затем у ворот посидел… Луна улыбалась с неба, а мысли не давали покоя, бились в голове.
Много-мало, а почти четыре десятка лет уже за спиной. Не старик пока, только много ли осталось? Ну, пять лет, ну, десять и силы начнут таять, а там… Да и эти бы годы еще прожить! Был бы пахарем простым, тогда ладно, а ратнику… Тут никто угадать не может, как повернется. Судьбу не зря злодейкой кличут, та еще баба! За куну ее милость не купишь. Ладно, коли убитым привезут, а если калекой? Хорошо если вроде Макара али Филимона – эти хоть до нужника сами дойти могут. А ежели приложит, как Котьку? Сколь мучился, не поднимаясь, сам себе не рад был. Коли бы не Бурей…
Настена-то сразу сказала – не встанет, да какая баба с таким примирится? Катюха и билась из последних сил. Куда одной-то, да с пятью малолетками с хозяйством сладить? А Константин… Как ни зайдешь, глазами корил, почему на месте не добили. Говорить не мог, а вот взглядом… С титешников, почитай, вместе. И по грибы вместе, и девкам под юбки тоже. А жизнь, она вона как все расставила. Одна стрела половецкая в спину жизнь другу перечеркнула. И понимал, о чем его старый друг просит, а не мог. В лесу, после боя смог бы, а здесь… Как на Катерину глянет, так всю волю словно ветром выдувало. И ребятишки тож… Ну как у них отца отнять? Какого ни есть, а отца.
Вот и пришлось к той же Настене идти кланяться. Последней тварью себя чувствовал, но пошел, не смог сам. Она своей рукой тоже не смела, боги ее ведовские такого не дозволяли. Не могла она, силы своей не потеряв, жизнь чужую прервать. Любую жизнь. Для того она Бурея и выходила. Выкормила, выучила да воспитала. Понимала: не всесильна лекарка, а иная жизнь пострашнее смерти оказывается.
И ему такая судьба не заказана. С годами не только опыт на плечи ложится, хворобы тоже. Старые раны уже о себе напоминают, а дальше-то как? В бою в основном молодые и старики гибнут да калечатся. Первые по неопытности, вторые по немощи, о которой и не думали, а она возьми да объявись не к месту. Не хочет ратник слабым себя чувствовать. Не может, и не позволит до самого последнего признать даже перед собой свои недуги, и от стези воинской самому отказаться – не то что другим это показать. Лучше уж голову сложить, воином себя считая. Но это если сразу, без мучений.
Опять же, сам ратник того не увидит, что бы там о загробном мире поп ратнинский не говорил, а каково семье его без отца и мужа? Помогали в Ратном семьям погибших в бою: и долю с походов выделяли, и по хозяйству помощь, да разве самого хозяина заменишь? Уж Фаддею-то все это не понаслышке известно, У самого батька голову сложил, едва Чума закончил воинское ученичество, да в новики определяться начал.
Тогда все и рухнуло. Новику и справа другая нужна, не в пример ученику воинскому. И конь хороший. А отцовского коня вместе с хозяином одним копьем… Было в семье серебро: и на коня, и на справу бы хватило, да отец настрого перед походом запретил трогать его. Девчонкам на приданое скоплено – нельзя волю погибшего нарушать. Да и то, знал Фаддей, каково бесприданницам в иных семьях достается, не мог он у сестер их будущее забрать. Вот и пришлось на поклон идти.
Мать с дядьями рассудила: Мефодий, отец Пимена, хоть и не близкий, да все же родич, должен вроде в понимание войти. Да вот дядья-то не кровные, сестрам материным мужья. Да сами родней тому же Мефодию приходились. Чего они присоветовать могли? Агею тогда кланяться надо было, Агею! Он хоть и слыл зверем лютым, а о сотне думал, не дал бы пропасть. И в десяток, если не к себе, так еще к кому путному определил, и справу с конем выделил бы. Не за так, конечно, но наверняка такую, что справой назвать можно. А у Мефодия… Тьфу! И вспомнить противно: за полудохлого коняку, которым даже волки побрезговали, да кольчугу с мечем, тоже едва живые, такую лихву заломил, только держись!
Только это уже потом, в первом походе выяснилось. Мать за него договаривалась – сам-то еще молод был, слова своего не имел. Мать вроде и добра сыну хотела, думала, у родича все же потеплее будет, да без должного понятия о деле воинском что решишь? Вот и доверилась дядьям. Вроде тоже родня. Откуда же ей знать, чем это для сынка обернется. И обернулось, да еще как!
Другие новики уж давно мечем махали, а Фаддей все то навоз тягал, то дрова колол… И неизвестно, чем бы это все кончилось, кабы Агей не углядел, да в морду Мефодию не залез, за то, что новик, вместо учебы воинской, как холоп, на него горбатит. Пригрозил: еще увидит, Чуму себе заберет, а Мефодия тот навоз жрать заставит.
Учить начали и с хозяйских работ убрали; с Агеем спорить – дороже обойдется. Да вот не полегчало, Мефодий его от Агеевой мордотычины больше любить не стал: в мальчики для битья определил в десятке. Все затрещины, все оскорбления ему доставались. Воинской сноровкой тоже не особо делились, да оказалось, что выучка Гребня дорогого стоит. Чума не только своих одногодков, но и новиков второго года частенько опережал. Всеобщей любви это ему не добавило, но цепляться стали меньше. Да и то только ратники, а новики били его несколько раз всей гурьбой. Сильно били, чтобы покорился. Вот тогда-то впервые и вспыхнуло в нем то бешенство, за которое потом прозвище получил.
Сейчас-то понятно, а тогда все врагами виделись. Одни мордовали, как могли, другие смотрели да молчали. Это для ума понятно: коли мать отдала в учение к одному десятнику, так другому не с руки вмешиваться, а для души… За что его Мефодий невзлюбил? За что принижал? Он что, хуже остальных был? Или слову, не им данному, не верен? Всех, кто и в подметки Фаддею не годился, уже в ратники определили, а его Мефодий все в новиках держал, долю его на себя считал, да в каждую заваруху вместо близкой родни пихал. Сколь ран тогда огреб – за всю жизнь потом не было столько.
Так бы и сгинул, кабы Гребень свое слово не сказал. Не молод уже был, а Мефодия до икоты перепугал: в дом к нему заявился, да при всех Фаддея опоясал мечем. Агей, когда узнал, только крякнул, да еще раз морду Мефодию расквасил. Но ратником Фаддея признали и в десяток Нифонта определили. Тот хоть и родней Мефодию приходился, а под него не гнулся и в своем десятке сам порядки ставил. И там не медом намазали, но хоть долю выделяли равную и бранную работу тоже наравне с остальными. Вот только доля эта почти вся Мефодию и уходила два года в оплату за ту клячу, что давно сдохла, да меч с кольчугой, в лом самим Гребнем брошенные.
И как Варюха только терпела? Да тесть, земля ему пухом, в понятие вошел. Не раз ведь сватов к Варваре засылали, а нет, его дождалась.
А теперь… Брякнул, не подумав. Ну, кто за язык-то тянул? Хошь-не хошь, а лезть в эту свару придется, а на хрена спрашивается? Корней, конечно, не родня, хотя, как глянуть… Мать говаривала, что и с Лисовинами через кого-то там они в родство входят. Не намного и дальше, чем к Пимену. Коли бы не дядья-покойники с их советами, так глядишь и Корней родней бы признал, хоть и дальней.
А теперь, как ни глянь, хоть против одного, хоть против другого меч подними – все одно против родни. Опять же, Корней, как ни крути – сотник. На верность ему на мече клялся. Это тебе не крест поповский, тут все предки свидетели. Измены ни они, ни сам Фаддей себе простить не сможет. Что теперь делать? Слово-то дал Егору с ним идти.
Окажутся сверху Устин со Степаном, на благодарность рассчитывать не приходится. В такой драке бы выжить – уже счастье, это не с лесовиками резаться. Тут один Андрюха чего стоит, даром что молод еще. И Корней не стар. И каждый – противник, что уж себе-то врать. А там и Лавр не промах. Лука ввяжется, Рябой с Игнатом… Про старосту и думать неохота. А если и порубят их, много ли от Ратного останется? На пару десятков наскребется ли?
А Корней верх возьмет – вошкаться не станет, под горячую руку всех вырежет, Корзень, он Корзень и есть! Вот тогда точно конец. И семью не пожалеет. По закону-то всем мужам в семьях, против сотника бунтовавших – смерть.
А сын? Ему за что голову класть? Только жить начинает. Что ж делать то?! В бунт идти – смерть либо бесчестье. Не пойти с десятником – слово рушить, а это для ратника все одно, что смерть. Никто руки не подаст. Для семьи тоже конец. Кто же сыну клятвопреступника десяток доверит?
Как быть-то? И родных, и себя к краю подвел. Варюха пока не знает, а как ей такое скажешь? А ведь дочкам замуж идти… Ох ты, мать моя… Им-то как теперь? Кто ж их возьмет, от такого отца? Что ж делать-то? ЧТО ДЕЛАТЬ

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 24.08.2013, 17:13 | Сообщение # 21

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

ГЛАВА 3

Следующим утром у ворот отроки в полной готовности ожидали утренней пробежки. Наставники задерживались.
Первым пришел Игнат, но, даже не поздоровавшись, уселся на скамью, откинулся спиной на тын и, вытянув ноги, прикрыл глаза. Кажется, даже задремал. Отроки переглянулись: сегодня самый добрый из наставников вел себя необычно, но понять, что бы это значило, они не могли.
Некоторое время спустя пожаловал Леха Рябой и, так же как и Игнат, словно не замечая мальчишек, примостился на той же скамье.
Лука появился еще позже. В домашней рубахе и стоптанных сапогах – видимо, в чем ходил по двору, в том и пришел. Поздоровался с Игнатом и Рябым и, сумрачно глянув на выстроившихся отроков, наконец, спросил:
– Вчера домой гурьбой шли?
Отроки в недоумении переглянулись.
– Ну что, с утра в нужнике мозги забыли? Я спрашиваю, вчера домой гурьбой шли?
– Ну да, дядька Лука… – решился ответить самый бойкий на язык Карась.
– Как Ероха со своими Веденю метелил, стало быть, видели? – почти лениво протянул наставник.
– Так это… Мы думали, они сами…– начал было Карась, но, поймав взгляд десятника, стушевался и сник – Ага… Видели…
Лука молчал и только смотрел – сумрачно, не по-хорошему. Отрокам, и так уже почуявшим недоброе, от его взгляда стало совсем уж маетно и неуютно. Если бы рыжий десятник ругался, даже материл по-черному, тогда бы мальчишки знали, что хоть и сотворили непотребное, но содеянное исправимо. Но десятник молчал.
– Значит, видели, – подтверждая какую-то свою мысль, наконец, кивнул Лука. – И не подмогли. Все, свободны…– и, повернувшись, зашел в ворота и скрылся из виду.
Леха Рябой, так и не глянув на строй отроков, отправился следом.
Игнат горестно вздохнул, покачал головой и тоже повернул к воротам.
– Дядька Игнат… – не выдержал пытки неизвестностью длинный и худой Талиня.
– Чего тебе? – полуобернулся десятник.
– А чего это они? – отрок кивнул вслед уходящим наставникам.
Игнат, казалось, даже удивился вопросу:
– У вас, что, и вправду мозги дерьмом заплыли? Вы командира своего бросили. И что вам тут еще не ясно?
– Так мы думали, они свое решают, мало ли… И раньше бывало… – перебивая друг друга загалдели мальчишки.
Игнат снова вздохнул и тоном, каким учат титешников не совать пальцы в огонь, заговорил:
– Вы, конечно, не ратники, а пока ученики воинские… были… – добавил он, чуть помедлив, – а значит, понимать должны: братство воинское крепче родового. Между собой всякое бывает, но против чужого всегда вместе! А вы? На командира четверо навалились, и вся ему подмога – две сопливые девчонки! И ведь отбили! Девчонки! Чего вы после этого стоите, уяснили? И не важно, что он в старших всего полдня пробыл – вы его сами признали. Да какая, к хреням, разница, командир или нет – вы СВОЕГО бросили! Понятно? – Игнат досадливо поморщился. – Себя вы опозорили – ладно, вам жить. А Луку и нас с Лехой зачем? Кто ж нам учеников после такой стыдобы доверит? Теперь гляди, десяток бы не разбежался. А-а-а! – десятник со злой досадой коротко махнул рукой и поспешил за товарищами.
Некоторое время отроки ошеломленно переглядывались.
– Это что же, – осторожно озвучил общую мысль Карась, – выходит, кончилось наше учение?
– Да вы что, не понимаете? Прогнали нас! С учения воинского прогнали!!! – сорвался в крике Одинец, крепкий невысокий парень, который всегда раньше всех являлся по утрам и отличался прямо-таки звериным упорством во время занятий. – Как я домой пойду? Я ж один у мамки остался, вся надежа у нее на меня!
Отроков как кнутом стеганули: а ведь и вправду, что делать? То, что теперь каждый может презрительно ткнуть в них пальцем – это не беда, вовсе не беда, а вот то, что дорога в новики им теперь навсегда заказана…
На мальчишеских лицах по мере осознания глубины и необратимости постигшего их несчастья стала появляться растерянность, близкая к панике. Это же навсегда! На всю жизнь! Даже холопы на таких смотрят с презрением. Всем вдруг вспомнился Хрюк, совсем недавно отошедший в иной мир. Всю жизнь он прожил бобылем. Старики говорили, будто струсил он в бою, один раз за спины спрятался, а его так и не простили. Пентюх и тот каким-никаким, но все-таки человеком считался, а этот…
Выходит, и им такая судьба? Ведь предательство хуже трусости, таких даже в Ратном не оставляли – выгоняли или и вовсе убивали. Их-то, понятно, убивать никто не станет, а толку-то?
А родне теперь как жить? Родного сына из дома гнать? Куда такого пристроить? И в обоз, пожалуй, не примут. Только с холопами на поле вместе горбатиться. У кого семьи большие, еще как-то вытянут, а что таким, как Одинец, делать?
Отроки, начавшие было шуметь, вдруг разом замолчали.
Все искали глазами кого-то, кто мог бы сказать нужное слово, принять решение, дать команду и повести за собой. Того, кто был для всех. Только этого одного рядом не было. Вчера Веденя ничего такого и не делал: кричал, бегал, вроде и без особого смысла ,а вот нате вам! Словно веревочку, что их связала, выдернули. Накануне хоть и бестолковым, а воинством себя чувствовали, а сейчас… Толпа, одно слово.
И на душе у всех только пустота и паника.
– Что делать-то?– совершенно убитым голосом Одинец задал, наконец, мучивший всех вопрос. – Домой нельзя.
– Нельзя!– так же угрюмо подтвердил Карась.
– Может, Ероху отметелить? С дружками? – предложил рыжеватый отрок, родич Луки, Бронька.
– Угу, в самый раз. Вот тогда точно героями станем, девки внукам рассказывать будут. Всей кучей на пятерых! – скривился Карась.
– На четверых, – поправил кто-то, – Борьку Федька Малый с братьями вчера еще отделал. На руках домой принесли.
– Еще веселее. Сопляки без нас справились!
– Так что делать-то? – снова напомнил Одинец.
– Кабы знать. Ведь и вправду обгадились, дальше некуда. Дядька Лука каждый день о воинском братстве говорил. И дядька Игнат тоже.
– Вот и давайте сделаем, что положено воинскому братству! – неожиданно выдал Бронька.– А как добьемся славы, так и дядька Лука простит!
– Дурак! Какой славы? Нас и до новиков еще не довели! – Карась был чуть старше остальных, потому и рассуждал более взвешенно. – Что мы умеем? И оружия нет…
– Холопов приведем! Или ладью захватим! – завелся Бронька, – тогда враз…
Но его подняли на смех. Какая ладья? Откуда она здесь, весной? А холопы? Это еще кто кого приведет: холопы-то ведь тоже не в дровах найдены, есть и из ратников.
Но мысль понравилась. Ладья не ладья, но не зря же их чему-то учили. Холопов, конечно, не возьмут, но что-то же добудут? И отвагу покажут, и старосте Аристарху добычей поклонятся, чтобы с Лукой поговорил. Глядишь, и простит.
Настроение отроков самую малость улучшилось. Обозначилась какая-то цель, и мир стал чуть светлее, а стоило только появиться надежде, и мальчишки, как им и положено, легко приняли желаемое за вполне возможное. Ну, не может быть совсем плохо! И уж точно не с ними: они – сила.
– Ладно, попробуем,–согласился, наконец, Карась. – Айда на выселки у озера. Там теперь никого нет, вот там и подумаем.
Отроки толпой двинулись к лесу. Одинец, глянув на остальных, нерешительно дал команду:
– Ух! – никто не возразил и следом раздалось: – Раз! Ух – Раз!
Стараясь двигаться в ногу, отроки скрылись в лесу.

Дождавшись, когда мальчишки отойдут подальше, на той же скамье устроились Лука с Игнатом: они далеко и не уходили. А Леха Рябой и вовсе наблюдал за отроками с заборол.
– Слышь, Лука, а не круто ты с ними? Сопляки ведь еще.
– Не, Игнаша, никак по-другому… – Лука вдруг улыбнулся, – ты сам вспомни, что вам Гребень устроил. Леха! – позвал он Рябого. – Помнишь?
– А как же!
Теперь улыбались все трое: что да, то да – Гребень был безжалостен. Или им тогда так казалось. Хорошо теперь с высоты лет вспоминать, как оно было, да зачем: прожито и понято все. А коли не понято, так прожито зря.
Это молодым все внове, все непонятно и понять пока ума не хватает. Как слепые, тычутся в обочины там, где дорога прямая, а обернуться посмотреть не могут: жизни-то всего ничего еще. Вот им и кажется, что прямо идут, пока в канаву не свалятся. Хорошо, коли старики рядом окажутся. Тогда и из канавы придорожной дорогу правильную найти можно. А если нет никого?
Не зря Лука Гребня помянул. Поколения сменились, а все повторяется. Двух десятков лет не прошло, а нате вам! Надоело однажды отрокам, которых Гребень учил, деревянными палками махать, решили себе сами славы и доли добыть. Сбежали ночью – к ратнинской сотне прибиться думали. Три десятка ратнинцев тогда вышли вылавливать татей, что у Княжьего Погоста баловали.
Да разве старого рубаку обдуришь? Парни только-только успели к реке ниже погоста выйти, а он уж там на камушке сидит, их дожидается. Обратно всю дорогу Гребень неспешным шагом, да с роздыхом шел, веточкой от комаров отмахивался, а они, ученики воинские, вокруг него кругами бегали. То есть бегали те, кто свободен был, а шестеро, сменяясь по очереди, вместо лошади троих самую малость подраненных ратников на себе до дома тащили. На обратном пути, как по заказу, телегу с ними встретили, вот Гребень и велел вознице возвращаться, а мальчишек заставил носилки сделать, да раненных на них перенести.
По дороге же пояснял, что доверие они предали, Ратное бросили, доверенный им пост. И не важно, что пост тот не на стенах. А ну как случится что? Да еще отцов и братьев своих под удар поставили: как им с татями управляться, когда безоружные мальцы по лесам без няньки бегают, в былинных ратников играют. Домой едва живые добрались, а Гребень еще и наставлял, не хотели-де головой думать, ногами соображайте. Однако никому об их походе не рассказывал и позже не вспоминал. Но все равно в селе узнали, конечно, а им запомнилось навсегда. И остальным урок вышел знатный, да такой, что по сей день всех, кто в тот «поход» ходил, нет-нет да подначивали.
– Это да… – закивал головой Игнат, – но тогда и время другое было. Сам вспомни. Мож, не стоит так мальцов, ну как сломаются?
– Игнат, ты сам глянь: с четырех десятков ратников едва полтора десятка отроков наскребли! – Лука с досады хлопнул себя по колену. – А новиков сколько, задумывался? И вовсе нет, если с прошлыми годами сравнить – хорошо, если этих поднять успеем. Что ни говори, прав Корней: сотню поднимать надо. Будем над этими трястись, какие из них ратники получатся? Кто не сдюжит, так пусть уж лучше сейчас, чем когда в новики выйдут… Леха! Что они там? – поинтересовался рыжий десятник.
– Думают… – откликнулся сверху Рябой.
– Не ссорятся?
– Да нет, думают чего-то.
– Это хорошо, это радует. Не ссорятся, значит есть надежда, что осознали, и толк из них выйдет. Только бы в поход не сбежали, – и все трое понимающе гоготнули. – Игнат, присмотришь?
– О, к лесу двинули! – донесся сверху голос Рябого. – Неужто и в самом деле за долей рванули?
У леса слышалось: «Ух-раз! Ух-раз!»

***

Заброшенная деревушка из пары небольших домиков под дерновой крышей да нескольких сараев и стала местом расположения бывших воинских учеников.
Дело шло за полдень, и наблюдавший за выселками с опушки Игнат не удивился, увидев, как отроки, выгоняя на отмель рыбу, бьют ее острыми палками. Кто бы сомневался, что ратнинские мальчишки не останутся голодными в родном лесу. На самих выселках остался только Талиня, исполнявший обязанности и дозорного, и кострового разом.
Игнат еще раз внимательно оглядел дома и озеро, собираясь подобраться поближе, и обнаружил, что мальчишек стало меньше. И где остальные? Домой сбежали? Не похоже на них. Игнат озадаченно почесал бороду: выселки располагались в стороне от нахоженных троп, и десятник бывал здесь давно, когда вокруг зеленел чистый луг, так что старые воспоминания не помогут.
Только что здесь лещина делала? Посреди луга, на бугорочке? И откуда у нее в корнях взялись прошлогодние листья? И травка не луговая… Так вот куда мальчишки подевались! Выставили тайные дозоры. Значит, пока они с Лукой и Рябым думали, да Игнат потом домой забегал, эти черти куст лещины в лесу выдрали и сюда приперли. Не зря, значит, гоняли их наставники!
Теперь к ним просто так не подберешься, еще трое где-то спрятались. Один наверняка залег на заросшей бурьяном крыше – надо будет похвалить мальцов, когда все утрясется. А вот того, кто засел в дупле, Игнат решил проучить: кто ж пост в дупле устраивает? И не скрыться незаметно, и обзора никакого.

Игнат тихо хрюкнул: ну, ничего в мире не меняется! Он когда-то тоже мнил себя шибко умным. Правда, дупло он тогда нашел поскромнее, да чуть повыше. Старый Гребень однажды затеял воинскую игру – в лис и зайца. Лисы облавой шли, зайца гнали, тому же главное – не попасться на глаза преследователям. Самой же лихостью считалось сбить погоню со следа, спокойно прийти к стоянке и там всех дожидаться. И чем раньше, тем лучше.
Лисы зайца до темноты искать должны были, вот Игнат и пошел тогда на хитрость – в дупло спрятался, отсидеться надумал. Отсиделся, как же! Гребень будто знал, куда отрок подался: спокойно подошел как раз к тому самому дереву и уселся прямо у корней. Несколько часов так просидели: Гребень в тенечке под ветерком – ему в июльскую жару хорошо, а Игнат в дупле – в трухе и сырости. И кто только по нему там ни ползал, кто ни кусал! Теперь вспоминать смешно, а тогда обидно показалось. Как только Игнат собирался перескочить через дремлющего наставника и дать деру в лес, тот, как назло, просыпался, кряхтел, устраиваясь получше, и несчастный «заяц» опять сидел, затаив дыхание.
К обеду начали подходить отроки, все, как один, злые: след потеряли и найти так и не смогли. Гребень тогда только раз на дупло и глянул, когда велел им раскладывать костер. Под этим самым деревом. Под дуплом. Когда мальчишки все мясо обжарили (а им такое редко позволялось), велел подбросить в костер сырой травы: комарье-де одолело.
Как Игнат из того дупла вывалился, он и сам толком не помнил: слезы глаза выедали, в горло словно метлу запихнули. Смеялись над ним поначалу все, и громко. Пока Гребень не оборвал:
– Вы его сами отловили? Или из дупла выковыряли? Чего ржете?
Помнится, отроки после этого все дупла в лесу обыскали: Гребень велел. А сам Игнат затрещиной отделался и радовался, что старый рубака его ни словом не попрекнул – не совсем дурак, значит. Прозвище, однако, долго за ним ходило, так бы, может, и остался Зайцем Копченым, кабы не насмешник Кудлатый из десятка Пантелея. Он чуток поискал заячьи уши на лохматой голове новика и заржал:"Тож мне, заяц! Придумали! Кочка болотная!»

***
Еще один часовой обнаружился в зарослях иван-чая на взгорке. Вот этого стоило похвалить: и опушку видел, и выселки, и озеро у него под приглядом. А самого, пока не зашебуршался, и не видно. Кабы не Карась, позвавший Одинца, так Игнат ни за чтобы не заметил парня. Если и дальше хоть кто-то из них станет с умом действовать, глядишь, и вправду с долей вернутся!

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 24.08.2013, 17:14 | Сообщение # 22

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Подобраться к стану поближе удалось только вечером, в сумерки. Мальцы с постов ушли за ограду – и правильно, охраняемый участок надо сокращать. Без оружия, ночью, они беззащитны, и пост незаметно сменить не смогут, а всю ночь стоять – это уж слишком.
Вот гомонили отроки намного больше, чем следовало. Особенно шумел Бронька, видно, в родича пошел, которому, как помнил Игнат, мальчишка приходился не то двоюродным внуком, не то каким-то племянником. Парень просто захлебывался самыми невероятными планами на будущее: от захвата «чьей-нибудь» ладьи он перескочил к налету на ближайший полоцкий сторожевой острожек и, не останавливаясь на этом, тут же предложил поход в степи. Его подняли было на смех, но следующая мысль – потрясти ближайших лесовиков – всех заинтересовала. Спор пошел только о том, кого именно трясти, и как это лучше сделать. Прозвучало, правда, еще чье-то предложение спуститься на плоту вниз по реке и увести несколько небольших лодок мелких торговцев, но его, немного поспорив, все же отвергли: слишком отчаянными слыли эти торговцы, связываться с ними себе дороже. Да и татьба тогда получается, а не воинский поход.
Отроки все никак не могли на что-то решиться, все раздумывали да колебались. Слишком долго думали, хотя им уходить надо было, а не на одном месте сидеть. Игнат чувствовал сомнения Карася, самого старшего по возрасту, но никак не командира. И сам Карась, видимо, уже понимал: не его это дело – приказы отдавать, не ему вести. Оттого и медлил, и старался выслушать всех и решать с оглядкой.
Игнат насторожился: кто-то из мальчишек помянул боровиков, то есть жителей Борового хутора, верстах в десяти вверх по реке. Десятник заинтересованно прислушался. В Боровом обитали две немалые семьи некрещеных лесовиков из кривичей; с Ратным они не враждовали, но в родню не шли. Если парни учудят чего, с этими и без крови договориться можно. Подробности Игнат не расслышал – посты воинские ученики расставили толково, ближе не подберешься.
Вроде кто-то предлагал «сходить за добычей» на Хромую весь, неподалеку от Княжьего погоста, но тут ратник только ухмыльнулся: пусть идут, ежели от собак побегать хотят – в Хромой веси собачки зна-атные.
Наконец, споры закончились, и отроки, к полному удовольствию своего наставника, разошлись кто куда – в разведку. И к Хромой веси, и вокруг озера – к Медогонам, а вот двое, похоже, направились к Боровому. Тропа вели их как раз мимо сидевшего в засаде Игната, и он пристроился парням в хвост.
Вторым шел Одинец, а ведущим – Талиня. Да так уверенно вел, что Игнат не усомнился – ходил уже парень здесь, и не раз: по родной избе так ходят, а не по бурелому. И вокруг хутора по кругу обошли; не зная, той тропки и не найдешь. Да и сиял отрок как-то подозрительно, будто не в чащу к комарам на съедение топал, а на пироги торопился.
Шагов за полсотни до частокола, окружавшего лесной хутор, Талиня полез на елку. Забрался, словно дома на сеновал, почти не останавливаясь, и сразу же на той же самой елке заверещала белка.
«И что дуре среди ночи надо? – удивился Игнат, но тут же досадливо сплюнул: Талиня, олух, вызывал кого-то, на этот раз подражая трясогузке. – Ведь знает же, что они спят по ночам, так нет… Вернемся – шею наломаю придурку!»
Пора было самому посмотреть, что там, за частоколом, происходит, и Игнат залез на дерево неподалеку. Вовремя: дверь избы открылась и на крыльцо в одной рубашке выскочила девка. Только на плечах темнело что-то – видать, платок накинула. Дверь, однако, не закрылась, и через малое время из нее выглянула баба. Девка, правда, ни на что внимания не обратила, поспешила к калитке и о чем-то заговорила с подошедшим туда же отроком.
Баба же, особо не высовываясь, немного послушала и спряталась в избу, потихоньку прикрыв за собой дверь.
«Ну, будто так и надо. Ха! Придется Жердяю откуп за невесту готовить. Он-то об этом знает? Что-то не слышал я таких разговоров, а ведь это уже серьезно, – прикидывал десятник, потихоньку сползая со своего насеста. – Выходит, породнятся все же боровики с ратнинцами, тем более, если девка догуляется да затяжелеет».
О чем там щебетали влюбленные, Игнат и слушать не стал – сам таким был. Вроде и не так давно… Эх! Пора в Ратное, а то мальцы и вправду долю добудут, себе на шею.

Уже по свету ввалившись во двор Луки и угодив прямо к столу, Игнат, подкрепляясь после бессонной ночи от щедрот рыжего десятника, рассказал тому о ночных приключениях, своих и отроков. Оба посмеялись, но сердечные дела Талини и у рыжего десятника вызвали нешуточный интерес: дать урок пацанам, а заодно и привязать к Ратному две немалые семьи и заполучить дружественное поселение – дело серьезное.
– Тишка! – подозвал Лука племянника, и, дождавшись, пока тот ввалится в горницу, распорядился:
– Пойдешь сейчас к Лехе Рябому, он должен как раз ко мне собираться – уговаривались мы с ним вчера. Ну так вот, поклонишься ему со всем уважением да скажешь, что ко мне идти не надо, по-иному сделаем. Пусть берет своего Жердяя – того, что у него в десятке состоит, и оба к старосте во двор идут. Дело есть. И не сболтни там лишнего, знаю я тебя! Говори, что сам не ведаешь, что да зачем, только дядька Лука. Понял? Ну, давай бегом! – и, дождавшись, когда племяш убежит, снова обратился к Игнату, поглощавшему кашу с мясом:
– Я к Корнею сейчас зайду – звал зачем-то, но у него свои заботы, а с этим мы и сами управимся. А ты сразу к Аристарху ступай – пока мы у него соберемся, расскажи ему все, что мне поведал. Это уже его дело.
У старосты совещались недолго. Жердяй (ну точь-в-точь отражение сына, только в полтора раза длинней и с неимоверно косматой головой) и вправду напоминавший длинную жердь, на которую навесили болотную кочку, выскочил первым и поспешил домой, а вскоре его жена, кругленькая, румяная и едва достающая макушкой мужу до груди, Полька-Покатушка, прозванная так и за внешние формы, и за всегдашнюю готовность похохотать по любому поводу, металась по подворью, охая и радостно причитая.
Еще чуть позже пятеро верховых с вьючными в поводу покинули Ратное.

* * *

Вышли мальчишки еще засветло. Вел отряд все тот же Талиня. Они с Одинцом вернулись под утро и выглядели при этом весьма занятно: Талиня глупо улыбался, прятал припухшие губы и почти засыпал, а Одинец спать особо не хотел, и, хотя лицо у него было тоже заметно опухшим, но вовсе не от поцелуев, а скорей комариными стараниями. А вот сведения, в отличие от остальных, они принесли очень даже ободряющие. На скотном дворе в загоне у Боровиков стояли четыре лошади, которых готовили на продажу. Там же хозяин хутора держал и своих верховых лошадей, потому что тех самых лошадей продавать он собирался куда-то далеко, да не один, а с сыновьями, вот табунок и пригнали с выпаса.
Добыча намечалась знатная. Мало того, под насмешливым взглядом Одинца Талиня, запинаясь и краснея, поведал о некоем друге, который откроет им ворота усадьбы и покажет, где и что. И, совсем смущаясь, добавил, что странный этот друг имеет намерение уйти из отчего дома вместе с ними. Попытки вытянуть из Талини подробности привели только к изменению цвета лица парня до багрового. Впрочем, насмешники вскоре отстали: надо было и к выходу подготовится, и поспать хоть немного. Игрушки закончились – ребята собирались на серьезное взрослое дело.
Мало-помалу получилось так, что руководство походом забирал под себя Одинец. Не то чтобы ему этого хотелось, но Карась просто оказался не готов к такой ответственности, а прочие о ней даже и не задумывались. Решение это парню далось нелегко: он как-то сразу почувствовал, чего тот почет – быть начальным человеком и товарищами распоряжаться – на самом деле стоит. Одно дело – на правах сильного раздавать щелбаны и подзатыльники, и совсем другое – вести за собой полтора десятка бойцов. Думать за них, решать одному за всех, а главное – за все отвечать. Конечно, даже если лесовики их изловят, не убьют. Наверное… Но от этого не легче. Кто принял решение, кто за старшего, с того и спрос. И позор за всех тоже ему принимать.
Вот и частокол усадьбы Боровиков. Подошли почти вплотную, а собаки молчат.
– Опоены собаки. Отваром сонным, – шепнул расцветший непонятно с какой радости Талиня.
– Друг? Сердешный, небось… – язык у Броньки думал быстрей мозгов.
– Да тихо ты! – в голосе Одинца стали прорезаться командирские нотки. – Талиня, давай, зови! Ты ж говорил, как луна встанет…
И снова в лесу заверещала обеспокоенная чем-то белка.
Эта рыжая непоседа своим шумом побеспокоила не только лесных жителей, но и хуторских. Собаки действительно бессовестно дрыхли, обрадованные с вечера полными мисками мясного отвара с остатками каши. Но вот старый Боровик со своими сыновьями, внуками и их женами не спали. Они давно засели во всех возможных местах, заняв позиции для наблюдения.
Пятеро гостей, прибывших днем, расположились на удобных насестах на деревьях и имели возможность видеть все лучше остальных. Они добрались до Борового хутора задолго до заката и, поклонившись хозяевам, уединились с главой рода и его сыновьями.
Старый Боровик, угрюмый кряжистый лесовик с огромной бородой воспринял поначалу и нежданных гостей, и разговор с ними как неизбежную неприятность. Куда денешься, если у рода нет сил просто послать куда подальше ратнинцев-христиан, хотя те и не трогали до сей поры ни их угодий, ни покосов.
Переговоры получились не простые. Сообщение, что его собираются ограбить ратнинские мальцы, как сказали их наставники, «для учебы», хозяина не слишком порадовало и едва не стало причиной ссоры. Конечно, сотня тут сила, и эти пришлые давно себя в окрестностях хозяевами чувствуют, не попрешь против них, но всему же есть предел! По их прихоти дурня из себя изображать – невелика забава.
Однако сыновья его оценили это несколько иначе. Посмеяться над ратнинцами удавалось редко – больно уж у них кулаки тяжелые, а тут нате вам, сами предлагают. А уж когда Лука поведал о девице с хутора, пособляющей ратнинским мальчишкам, тут и сам старый Боровик покряхтел-покряхтел, но решил увериться самолично, обещая при этом выдрать негоднице косы с корнями. После чего на совет была призвана здешняя большуха, которая, в отличие от хозяина, хоть и поахала, и посетовала на такое безобразие, но не особенно убедительно, и сразу же поняла, что от нее требуется. Будто того и ждала.
Вскоре бабье население хутора металось по двору под окрики Боровика и Боровихи, стараясь угадать, какая вожжа попала под хвост главе рода. Тем девкам и бабам, на кого, видать, у большухи особой надежи не было, срочно нашли занятие в стороне от хутора, так, чтобы до вечера хватило. С ними же спровадили и выявленную после короткого совещания жены Боровика со старшими женщинами «пособницу». Короче, к темноте все приготовили, как надобно.
Коней тихо вывели на луг за леском, подальше от дома, заменив их конями прибывших ратнинцев. Подумав, старый Боровик все же добавил к табунку еще трех своих, очень даже неплохих.
Лука только переглянулся с Рябым и Игнатом: а Боровик то не промах. Девку так и так надо замуж отдавать, а тут, глядишь, и без лишних хлопот обойдется, и лицо сохранит. По обычаю, коли увел девку без родительского благословения, так и на приданое рот не разевай, а кони вроде ей с женихом на хозяйство. Коли не сладится дело, так и вернуть их не сложно: пацаны угнали, а за их шалости ссориться с соседями никому неохота. А сладится, так и остальным мальцам честь: не просто из баловства на такое пошли, другу своему девку увести помогали – обычное дело. Такое поймут, и, поворчав, простят. И самому Боровику бабы потом плешь точить не станут, что бросил девку без куска.
Отыскали плошку с приготовленным сонным отваром для собак. Боровиха попробовала на язык, сплюнула, и заявив, что девки нынешние совсем уж без рук да без головы родятся, занялась этим сама.
Смазали железные воротные петли – гордость Боровика, чтобы не заскрипели и забаву не порушили.
Убрали все мешавшееся под ногами с подворья, неровен час, ноги себе али коням поломают впопыхах.
Словом, приготовления к ночной потехе захватили всех.
Если мужи видели в этом способ просто поразвлечься, то женщины имели свой интерес: уйдет девка замуж за ратнинца – глядишь, и других так же потом можно пристроить. Чем плохо родню в Ратном иметь? И парням невест себе присматривать надо, а в Ратном выбор большой, и семьи не бедные– конечно, не часто оттуда отдают, но случается. Боровиха пообещала Макоши богатые подношения, да двух толковых баб отправила присмотреть за будущей невестой: не приведи Светлые Боги, чего случится.
День закончился быстро; чуть темнеть начало, а Боровиха уже разогнала всех домашних по лавкам и печам, нечего-де болтаться, спать пора. Женатым и в темноте есть чем заняться, а у кого молоко на губах, пусть дрыхнут. А коли не спится, так завтра она их работой порадует.
Но не спалось всем.
У «невесты» от страха ноги немели, какой уж тут сон. Бабы изнывали от желания обсудить происходящее и держались только страхом перед мужьями, которые ни за что бы им не простили, сорвись такая забава. Ну, а мужи просто готовы были всю ночь просидеть, лишь бы утереть нос ратнинцам.
Вместе с гостями сидел и сам Боровик, пожелавший все видеть и слышать.
Луна едва показалась над лесом, и сразу же подал голос коростель – это молодой боровичок, загодя посаженный на дерево над тропой, ведущей к хутору, дал о себе знать. Мальчишек заметили уже совсем на подходе – выходит, не зря их гоняли наставники. Отроки правильно шли, тихо, и несли на плечах что-то вроде объемистых тюков, но что именно, наблюдатели издали, да еще в темноте, не рассмотрели. Игнат забеспокоился: уж не поджечь ли чего хотят, внимание отвлечь? Но тут зашумела белка, а следом опять подала голос трясогузка. Наставник поморщился: не миновать Талине нагоняя, Лука такой оплошности не простит. Сколько раз повторять одно и то же?
Двери во двор приоткрылись, и из дома выскользнула девица. Она, наверное, единственная из всех обитателей усадьбы ни о чем не догадывалась. В руках у нее болтался узелок – когда только собрать успела и где прятала? Засов тихо отошел, и в ворота скользнули отроки. У каждого за спиной торба. Десятники вытянули шеи: чего, интересно, эти сопляки придумали?
Нельзя вывести коня без шума, если с хитростями не знаком, а мальчишек этому пока не учили .Может, кого дома отец наставлял? Чем они там занимались в загоне, где ночевала скотина, никто не разглядел, но когда первый конь, удерживаемый под уздцы двумя отроками, появился во дворе, едва не прозевали – стука подков об утоптанную землю двора не услышали. Лука усиленно чесал бороду: коней явно во что-то обули, но вот во что? Ни овчины, ничего-то другого у мальчишек не имелось. Непонятно – и потому раздражало: выходило, что это над ним мальцы позабавились. Но больше всего ратнинского десятника мучило любопытство воина, который видит новую уловку, но никак не может ее понять.
Коней уже вывели со двора, когда всю забаву чуть не испортила хозяйская псина, одна из всей своры, которая продрала глаза и решила исполнить свой долг. Лапы ее не слушались, но вот рявкнуть сил хватило. Отроков как сквозняком выдуло со двора. Даже девчонка, до того без перерыва хлюпавшая носом (надо же соблюсти приличия хотя бы для себя) мигом перестала заниматься глупостями и шустро метнулась следом, не отставая от своих «похитителей».
Псина рявкнула еще раз. Лука крякнул – вдруг его ученики в спешке чего не надо натворят? Боровик еще немного подождал, давая мальчишкам возможность отойти подальше, и заорал во всю глотку:
– Лови! Хватай! Девку украли! – и пополз вниз с дерева.
Хутор тут же превратился в курятник во время пожара. Бабы вопили, квохтали и хохотали, девки больше визжали, непонятно отчего; мужская часть хутора рычала, ржала и пыталась изображать погоню, но какая тут погоня, когда все от смеха вповалку лежат! Веселье распугивало лесное зверье не меньше, чем за версту.

Слышали поднявшийся на хуторе гомон и отроки, петлявшие в лесу. Они уходили по всем правилам, старательно сбивая погоню со следа, а в том, что весь этот шум у боровиков – не иначе как идущие по их следу и жаждущие мести хуторяне, они не сомневались.
Поначалу всех вела Сойка – так звали девчонку, боявшуюся родни больше, чем отроки. Чуть позже в проводники выдвинулся сам Талиня, и уже под утро всем стало окончательно ясно, что с дороги они сбились. Впрочем, ничего страшного в этом ребята не видели: от погони, кажется, оторвались, а когда взойдет солнце, отыскать нужное направление не составит труда даже Тяпе.
Одно плохо: если боровики взяли след, то догонят задолго до рассвета, да и собаки скоро проснутся, а уж от них уйти можно только по воде. Разве что дождь поможет. Конечно, останавливаться никак нельзя, нужно идти дальше. Пусть и неизвестно куда, главное – увеличить расстояние между ними и хутором, но сил почти не осталось. Да и Сойка уже едва держалась на коне.
Одинец дал команду остановиться, Как получилось, что этот парень принял на себя команду, никто и не заметил. Карась даже не пытался оспорить старшинство, сам понимал: не по его плечу эта сума, не для его головы такие думки.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 24.08.2013, 17:15 | Сообщение # 23

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Хвост и ты, Карась…– Одинец, наконец, принял решение, – отойдете назад по нашему же следу шагов на двести. Если погоня появится, подадите голос коростелем. И не спать!
Ох. как не хотелось Карасю тащиться по лесу и сидеть, ждать; спать хотелось так, что, попади сейчас ему под веко орех – раскололся бы.
– Так и пусть Талиня сторожит, им с Сойкой все одно по ночам не спится… – попытался он отвертеться от поручения.
– Да? – Одинец чуть задумался.– Вот с ним и пойдешь. Талиня, снимай Сойку – не обидим мы ее, и дуй с Карасем сторожить. Тебе спать не с руки – невесту проспишь.
Дляедва живой девчонки, которая от усталости даже бояться перестала, отроки наломали елового лапника, а сами упали,кто где стоял. Как удалось Одинцу согнать всех в кучу, на небольшой пригорок, заросший серым мхом, он не понял, но свалиться, как и остальные, не мог. Сам не знал, что заставляет его переходить от одного к другому и, растолкав, гнать к остальным на этот самый бугор. Просто чувствовал, что так надо, что по-другому нельзя и, кроме него, некому. Талиня с Карасем уже ушли, а Одинец так и остался сидеть, опершись на общую кучу тел отроков. Небо потихоньку светлело, а погони все не было.
Утром выяснилось, что поляна, куда их занесло ночью, находилась на самом берегу реки, отгородившись от нее зарослями ивняка. Чуть дальше вдоль берега виднелась еще одна такая же, дальше еще и еще. Одинец поначалу удивился: словно нарочно кто их тут понаделал, но быстро сообразил, что и правда – нарочно. Поляны-то не иначе как давно заброшенные огороды. Сейчас запущенные, но когда-то руками людей вырванные у леса куски земли. Теперь стало понятно, куда всю ночь тянулись кони и почему они предпочли другой конец поляны: воду чуяли.
Чуть погодя все мальчишки плескались в реке. Вместе с купанием отступила вялость, и вернулся аппетит. Есть захотелось всерьез. Можно было наловить рыбы – недалеко виднелась песчаная коса, но Одинец выгнал отроков на охоту. По краю поляны, на которой они обосновали свой стан, сбегал небольшой овражек. Вот вдоль него к берегу и погнали загонщики все, что таилось в небольшой лесной полоске. Четверо самых ловких спрятались на берегу, вооруженные длинными дубинками. Везение и тут оказалось на их стороне – сразу же попалось пяток длинноухих, а пока Талиня с Сойкой разводили огонь, обдирали и потрошили заячьи тушки, остальные провели еще одну облаву по другую сторону овражка, и добавили к общему столу еще пару зайцев.
Жарить мясо на костре, не кашу варить – Сойку быстро оттеснили в сторону, не бабье-де это дело – харч походный. Да она и не возражала – умаялась за ночь так, что и сейчас ходила, как побитая.
Помыкавшись какое-то время без дела, девчонка скрылась в кустарнике, разделявшем две поляны. То ли шуточки в ее с Талиней адрес надоели, толи нужда приспела. Талиня проводил подругу глазами.
– Поди, помоги… – толкнул парня в бок, языкастый Бронька, – Не справится без тебя.
Отмахнувшись от очередной подначки, Талиня внезапно встрепенулся: из кустов донесся и тут же оборвался короткий пронзительный крик Сойки.
– Да куда ты? Попытался остановить кинувшегося на крик Талиню Карась. – Мыша небось испугалась… – но и сам насторожился. Впрочем, всем уже стало ясно – стряслось что-то неладное. Если бы девчонка просто испугалась, визжала бы без перерыва.
Талиня вломился в заросли и тут же вывалился обратно, падая навзничь. В раздавшихся ветвях мелькнула плечистая фигура – чужак!
– Бей их!– Карась снова почувствовал себя заводилой. Впереди драка, а не он ли всегда первым лез во все свалки в Ратном? Остальные, похватав у кого что было, кинулись следом.
– Стойте! Мать вашу, стойте! – Одинца бросило в жар от нехорошего предчувствия. – Нельзя так! – но его никто не слушал.
Первым через кустарник проломился Карась и на опушке соседней поляны нарвался на чужака в воинской справе с мечом и двух парней в возрасте новиков, вооруженных топорами, явно поджидавших преследователей. Карась с разгону попытался ударить мечника своей дубиной, но тот легко шагнул в сторону и крутнул мечом. Даже не вскрикнув, Карась упал с перерубленной шеей.
Справа и слева трещали кусты под спешившими через них отроками. Они отстали от своего приятеля всего на несколько шагов и вывалились на поляну почти толпой. И замерли, потрясенные открывшейся им картиной – только тут до отроков наконец дошло, что шутки кончились. Мальчишки ждали всего – преследования Боровиков, встречи с медведем, даже подвоха наставников, но вот к тому, что случилось, готовы не были: почти обезглавленное тело Карася в луже крови, прямо у них под ногами. Чужак с мечом в руке, по виду если не ратник, то тать, с одним из парней неспешно отступали к видневшимся на противоположной опушке оседланным лошадям, за которыми присматривали еще трое мальчишек. Второй новик заткнул за пояс топор и почти бегом нес туда же на плече бесчувственную Сойку.
– Ну, что стоим? Кого ждем? – Одинец и сам не понимал, что он говорит и почему. В ушах стоял командный рык десятника Луки, и он сейчас, не думая, просто повторял слова наставника, непроизвольно копируя все, вплоть до интонаций и жестов. – Пошли! Живей костями двигай! С боков обходи! Титька воробьиная! До коней не пускай!
Отроки словно проснулись. Знакомая команда прочистила мозги и указала необходимый порядок действий. Дала цель.
Парень, несший Сойку, остановился, услышав голос Одинца за спиной; оглянувшись, бросил бесчувственную девчонку на землю и метнулся назад. Старший, не оборачиваясь, раздраженно рявкнул что-то: судя по всему, тот нарушил его приказ. Да, ратнинской выучки этим парням явно не доставало, но мальчишкам и этого хватило. Один взрослый ратник и два неопытных, но уже умевших хоть что-то новика против толпы едва начавших учиться сопляков – все равно что матерый волк с сыновьями-одногодками против стаи лопоухих щенков.
– Бронька, задница рыжая! – продолжал орать Одинец, – бери Пешню, Тыку и Лаптя, шугани сопляков с конями. Хоть сожри их, а чтоб не мешались!
Бронька со своей командой разминулся с возвращающимся новиком шагах в сорока от места основной схватки. Тот обернулся на коней, бестолково дернулся было назад, но так и задержался на месте. Рыжий и не оглянулся на него; он бежал и надеялся только на удачу, понимая, что ратнинцы окажутся беспомощными, догадайся чужие мальчишки вскочить в седла.
Он мельком глянул на круг солнца. Бронька и сам не знал, почему, но искренне верил в когда-то сказанное ему еще более ярким, чем он, главой рода, что солнышко рыжих любит, помогает им и приносит удачу. Может, и правда, солнце любило этого рыжего, шебутного и не в меру болтливого мальчишку, а может, коноводы растерялись или переоценили свои силы, но, бросив поводья, они схватились за ножи.
Бронька чуть не заорал от радости. Обычно ревнивая и капризная удача только что расцеловала его в обе щеки. Отрокам, махавшим целый месяц деревянными мечами, вчетвером расправиться с тремя одногодками, вооруженными только ножами, легче, чем раз плюнуть.
Раскроив голову одному из чужаков прихваченной в лесу палкой, сбив с ног и связав двух других, отроки попытались поймать коней, но безуспешно – те шарахались в сторону. Подманивать их сейчас – время дорого, и ребята ринулись на помощь остальным.
Бестолковый новик, который бросил на полпути Сойку и, вопреки приказу старшего, пытался вернуться к своим, так и не смог помочь младшим – наткнулся на Тяпу с Ершиком и Степкой. Справиться с тремя мальчишками взрослому парню труда бы не составило, но не вышло.
Тяпа, очень крупный для своих лет парень, всегда чуть сонный, немного ленивый и не обременяющий голову лишними, на его взгляд, мыслями давно и крепко подружился с маленьким, юрким и беспокойным Ершиком, готовым выпустить иглы по любому поводу, по примеру своего речного тезки. Тот вечно придумывал что-нибудь интересное, на голову себе и Тяпе. И понимали мальчишки друг друга почти без слов.
Утром Ершик растолкал приятеля и, преодолев его лень, заставил выломать в кустах две длинные палки. В ответ на недовольное ворчание друга он только ткнул пальцем в сторону Одинца, который уже пробовал кидать самодельное копье. И пока Тяпа, недовольно ворча, чистил древки и делал на них расщепы для ножей, Ершик отыскал остатки кожаного ремня, которым треножили коней.
Через час оба вертели в руках по копью, хотя и разного размера. Если у Ершика древко едва превышало его самого на две головы, то себе Тяпа смастерил длинней и толще. Конечно, как боевое оружие эти самоделки стоили не много, но против рыси или другого хищника даже с таким можно выходить увереннее, чем с ножом или дубиной. Других же врагов не ждали. Вот на эту-то пару, да на присоединившегося к ним Степку с дубиной и налетел новик, торопившийся своим на помощь.
Атакованный двумя копьями и дубиной, он вынужден был остановиться. Основную тяжесть боя принял на себя Тяпа – и куда только девались его медлительность и неуклюжесть! Парень прыгал, как весенний кузнечик, и тыкал во врага своим нелепым с виду копьем. Не попадал и на удивление мгновенно одергивал назад, не давая ни перехватить, ни перерубить его. Ершик с напарником старались зайти сзади, но чужак все время то отходил, то перемещался вбок, не подставляя спину под удар. И все же Ершик со Степкой срывали все его попытки самому атаковать Тяпу.
Долго так продолжаться не могло. Пот лил со всех, но чужак был в короткой кожаной куртке и таких же штанах и шлеме. А солнце перевалило за полдень, и жара давала себя знать.
Все остановились отдышаться. Чужак рассматривал отроков. Стоявшего справа некрупного мальчишку с дубиной он не сильно опасался. Самого мелкого из троих, вооруженного самоделковым и коротким копьем, стоило держать под приглядом – шустер больно. А вот третий, ростом почти с него самого, а в плечах и пошире, орудующий длинным копьем, хоть и не сказать, чтобы особо умело, показался самым опасным. Его и следовало убить в первую очередь.
Ершик, пользуясь передышкой, сместился поближе к Тяпе.
– Как кинется на тебя – падай… – почти не шевеля губами, прошептал он.
– Чего? – вытаращился Тяпа.
Но больше Ершик не успел ничего пояснить. Чужак правильно оценил ситуацию: мальчишка с дубинкой не успеет ничего сделать, а двое более опасных – прямо перед ним. Если напасть быстро, то одного-то точно достанет. И он атаковал.
Тяпа попытался отскочить, но нога угодила в кротовину, он потерял равновесие, шагнул пару раз назад и с размаху сел на землю, выронив копье. А в следующее мгновение кувырнулся в сторону, уходя от удара. Почему и зачем он это сделал, он бы и сам не объяснил. Выполнил то, чему учили чуть не месяц; даже задница заныла, словно почувствовав сапог наставника, помогавший в учебе. Ершик отскочил в другую сторону.
Чужак не ожидал такого подарка, но оценил его сразу. Рванулся к врагу, вскинул топор и рубанул. Но противник ушел из-под удара, и новик быстро повернулся, вновь занося топор, теперь уже наверняка. И тут удар вбок, почти в спину, под самые ребра напомнил ему о втором, мелком, которого он упустил из виду, погнавшись за легкой, как ему показалось, жертвой.
Ершик бил наверняка, вложив в удар весь свой небольшой вес. Затем выдернул копье и, дождавшись, когда чужак начнет поворачиваться к нему, ударил во второй раз. В живот, под пряжку ремня.
В грудь бить он не решился, кто знает, может, кольчуга есть под кожаной курткой или еще чего, а копье, что ни говори, хлипкое. Топор чужака скользнул вниз и, чуть зацепив руку Ершика, воткнулся в землю.

Тишина… Только стонет где-то далеко раненый враг. Перед глазами почему-то торчит ручка топора. За ним шевелит губами бледное лицо Тяпы. И шум крови в голове. Почти гром.
И вдруг тишина взорвалась, рассыпалась на голоса, топот и другой шум: Бронька трясет за плечо и говорит что-то неразборчивое; без выражения, медленно и ровно, но непрерывно совсем рядом матерится Тяпа.
Ершик покрутил головой. Звуков прибавилось.
Ратник рубится с чужими. Матерится и отдает приказы отрокам, отвлекающим врага с боков. Да это же дядька Игнат! Откуда он взялся?!
Одинец стоял с окровавленной грудью и матерился в точности, как наставник, не забывая отдавать команды другой группе отроков, наседавших на второго чужака с топором. К ним уже присоединился и Бронька со своими.
И вдруг мир сорвался и понесся неизвестно куда, как свихнувшаяся кобыла. Что-то надо делать! Неясно что, но надо. Ершика словно подкинуло. Он вскочил, пнул в плечо сидящего рядом Тяпу и, уперев ногу в бедро раненого врага, выдернул копье. Еще раз пихнул Тяпу.
– Вставай…Вставай, ежова задница! – в парня словно черт вселился. – Порось скопленный! Вставай!
– Чо ? Я? – замолкший было Тяпа, снова начал заводился: зная друга, Ершик выбирал самые обидные слова.
– Не я же! Наших убивают, а ты развалился, как хряк у корыта! Со страху еще не обгадился?
– Я?! – у Тяпы округлились глаза, к лицу прилила кровь. Он подхватил копье и с криком понесся на чужака с топором.
Тот заметил опасность вовремя, но понял, что отбивать копье рискованно, и попытался уклониться, но там уже напирали отроки с дубинами, и ему пришлось прыгать в другую сторону. Однако время он потерял, и жердь с наконечником из ножа саданула его вскользь по ребрам, вспоров и куртку, и мясо. Новик махнул в ответ топором, но промахнулся: до Тяпы, успевшего грохнуться на землю, оказалось далеко. Чужак шагнул вперед и занес топор снова.
Ершик, спасая друга, метнул копье шагов с десяти и, будь на его месте Тяпа, противнику настал бы конец, но Ершик попал только в ногу чуть выше колена. Враг споткнулся, его удар потерял всю свою силу, и топор просто выскользнул из руки, а подоспевшие мальчишки ударами дубин вышибли из парня сознание, а затем и жизнь.
А Игнат продолжал играть с чужим мечником. Убить его десятник мог уже раз десять, но очень уж хотелось взять живым и годным для допроса. Узнать бы надо – откуда они здесь и зачем?
Краем глаза он заметил, что сопляки все-таки добрались и до второго парня с топором. Молодцы, слов нет! Теперь его черед.
Отбив. Выпад. Не достал! А и не надо. Не все сразу. Полступни отступить. Ага, повелся! А куда он денется?! Не первый раз.
Еще отбив, сильнее. Выпад, быстрей. И еще полшага назад. Повелся, точно повелся, дурень! Теперь снова отбив. Ждет выпада. Ага, щас, жди! Удар по клинку почти у рукояти – совсем вниз сбить – и быстро по плечу. Со всей дури, плашмя! Ну вот, рука не поднимается – отсушил. Еще раз, для верности. Теперь выбить меч. Все вроде.
Левой рукой чужак потянул из-за пояса длинный нож.
«Только этого не хватало! Не-е-е, порежет еще сопляков, сволочь, а мне потом бабы без ножа все оторвут! И так еще за Карася виниться придется. Лучше уж я твоей башкой рискну. – Игнат ударил от всей души. – Лови по уху! Ну, и чтобы совсем не оглох – по лбу приложу. Вот теперь в самом деле все!»
– Эй, сопляки! Вяжите его! Не покалечьте только, пригодится.
Повторять не пришлось. Связали, как учили. Приволокли раненого. Все? Неужели все?

Бой закончился. Сражаться больше не с кем. Только что был враг, шла битва и вдруг – тишина. Не на кого нападать и не от кого защищаться, не за кем гнаться и некого убивать. Но глаза по-прежнему ищут опасность, обшаривая поляну, а разум, не соглашаясь с реальностью, пытается командовать, и сердце гонит по жилам кровь, от которой стоит гул в ушах и по вискам стучат молотки. Тело, только что отдававшее все силы, которые требовала от него голова, не считаясь с его возможностями, вдруг замерло. Только что глотка рычала и кричала, а теперь способна издавать только хрип и сухой дерущий кашель.
В голове еще скачка боя, а вокруг уже спокойствие. Трудно понять сразу, что бой закончился. Закончился! И они в нем выжили. И победили!!!
Кого-то из мальчишек уже начинало трясти, кого-то брала обморочная истома. Тяпу вдруг, совершенно неожиданно для него самого, вывернуло прямо под ноги. Ведь не было ничего в брюхе, со вчерашнего вечера не было, а вывернуло.
Не от вида крови или содеянного: раскаяния или жалости к врагу у Тяпы в душе не нашлось. Вывернуло от не нашедшего выхода возбуждения и… страха. Настоящего страха, который бросает в схватку вместе с боевой злостью и ненавистью к противнику. Страха, который является всего лишь оборотной стороной отваги. И который только и остается после боя, когда злость уходит вместе со смертью врага и потраченными силами. Это он скручивает человека в жгут, крючит его и корежит, если некуда его излить вместе с оставшейся ненавистью. Это он сжимает желудок в комок и дергает его до боли, стискивает мочевой пузырь и заставляет бегом искать место, где можно оправиться.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 24.08.2013, 17:16 | Сообщение # 24

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Нет человека, не боящегося смерти, нет никого, у кого бы в душе не жил страх. Только воин заставляет его воевать со своими врагами, оставаясь с ним наедине после битвы, а иные подчиняются ему и тянут этот страх на себе, как неподъемный воз, отнимающий и силы, и жизнь. Это в красивых рыцарских романах герой в сверкающих доспехах идет на битву, как на пир, легко и красиво побеждает врагов, а потом, не сменив подштанников, отправляется на бал в свою честь и развлекает там прекрасных дам рассказами о своей доблести и трусости врагов.
Победа не падает в руки, как случайный дар милостивых богов, она не трепетная юная дева в непорочно-белых одеждах. Это скорее крепкая баба, которая, надавав поначалу оплеух, придавит своими телесами так, что не вздохнуть, и редко когда после этого доставит удовольствие.

***

Победа… Хочется лечь прямо на траву и уснуть. Вот сейчас Лапоть домажет, добинтует рану на груди и можно…
Глаза Одинца распахнулись сами собой. А кони? Их же надо поймать! Уйдут, не сыщешь потом, а это их доля, та самая, за которой пошли, ради которой Карась голову сложил! И сопляков чужих сюда тащить надо! А еще… Дел-то сколько, мать честная! Так вот, значит, о чем твердили наставники!
«Врага себе на задницу сыскать любой дурень сумеет. В бою выжить – тоже не все дело, что на ратника падает, хотя и главное. Не превратить поражение в погибель для всех – вот истинная доблесть. И победу за юбку ухватить, чтоб не ускакала хрен знает куда, а одарила, да приласкала – в воинском деле тоже умение не из последних. И умение это, что жернов на шее».
Так вот о чем дядька Лука говорил! Как же трудно себя заставить заниматься делом, заново тело и голову трудить.
– Лапоть! – неожиданно для самого себя заорал Одинец. – Бронька где?
– Вон, у куста валяется!
– Бронька, титька воробьиная! – Одинец, вскакивая на ноги, охнул от боли, но продолжил. – Чего разлегся? Сопляков, что повязали, я сюда тащить буду? Не хрен землю задницей гладить! Бери своих и бегом!
Рыжая голова поднялась, широко раскрыла глаза, даже попыталась что-то сказать в ответ, но повторный рык мигом подкинул мальчишку на ноги. Еще через мгновение четверка отроков уже бежала к другому концу поляны.
– Остальные, кто дядьке Игнату не нужен, коней наших берите и мигом сюда чужих лошадей привести! Ну, что встали? Бегом, мать вашу!
Вроде обо всем позаботился. Сейчас только дядьке Игнату надо доложиться. Ох! Даже подходить страшно.
Но выбора уже не было – наставник сам махал ему рукой:
– Давай сюда!
Тяпа с Дубцом, вторым силачом после Тяпы, подчиняясь приказаниям Игната, уже вязали чужого ратника к дереву. Странно – сидячим привязали, но наставнику виднее.
Одинец подлетел к старшему и сходу, даже не отдышавшись, принялся докладывать, стараясь не сбиваться:
– Дядька Игнат! Взято в плен двое коноводов. Один ранен, один с топором – новик, кажется. Еще…
– Замолчи… – перебил, не дослушав, Игнат. – Ты как сам? На ногах держишься?
– Ерунда, дядька Игнат! Могу…
– Тогда так, – снова перебил наставник, – бери Тяпу с Дубцом и тащите молодого сюда. Да положите так, чтобы своих не мог видеть. Сопляков сюда же. Да, девку эту, как в себя придет, к раненым приставь. Давай мухой!
Уже убегая, отрок заметил Ершика, чиркающего кресалом возле ног привязанного у дерева пленника. Никак, огонь разводит? Зачем?
Из кустов вынырнула пара отроков с Талиней на руках. Тот еще не пришел в себя, и наискось через лоб вспухла даже не шишка, а багровый вал. Его, как и других раненых, уложили в тенек, под кусты, поближе к реке.
– Степка, Коряжка! Что Талиню не забыли – хвалю! Теперь имущество сюда перетащите! Потом лагерем займетесь: воды вскипятите, да поесть спроворьте. Бегом! – мальчишки поспешно кивнули и кинулись выполнять приказ. Как-то само собой получалось, что и после боя Одинец командовал остальными, и никому в голову не пришло с ним спорить.
– Значит, так, – начал наставлять Одинца Игнат. – Дознанием я сам займусь. Тьфу ты, зараза! Нам бы кого из Егорова десятка – они умеют. Только где ж их здесь взять, самим придется. Как с молодым закончу, не зевай: коли еще жив будет, водой отливайте. Ясно? И не блевать мне! Хоть посиней, а терпи. Понял? Был бы кто еще под рукой, не стал бы тебя. Гонца куда-нибудь послали?
– Ага, Воробья. Когда еще только началось – к Боровикам. Они тут по реке недалеко.
– О! Вот за это хвалю! Ладно, слушай, времени у нас всего чуть, старшой их вот-вот очнется. Значит, запомни: как с молодым закончу, или кончится он, позовешь Тяпу с Дубцом, чтобы в кусты утащили. И потом далеко их не отпускай. Младших подрежу слегка – сразу их за ноги и в кусты волоките. Рот заткнуть не забудьте.
– Зачем? – Одинец чуть язык себе не откусил с досады: прям как сопляк какой, а не ученик воинский. И поспешно поправился. – Сделаем!
– И бадейку какую припаси, чтоб вода рядом стояла. Поставь кого, чтоб бегал. Ершик, – повернулся наставник, – все сделал?
– Сделал, дядька Игнат! – отозвался от почти бездымно горящего костерка мальчишка.
Бронька между тем пригнал двоих пленных коноводов и, не давая им упасть, подвязал к нетолстым березкам.
– Бронька! Останешься здесь. Смотри, не опозорь родича! – распорядился Игнат и заторопился. – В себя приходит. Все, вышло время. Одинец, со мной!
Чужак и впрямь приходил в сознание. Синяк на лбу и разбитое мечом ухо налились одним цветом. Привязанный дернулся, видимо еще не сообразив толком, где он и что с ним, но тут же его глаза раскрылись и приобрели вполне осмысленное выражение.
Игнат поворошил костерок, горевший между раскинутых ног чужака, и почти добродушно спросил:
– Из мальцов который твой?
Отследив короткий взгляд, согласно закивал головой:
– Славный малец, неплохой, поди, охотник мог бы выйти. Скажешь, что надобно, и отпущу парня. Нашей крови на нем нет.
– Пошел ты… – чужак говорил с трудом, но сдаваться не собирался.
– Как скажешь, – охотно согласился Игнат, – только смотри, я тебе честную мену предлагаю: жизнь твоего сына на то, что нужно нам. А коли кто другой разговорится, уж не обессудь.
Десятник подбросил несколько сухих веток в костер и спокойно направился к раненому новику. А чужака стало уже припекать: шевелить он ногами мог, но сдвинуть их и раскидать костер не позволяли два вбитых в землю кола. Кожаные штаны и сапоги нагревались быстро.
Игнат между тем подошел к скорчившемуся в стороне молодому парню, положенному, как он и велел отрокам, спиной к остальным пленникам, и, наклонившись, вспорол его штаны. Осмотрел рану, затем повернул на бок и осмотрел вторую.
Не то, что бы с сочувствием, но с пониманием спросил:
– Ты как? Жить хочешь?
– Пить дайте…
– Да эт запросто. Если собрался копыта откинуть, дадим, – усмехнулся Игнат и, отвечая на непонимающий взгляд, пояснил. – Пить тебе сейчас нельзя. Напьешься и окочуришься. Да и так помрешь, коли к нашей лекарке не довезем. Она-то, пожалуй, вытянет. Коли нам надобен станешь, конечно. Ну так как? Жить хочешь?
Новик жить хотел. Да и кому сладко умирать в молодости? Хотя и в старости такое желание не у всех возникает. Вроде и понимал он, и видел уже, что с такими ранами, как у него, не живут, но о ратнинской лекарке ходило много разных слухов, и ему так хотелось поверить в ее могущество! Вон, говорят, и целое село в поветрие отстояла. Может, и впрямь вылечит? Как-никак, жрица Макоши – ей многие тайны ведомы, и даже христиане ее не трогают.
И он кивнул головой.
– Ну и хорошо, – лицо у Игната стало добрым, как у попа, крестящего смазливую девку. – Вот сейчас скажешь, что надобно, и отправим тебя по реке до самого Ратного. А там Настена тебя враз на ноги поставит. Как? Согласен?
– Не могу. Корень молчать наказывал.
– Эт старшой ваш? Так нет его больше. А то чтоб я тебя спрашивал?
– Словом Перуна…
– Э-э, так ты что, в Перуновой дружине состоишь? – на лице Игната прорезалось недоверие.– Не молод ли?
– Нет еще. Он меня обещал… Принять…
– Ну, как знаешь. Жизнь тебе дарить за здорово живешь не могу – свои не поймут. Будешь говорить? Или в кусты тебя отволочь?
Мысли у раненого в голове путались, и надежда заставила забыть все: и приказ старшего, и то, что слова Игната даже отдаленно на правду не походили – на чем по реке его отправят, а главное – куда? По этой реке до Ратного не дойдешь.
– Скажу. Что знаю, скажу.
– Ну вот и ладушки. Вы кто? Откуда? И чего здесь ищете?
– Трое нас… Было… Корень с племяшом, я, да сын его, малец еще… Да еще двое. Сбежали из села, когда Корзинь резать всех пришел. С тех пор и перебивались.
– Эт что? Вы все, стало быть, из Куньева? Так?– Игнату и впрямь интересно стало.– А вас почему тогда не взяли?
– Так мы на капище были, требы клали. Ну, когда Корзинь на дороге всех ратных положил. До села дойти не успели. А мальцов потом в лесу подобрали…– раненый вдруг дернулся и то ли потерял сознание, то ли помер.
Игнат ждать не стал, только кивнул Одинцу. Тот поспешно плеснул водой из походного бурдюка раненому в лицо. Парень очнулся, облизал губы, но говорить уже, видимо, не мог.
Игнат вздохнул и направился к Корню.
Тот, уже хорошо припекаемый костерком, изо всех сил елозил ногами, пытаясь то ли перекинуть их через колья, то ли просто как-то охладить.
– Ну и как? Не жарко? Что молчишь, Корень? – Игнат со знанием дела и не спеша отбирал веточки для затухающего костра.– Яйца, гляжу, еще не запеклись? Ну-ну, молчи. Новик твой, что знал, уже выложил. Сейчас за щенка возьмемся, – пленник снова рванулся. – Да не шебуршись ты так, пока за другого. А хором не запоете, так и твоегоздесь рядом посадим. Ну, молчи, молчи… – Игнат обернулся к Тяпе и Ершику. – Рот ему заткни чем-нибудь, чтобы говорить не мог.
Подбросив еще веток в костерок, Игнат двинулся к мальчишкам, по дороге вытягивая из ножен небольшой, но богато украшенный столовый нож. Когда-то такой всегда носил при себе Гребень, а потом и его выученики переняли у него эту привычку. Что пожиже способнее ложкой есть, да и каши тоже, а мясо с хлебом кромсать боевым кинжалом или засапожником несподручно. Ну, и к другому делу бывает порой годен больше, чем его более крупные родичи. А уж украшать рукоять резьбой да лезвие полировать, чтобы сверкало, позже начали.
Так, поигрывая сверкающим лезвием, Игнат подошел к связанным мальчишкам, остановился шагах в трех и, расставив ноги, качнулся разок с пяток на носки, разглядывая пленников. Про себя же отметил, что ученики его все прямо на лету схватывают: Одинец молодец, переместил мальцов в сторону от того места, где их привязал Бронька, да так, что и им своего старшого только сзади сбоку видно, и тот их только самым краем глаза цеплять может. Ну, и перевязали их Ершик с Тяпой по-другому, чтобы удобнее было.
– Чего батька твой так упирается? – добродушно, почти по-родственному обратился Игнат к одному из мальчишек, – нам ведь всего-то узнать надо, чего вы на нас кинулись? Остальное и сами все знаем.
Игнат помолчал и продолжил:
– Ну, он, понятно, норов показывает. Я б на его месте тоже покочевряжился. Да и по голове его не слабо приложили, не отошел еще. А ты-то чего? Отец из-за ерунды калекой останется. Понял? Мы бы и рады с ним по-доброму обойтись, да нельзя, он ратник он, свою судьбу сам выбирает. За то ему и при жизни честь, и слава после. Но ты даже и не новик еще, слова воинского не давал .На тебе греха не будет, коли отца спасешь. Сам подумай: ну, не будем мы знать, какая оса вас в задницу куснула, подумаешь. Переживем. А стоит оно того, чтобы батьку на муки оставлять? Ну, чего молчишь?
Лицо отрока, поначалу не отражавшее ничего, кроме упрямства, дрогнуло.
– А как вы дальше жить станете, подумал? – добавил ему сомнений Игнат. – Вон, глянь – Ершик опять веток подкладывает. Еще немного и можешь и дальше молчать – разницы уже не будет. Ну? Чего вам приспичило наших мальцов резать?
Пламя между ног старшого с треском взвилось, и тот помимо воли взвыл. Этого оказалось достаточно, чтобы мучения отца и сомнения, заброшенные в голову мальчишки Игнатом, развязали язык.
– Да не хотели мы никого резать! Не хотели! – заорал мальчишка. – Огонь уберите! Обещали же! Скажу!
Игнат обернулся и махнул рукой Ершику. Тот быстро откидал и притушил горящие ветки.
– Видишь, мы слово держим. Пока говоришь правду, и мы по-человечески, – продолжил наставник. – Резать, стало быть, не хотели? Но ведь порезали – вон лежит. Не старше тебя парень, и тоже жить хотел. За невестой своей кинулся, а вы его по горлу железом. Не по-людски это.
Малец помолчал, переводя дыхание, и снова заговорил:
– Это Горюня, братан мой. Он все твердил, что бабу в дом надо. Его девка холопкой теперь у ваших.
– Это который тут лежит?
– Не, это Плаха. Его батя взял, когда ваши Кунье вырезали, а до того он у волхва в услужении жил.
– Да?– оживился Игнат. – Тяпа, ну-ка глянь, жив он там?
Но раненый уже почти не подавал признаков жизни. Не помер еще, но и не жилец.
Игнат зло сплюнул. Вот не повезло, так не повезло. А ведь человек, крутившийся в услужении у волхва не один год, много секретов мог хранить. Эх, знать бы…
– Вы что, в самом деле из-за девки в такую свару полезли? – недоверчиво поинтересовался наставник. – Не врешь?
– Так мы ж поначалу решили, что мелюзгу огороды чистить пригнали. Кто ж знал?..
– Значит, из-за девки вся каша… Вот уж, действительно, попу нашему поверишь – сосуд греха. М-да… Ну, а где добро ваше? Не под елкой же ночуете?
Мальчишка насупился.
– Ну, ты уж, друг, не крути… – Игнат подпустил в голос раздражения, – начал, так уж говори все. Добро-то вам сейчас без пользы, все одно потеряно. Молчать будешь, мы опять костерок разведем. А заговоришь – целым останешься. И сам, и батька твой. А живым да здоровым и в холопах веселее, чем в земле мертвым и покалеченным. Ну?!
Пацан поморщился, поерзал, глянул в сторону отца и все же заговорил:
– Версты полторы по реке – там весь старая. Захоронка там общая… Была… Ну, если беда придет… Вот, пригодилась… Воды дайте, – вдруг совсем смирно попросил мальчишка; видно, сказал все, что считал важным.
Игнат кивнул и Одинец поднес ко рту пленного бурдюк с водой, но тот, не приняв воды, спросил:
– А Челышу? И бате тоже?
Десятник уважительно качнул головой:
– Молодец, своих не забываешь. Но мы ведь договорились, кто говорит, тот и жить будет. А твой приятель, как рыба, молчит. Хоть бы поддакнул, что ли.
– Так не может он говорить. С рождения.
– М-да…Еще на одного говорливого меньше. Теперь еще и Бурей влезет. Тоже мне, защитник сирых и убогих. Ладно. Одинец! Напои обоих. Только теперь, парень, на тебе и твоего Челыша жизнь. Так что думай.
Пока мальцы пили, Игнат и так и этак вертел в голове услышанное. Вроде все срасталось, и малец не врал и… Непонятно только, чего старшой их так упирался? Из-за нескольких коней, коров да рухляди? Оно, конечно, норов дело такое. А может, тут еще что крылось? И десятник опять посетовал, что рядом не было Арсения с Дормидонтом.
– Значит, говоришь, так вшестером с самой весны и живете? И все время здесь?
– Не-е… Плаха все больше где-то шарился. Он вообще пришлый, не наш.
По тому, как чуть шевельнулся старшой, Игнат понял что угодил в цель. Только в какую? Хрен знает. Главное, не останавливаться.
– А куда этот ваш Плаха ходил? Он не сказывал?

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Суббота, 24.08.2013, 17:18 | Сообщение # 25

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Нет, не говорил.
– А сам как думаешь? Не по девкам же. А?
– Не знаю я! Не говорил он… – в голосе мальца чувствовалась неуверенность: то ли действительно не знал, что еще сказать, то ли скрывал что-то.
– Ну, не знаешь, так не знаешь. Верю. Считай, и ты, и батька твой, и Челыш теперь жить будете. От холопства не отвертитесь, но все лучше, чем в могиле, – Игнат всем видом показывал, что, слава богу, эта канитель закончилось и можно расслабиться. – Только вот что скажи: казну митрополичью он на старом капище спрятал? Или еще где?
– Да не казна это была! – взвился пацан и тут же осекся, поняв, что брякнул лишнее.
– Не казна? А что? – этого Игнат никак не ждал. Куньевцы зимой туровских дружинников знатно потрепали; наверняка не только железо воинское взяли. А серебра тогда в Куньевом не ахти как много нашли. Про казну-то десятник просто так ляпнул – откуда она здесь? – а пацан поймался. А ну-ка, ну-ка…
– Так что там, говоришь, было?–ратник снова взялся за нож, покручивая его в руке,– Ну, что замолчал?
Мальчишка словно подавился. Уперся глазами в землю и молчал. Можно было попробовать сломать его железом или огнем, но отец-то явно поболее него знал.
– Молчать, стало быть, решил? – снова обратился десятник к пленнику. – Ну, как знаешь. А я пока у батьки твоего поспрошаю. Глядишь, он разговорчивей станет, – и двинулся к старшему.
Ершик побледнел еще больше, но все же подхватил охапку сухих еловых веток и выразительно глянул на командира, а мальчишка заблажил:
– Ты обещал! Ты слово дал! Говорил, огня не будет!
– Заткните рот паршивцу! – рыкнул на своих помощников Игнат,– и сопли подберите. Не закончили еще. Одинец, мать твою! Забыл, что говорено? Шевелись! – с допросом нужно было спешить: долго мальчишки не выдержат. Им и так досталось за это утро.
Подойдя к старшему из пленников, все так же сидевшему привязанным к дереву, Игнат освободил его рот от куска, войлока забитого туда Тяпой.
– Ну, что голубь белый, говорить будем? Или и дальше думаешь немым притворяться? – Игнат понемногу раздражался. – Я тебе, милок, вот как скажу… Я, как видишь ратник, человек воинский. Спрос вести – дело для меня непривычное. С железом острым в поле поиграть – это одно, а вот спрос… Для того у нас другие люди есть, и они в живодерстве толк знают. У Бурея и колода дубовая поет. Слыхал небось? – пленный вздрогнул, а Игнат ухмыльнулся. – Вижу, слыхал. Вот и думай. Ты, гляжу, решил молчать до последнего, а стало быть, Бурея дожидаешься. Ну и хрен с тобой, я с твоих сопляков начну – все одно им смерть.
Игнат быстро вернулся к привязанным мальчишкам и, ухватив за шею безгласного, спросил еще раз:
– Ну, заговоришь? Нет? Твое дело. С этого начну! – и блестящее лезвие сверкнуло у горла мальца.
Тот судорожно задергался и что-то замычал, пытаясь вырваться. Игнат пережал мальцу кровяную жилу на шее большим пальцем и тут же полоснул ножом по горлу. Хлынула кровь, и мальчишка, дернувшись и выпучив глаза, вдруг обмяк.
Лица Одинца с Ершиком стали серо-зелеными, а Тяпа, похоже, вообще не понимал, ни что происходит, ни что с ним самим. Но к удивлению Игната ни один не сомлел.
Десятник перерезал веревку, державшую мальчишку у дерева, и бросив его на землю, глянул на Одинца. Сил у того хватило только чтобы кое-как пнуть Тяпу и с ним вместе утащить окровавленное тело в кусты. Там они и остались, не в силах вернуться.
Задергался и по-девичьи тонко заверещал второй мальчишка. Игнат ухватил его за шею. Точно так же, как и первого.
– Ну? – в голосе звучало откровенное остервенение. – И своего не жаль? Не опоздай, смотри.
– Серебро там! Серебро! Оставь сына! – не выдержал, наконец, пленник. – Плаха спрятал, думал на него татей нанять. Оставь сына!
«Сломался! Теперь заговорит, – удовлетворенно подумал Игнат. – А мои-то, мои! Не ожидал. Не всякий новик такое сдюжит. Надо бы отметить, когда в Ратное вернемся».

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Среда, 04.09.2013, 10:04 | Сообщение # 26

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Глава 4

Проснулся Фаддей от головной боли. Виски ломило так, словно в них изнутри чем-то долбили. Сроду с ним такого не приключалось, разве что с перепою. А тут вроде и не пил вчера, а на тебе. И спал плохо, словно бревна на нем всю ночь возили.
Что-то тихо в доме. Веденя уже убежал, что ли? И его не разбудил?
Поворочал шеей – затекла. Да что ж такое на самом-то деле?! И Варюхи нет. Куда ее унесло с самой рани, шелопутную?!
– Варька… – не прокричал, а скорее прошипел Чума. А глотка чего пересохла? Кашлянул, сглотнул и каркнул, – Варька!
Из сеней выглянула Дуняша.
– Чего, тятя?
– Мамка где? – говорить было трудно, – квасу дай, что ли.
– Так к Ведене она с утра. И Светланка с ней увязалась, – поясняла, наполняя кружку Дуняша. – Лекарка, тоже мне! По дому ей лень…
– А чего им там понадобилось? В учении парень. Чего бабам там делать? – проворчал Чума, принимая кружку с квасом.
Дуняша даже рот открыла от удивления.
– Так тетка Настена же велела с утра зайти.
Кружка выпала из рук Фаддея, и недопитый квас плеснул на рубаху. Как он мог забыть такое?! Как?
И словно стена на голову рухнула – даже в глазах потемнело. Голова отозвалась вспышкой боли. А-а-а! Не до нее!
Значит, ночь осталась. Делать что-то надо! Придумать, как хотя бы детей от беды уберечь.
– Дуняша, ты вот что… Бражка там в сенях стоит – принеси.
Возразить дочь не посмела, но глянула неодобрительно, совсем как мать. В иное время Фаддей бы не спустил – рявкнул бы за непочтительность, чтоб не зыркала на отца, а то бы и подзатыльник отвесил, но сейчас ни с того ни с сего почти оправдываться стал, хотя и перед Варькой такого не допускал.
– Да ты не того. Голова раскалывается. Кружку налей, не неси все-то.
Дуняша, открыв рот от изумления, чуть через порог не кувыркнулась, засмотревшись на отца. Ойкнула, споткнувшись, чуть не бегом кинулась исполнять и глядела как-то испуганно, когда кружку подавала. У Фаддея снова в груди защемило: вот и старшая дочка уже почти невеста. Что с ней теперь станется?
То ли действительно хмельное помогло, то ли он просто немного расходился, но боль в голове притупилась. А пока Дуняша все так же молча и торопливо собирала на стол, вернулась жена, правда, одна, без дочери.
– У Настены упросила оставить, – пояснила Варвара, – они там с Юлькой по траву какую-то собрались. Та хоть и пофыркала, но взяла нашу с собой. Здесь по берегу собирать наладилась, недалече, – Варвара, не прекращая трещать, тоже принялась хлопотать по дому. – Прямо диву даюсь, право слово: Светланка наша с лекарками подружилась. И не гонят они ее. Ну, ладно бы Настена, так ведь и Юлька с ней возится, хоть сама на девку и не похожа, злющая как хорек. Намедни, видела я, как она Ярьку за что-то отчитывала, ровно взрослая! А ведь сопля еще, – Варька поджала губы. – Ну прям вся в мать, та по молодости тоже была язва язвой. Помнишь, небось? – покосилась она на мужа.
Но Чума не поддержал разговор, больно мысли тяжелые сегодня его одолевали. Варвара это заметила, потому и трещала, его отвлекала.
«Разве ж от такого пустым трепом отвлечешь?! А сказать ей… Как?! Да и что изменишь? Пусть хоть она пока спокойно поживет, сколько получится».
А Варюха все не унималась.
– Ну да и ладно, чай, не съедят они ее! Конечно, лекарки, знамо дело, от них всего можно ждать. Но и поучиться нашей у той же Юльки не грех – хоть травки какие узнает, да пока будет помогать Юльке собирать их, еще что выведает. При случае, глядишь, и пригодится. Она вроде всем таким интересуется, спрашивает и у меня, что да как? А я много ли знаю? Разве что малину от жара заварить, да липов цвет. А Верка-то Макарова намедни у колодца всем бабам уши продула…
Варька от рассказа про лекарок перескочила на другое, по обыкновению обильно мешая в одну кучу и свои старые счеты с Веркой, и последние новости от колодца, что успела собрать с утра пораньше. Пока Чума ел, жена продолжала его просвещать обо всем подряд, что случилось за это время в Ратном. Дело привычное. Фаддей слушал вполуха, но тем не менее совсем не пренебрегал – давно привык, что хоть и трепушка у него Варька, а порой и от нее можно много чего любопытного узнать, коли слушать правильно. Но как раз сегодня ничего стоящего в ее болтовне не слышалось, что само по себе уже настораживало: в селе дела какие творятся, в последнее время чего только не узнал он из тех же бабьих разговоров, а тут как всем рты враз заткнули!
«А могли заткнуть? И чтобы никто из баб ни о чем не проговорился? Да ну их! Когда не надо, не остановишь, а тут… Одна забота – каким рисунком Глашка себе чего-то там вышила, да какое яйцо невиданное кура у Бурея снесла! Кура же, не сам Бурей, чему там дивиться? Ну, бабье!»
Пока Фаддей ел, Варька высыпала на него ворох «колодезных» новостей. Чума привычно кивал, уже особо не вслушиваясь, и продолжал размышлять о своем.
«Гляди-ка, а Варька и не противится, что Светланка к лекаркам бегает, наоборот даже. Сама чего только про них не болтала, а вон как теперь повернула! Ну да, она с Настеной девчонкой еще цапалась, когда ко мне в ту же избушку при каждом удобном случае пробраться норовила. Настена навроде Юльки в детстве норовом была – колючая, что твой ерш, и Варюху гоняла, а ее саму – бабка. Только Варька-то все равно исхитрялась – иной раз и обманом. Да и потом, постарше когда стали, сколь разов они схватывались... Вернее, это Варюха все рвалась Настену на место поставить. Ну, никак не могла уяснить, что та хоть и молода, а уже лекарка, и с иными бабами ей никак невместно равняться – с ней уже и тогда кто поумнее и постарше считались. Она-то себя поставила сразу и Варьке мигом нос прищемила.
А ведь чуть не первый раз мы с Варюхой тогда всерьез и поругались как раз из-за нее, из-за лекарки. Аж взвилась, что я ее окоротил, а Настену поддержал. Пусть и не прилюдно, а дома, но обиды сколько было! И на Настену взъелась тогда пуще прежнего… Взревновала, что ли, дуром? С нее станется…
Но это дела давние, сколько разов потом той же Настене кланялись – и не счесть, а вот все равно Варвара ее не любит, а тут, поди ж ты!»
Чума, занятый своими раздумьями, не сразу заметил, что жена замолчала, а когда заметил – насторожился. Варюха зря молчать не станет, нрав не тот. Коли молчит, стало быть, удумала что, а коли удумала, то и послушать стоит. Хоть и любит потрепаться, но важное если что, только подумав выложит. И верно, заговорила Варька, только когда дождалась, пока муж есть закончил.
– Я вот тут думала, Фаддеюшка… Младшенькая-то наша к лекарству склоняется. И у самой стремление есть, и Настена вроде не гонит, – Варвара глянула на мужа и, видя, что тот внимательно слушает и не спешит сердиться или отмахиваться, осторожно продолжила. – Оно понятно, что лекарки только своим дочерям все таинства передают, но травницами и повитухами и простые бабы становятся, коли есть кому научить.
Варвара еще чуть помолчала, и, не дождавшись ответа, вздохнула:
– Я ей тут не помощница. А Настена сегодня сама Светланку предложила при Ведене оставить… – собравшись с духом, жена наконец выложила то, что надумала: – Может, по осени, как с хозяйством управимся, поклониться Настене, чтоб нашу Светланку в учение взяла? Оно, конечно, не дешево, да и Настена как еще посмотрит на такое… Сам знаешь – не ладим мы с ней, да и не учила она никого, кроме Юльки своей, но в помощи-то она не отказывает никогда, да и не лекарку же из Светланки готовить. А я уж как-нибудь перед ней за старое повинюсь, если что. Не впервой, чай, кланяться… А уж для дочери-то…
Варвара, удивленная и озадаченная тяжелым и непривычным молчанием Фаддея – обычно он или рявкал сразу или начинал что-то выспрашивать, а тут сидел мрачный, и неизвестно, что думал – тем не менее продолжала его убеждать, торопясь высказать все, пока не оборвал.
Чума слушал жену, молчал. Да разве ж он против? Только возьмет ли Настена Светланку? И не в старой сваре дело – это Варюха все помнит, Настена-то, поди, давно ее из головы выкинула, уж больно умна. Но чужую девчонку учить – видано ли? Не принято так: ремеслу своих учат, в других местах, да, бывает, берут учеников за плату, но чтобы лекарка?
И еще… Как бы оно ни обернулось, а через ночь он всяко или в могиле, или в дерьме. Захочет ли Настена связываться с его дочкой после этого? Она пришлая, конечно, и поступает так, как сама решит, но тут и не ясно, как она решит. И захочет ли вообще решать? Да и до осени далеко. А коли его убьют, так какая плата с покойника? Да и оставят ли в Ратном семью бунтовщика? Не похолопят ли? Сейчас, конечно и серебра в достатке, а по осени можно и харчами добавить, и еще чем-нито.
От черт, до осени еще дожить надо! А сейчас только серебро… Сейчас! Именно сейчас!
Фаддея словно солнцем осветило.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Среда, 04.09.2013, 10:13 | Сообщение # 27

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

«Вот дурень! Настена коли согласится, то потом Светланку в обиду никому не даст, а с ней и Корней считается! Если сегодня же уговориться, да плату внести… Ух, черт! Ну Варька, ну голова!»
– Ты вот что, Варюха… – Фаддей будто только сейчас проснулся: вскинулся так, что Варвара аж отшатнулась, не зная чего ожидать. – Надевай, что получше, да мне рубаху с портами чистыми приготовь! Я пока сапоги вычищу. Кубышку вытаскивать пора. Ну чего встала? – глянул он на остолбеневшую жену. – Не хрен до осени тянуть! Как оно там сложится, кто знает, да и Настена не передумала бы. А серебра у нас хватит, даже с походом. И Ведене еще на справу, сколь надо, останется. Да что ты, замерзла, что ли? Шевелись давай! А то уйдет лекарка, жди ее потом до вечера! – рыкнул Чума на обалдевшую от такого поворота жену.
– Так я сейчас, сейчас… – и Варька поспешно сунулась в угол, где стоял сундук. Тяжелая крышка хлопнула о стену и послышалось шуршание перебираемых тряпок.
Дуняша только глазами хлопала, провожая родителей: одетые хоть и не по праздничному, но и не в будней одеже, у каждого в руках по свертку. У Фаддея – небольшой шелковый платок, в который он завернул аж четыре гривны. Много. Слишком много, да и платок такой не дешев, но Варвара, обрадованная неожиданно быстрым согласием мужа, смолчала. Высказывая давно обдуманное, она заранее настроилась на то, что муж сперва отмахнется, и надеялась до осени утолочь его как-нибудь, а тут на тебе!
А ведь не зря Фаддей так спешит, ох, не зря! Видать, есть причина.
Что несла в узле сама Варвара, Фаддей даже не поинтересовался. Да что бы ни было, все равно, главное, чтобы Настена не отказала. А коли согласится, да уговор заключат, да со свидетелями… Вот и станет Светланка недоступна ни воеводе, ни старосте, коли что с семьей случится. Хоть ее убережет.

Торопились они зря, Настена оказалась дома. Мало того, на огороде на грядках дергала сорняки целая девичья команда, которую возглавляла красная и сердитая, как весенний барсук, Юлька. Держалась она чуть особняком от двух остальных и зло косилась на своих товарок: Светланку и Ярку, тоже надутых и расстроенных.
Сама Настена с суровым и неприступным видом сидела на лавке около дома и разбирала большой ворох травы.
– Здрава будь, хозяйка! – поклонились супруги.
– И вам здоровья! – откланялась в ответ Настена, – присаживайтесь.
Девичья троица, разом забыв о прополке, принялась разглядывать гостей, мало того, Фаддей острым зрением углядел какое-то движение в махоньком волоконном оконце лекаркиной избы. Не иначе, Веденя подглядывает? Чума усмехнулся про себя.
– Как здоровье твое, хозяюшка, как живешь? По добру ли все, по хорошему ли? – начал он беседу, как принято по обычаю.
– Благодарствую. И здоровье ладно, и живу по-людски, – тоже по обычаю ответила Настена. Глядела при этом лекарка настороженно и немного насмешливо, будто уже знала, зачем к ней гости пожаловали. И не удивительно – от ведуньи не утаишь. Видимо, поэтому она и не стала долго разводить вежество, кивнула с усмешкой на девчонок:
– Коли бы не вон те стрекозы, так и вообще замечательно.
– Неужто наша чего натворила? – Фаддей и впрямь не на шутку встревожился: а ну как откажет? Он-то уже рассчитывал на нее. – Так ты поучи ее, поучи. Как нужным считаешь, так и поучи. Оно завсегда на пользу. И мы по-родственному тоже, значит… А чем они провинились-то?
– Да кто чем… Моя – что рот разевает. Вчера ведь только внушала ей, что лекарка и под землю на два локтя видеть должна, а уж что вокруг творится – тем паче! Так нет – и нынче прошлепала! Мало ли, что за травой отходили! Так ведь поблизости собирали. Вот эта коза в сени и юркнула, пока они в другую сторону глядели.
Настена с усмешкой кивнула на Ярку:
– Я ее прямо в доме изловила, пока она с вашим сынком миловались. Вот и пусть теперь с грядки зазнобе своему улыбается, с моей на пару. А то, ишь, из дома туесок с малиной сушеной притащила, да калачей… Будто не кормят его тут бедного, – грозно вещала лекарка, и если бы не пляшущие в глазах бесенята, можно было бы и поверить, что она и впрямь сердита до невозможности.
Чума глянул на Варвару, Варвара на Чуму и оба уставились на Настену.
– А… Эта… Туесок-то большой? С малиной? – Фаддей то ли злился, то ли удивлялся.
– Да побольше, чем тебе Варька тогда притащила! – фыркнула Настена и все трое захохотали.
Девки в полном обалдении взирали на старших, пытаясь понять, что же их так развеселило.
– Ага. И опять на грядку! На ту же, что твоя бабка тогда вам с Варькой определила, или на новую? – сквозь смех поинтересовался Фаддей.
– На ту, на ту!– заверила его Варька, утирая выступившие из глаз слезы. – Аккурат у плетня, за домом. Я ее хорошо помню!
– А чего все-таки Светланка учудила? – поинтересовалась она, когда все отсмеялись.
– Не надо было Юльку разговорами отвлекать. И уж коли взялась помогать, так помогай, а она то ли слушала меня невнимательно, то ли перепутала. Вот и набрала невесть чего. А мне теперь разбирать приходится.
Чума с интересом глянул на траву, высыпанную на расстеленную на лавке тряпицу.
– Да тут один ежовик, почитай, и есть…– попробовал он вставить слово, защищая дочь, но тут же дернулся от Варькиного тычка в бок.
– Ну, не скажи. Ежовик ежовику рознь, – возразила Настена. – Зелёный мне без надобности. А вот этот, у которого на колоске красноватые или рыжие подпалины, как раз и нужен. А тут, сам глянь, – лекарка, объясняя, начала было показывать, да тут же махнула рукой. – Хотя тебе это знать без надобности. Ваше дело калечиться без меры, наше – лечить да выхаживать.
В ее глазах ясно читалось: ну вот, о здоровье поговорили, юность вспомнили, посмеялись, может, теперь приступим к делу, с которым вы сюда пришли? Фаддей почесал бороду, покряхтел, помолчал положенное для солидности время и начал:
– Пришли мы к тебе, Настена, с поклоном от семейства и рода нашего! – оба супруга встали и поклонились в пояс. Настена тоже поднялась и ответила таким же поклоном. – Дочка наша младшая, Светлана, стало быть… Охоту проявила к искусству лекарскому, и учиться этому делу желание имеет. Трудов она не боится и к старшим почтительна. И решили мы с Варварой кланяться тебе, и просить тебя взять ее в учение. Лучше тебя лекарки во всей округе не сыщешь, так к кому, как не к тебе нам идти? Потому просим – не откажи. Выучи девку, чему сама посчитаешь нужным и как сама знаешь. С платой мы не поскупимся, сколь запросишь, столь и заплатим… – Фаддей замялся, не зная, что еще сказать, и на всякий случай повторил: – Прими дочку в учение, будь милостива, а мы добро не забудем.
Настена отвесила супругам еще один поклон:
– Спасибо за уважение да за доверие! Что Светлана ваша к делу лекарскому склонность имеет, я давно приметила. Есть у нее в душе сочувствие к болящим. Видно, сама Макошь у ее колыбели прошла, да слово свое ей шепнула. Не каждому такое выпадает, а и выпадет, так не каждый себя понять сможет. Лекаркой ей, конечно, не стать, но травницей и повитухой, глядишь, и получится. Если не заленится. Потому в учение я ее беру. Да она уже и начала учебу… – лекарка плавно обернулась к девчонкам и узрела их открытые рты и растопырившиеся от любопытства уши. – Это что такое?! – рявкнула она так, что даже Юлька присела. – А ну, носы в грядку! Ишь, заслушались! – и снова не спеша повернулась к супругам.
– А плату за учение я бы и не стала брать, да для него многое потребно, да все свое, не заемное. А сколько чего докупать – это я попозже определю. Тогда и об оплате договоримся уже окончательно. К осени, скажем.
Фаддей замотал головой:
– Прости уж меня, Настена. С детства тебя знаю, потому и скажу, как есть: возьми всю плату сейчас. Неведомо никому, как дальше сложится, а я человек воинский, не ровен час, убьют – что тогда?
Лекарка так и впилась взглядом в Фаддея, словно насквозь его хотела прозреть. Но задумалась только на миг.
– Так вон оно как, значит? – пробормотала она себе под нос.
Чума покосился на удивленную Варьку и развел руками.
– Уж уважь мою прихоть. Не хочу за дочку беспокоиться.
– Не выгоню я ее на улицу, не переживай, – Настена поджала губы, кивнула сама себе, словно решаясь на что-то и твердо проговорила, специально для Чумы, – Я ведь понимаю, где живу.
– Вот потому и прими… – Фаддей с облегчением перевел дух и вручил лекарке сверток. – Здесь четыре гривны. И сам платоч тебе в подарок.
– И вот еще возьми, не побрезгуй, – вступила в разговор и Варвара, в свою очередь протягивая Настене то, что держала в руках. – Не серебро, но тоже не лишнее.
– Ну что ж, – Настена еще раз внимательно посмотрела на Фаддея и кивнула. – Четыре гривны – это много. Очень много. Однако возьму все, сколько даете. Что останется, ей в приданое пойдет, если…

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Среда, 04.09.2013, 10:18 | Сообщение # 28

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Все трое поняли недосказанное, хотя и каждый по-своему.
Уговор между лекаркой и семейством Чумы заверили ратник Аким, родной брат Варвары, искренне порадовавшийся за племянницу, и Егор. Дом Акима стоял недалеко, а Егора Фаддей встретил как раз по дороге к шурину. Будто нарочно десятник угадал.
Аким сразу домой заспешил, а Егор отправился Фадея провожать. Варька торопилась к колодцу – напропалую хвалиться достижениями дочери и удачным разговором с лекаркой, и ратники остались вдвоем.
Фадей, которого присутствие десятника, несмотря на все уважение к нему, сейчас совсем не радовало, тоже попробовал было сослаться на дела, но Егор только мотнул головой и тихо выложил последние новости. Да такие, что они мгновенно заслонили все прочее.
– Решили отложить, – без предисловия, тихо, как умеют говорить опытные ратники, когда в засаде таятся, сообщил десятник. – Лука, Игнат и Рябой еще позавчера все вместе внезапно заявились. Корней вызвал, что ли? Вначале думали – уедут сразу, как обычно, а они тут застряли. А под ними, как ни крути, почти полсотни бойцов ходит. Даже если половину за себя выставят – Корней всех сметет.
Чума удивленно смотрел на Егора: вроде бы не должны такие вести десятника радовать, но ведь и не огорчают они.
– Вот и решили выждать, не все же им здесь ошиваться. Им, вишь, боярство свое обустраивать надобно, – уже с оттенком зависти добавил Егор.
– Ну и ладно, – не пытался скрыть облегчения Фадей. – Не больно и надобно. Глядишь, и раздумают.
– Да нет, не раздумают они. Деваться родичам Пимена некуда: или Корнеев род под корень вырубить, или самим отсюда подаваться, – разбил надежды Чумы Егор. – Так что если не сегодня, так через неделю, а все одно сцепятся. Да и Устин рогом уперся – не свернешь теперь. Ты его знаешь.
Фаддей только зло сплюнул. Егор тоже счастьем не лучился, когда заговорил о дальнейшем:
– Когда снова надумают, скажу. Да, тут вот еще что: в ночь, как Устин своих поднимет, наш десяток в караул заступит. Договорились уже так подгадать. Потому мы с тобой на каланче в ночь…
– Была охота! Там новикам место. Чего нам лезть? – привычно заворчал Фадей, не зная пока, как относиться к услышанному. – Вон Левонтий пусть и сидит, ему в самый раз.
– Фаддей, слушай, чего говорю, и дурку мне тут не вываливай! – вызверился Егор. – Сам не хуже тебя умею пнем прикинуться! Что, так в драку рвешься, что аж порты не держатся?
– Да мне оно вовсе по хрену! Не я к этому дерьму задом прислонился, – завелся уже по-настоящему Чума.
– Вот и слушай, что говорю, если тебе похрен! На каланче посидишь, я сказал! – это уже был прямой приказ, и Фаддей, насупившись, замолчал. – А Левонтий дома останется. Я позабочусь…
– Ну, как скажешь, десятник. Смотри, тебе разгребать. Мое дело телячье.
А смотрел Егор странно. И вообще вел себя совсем не так, как должен бы по всем Фадеевым соображениям.
«Ну чего, спрашивается, бойцу, который и один может черт те что натворить, на каланче отсиживаться? Новиков там завсегда сажают, а тут сам десятник собирается. Мало того, еще и меня за собой тянет на верхотуру, себе на пару. А ведь знает, чего я как мечник стою – такой боец в первых рядах нужнее. Если все пойдет, как намечено, покуда мы с Егором с каланчи слезем да до места добежим… Только и останется, что курей лисовиновских резать. Ну, не дурак же десятник! Чего он тогда?»
– Угу. Оно самое, – подтвердил догадку, мелькнувшую у Чумы во взгляде, Егор. – Так что место наше на каланче.
– А остальные как? За Пимена их положишь?
– А где я их возьму, остальных-то? – и рожу при этом Егор состроил такую, что понять, доволен он или зол, казалось совершенно невозможным: всем своим видом десятник излучал суровость, но если присмотреться… Глаза у него такие, словно он только что сметаны крынку умял или с молодкой ядреной на сеновале вечер провел.
– А… – начал было Чума.
– Вот те и а-а-а… – зарычал вдруг Егор, а Фаддей заметил, что они проходили мимо кучки баб во главе с Веркой. Жена Макара явно навострила уши в их сторону, хоть и сделала вид, что не замечает двух ратников. – Где они, остальные? Зашел с утра к Сюхе, так баба его мне чуть ухи не сжевала! Дескать, десятник, а за ее благоверным пригляда не имею – который день не просыхает. А брага закончится, так он же неделю в себя не приходет. Ни в работу, ни в драку не годен.
– А я тут при чем? – возмутился Чума. – Я же ему не наливал. Вчера к нему заходил, так он уже вовсю с ножкой стола беседы вел.
– Не наливал он… Ты не наливал, я не наливал! А поди его бабе объясни! Да еще этот… Сват хренов…
– Кто? – уже не притворяясь, опешил Чума. – Сюха?
– Какой Сюха! Дормидонт, чтоб его! – поморщился Егор. – Сынку, вишь, приспичило, невмоготу без бабы. Вот он вчера и сорвался – сватать.
– Эт куда? К Медогонам, что ли? Они вроде все жениха своей искали.
– Куда там! К Дареновским! Еще б в Киев дунул за невестой. На одну дорогу не меньше двух дней уйдет. Да там еще гостевать…
– Угу… Девку сватать, стало быть… Та-ак… – вдруг впал в задумчивость Фаддей. – Да, невестка – оно дело такое… Полезное. И главное – далеко… – и, глянув на десятника, добавил: – Соседушка-то мой, Савка, еще вчера по дрова подался. Да покосы глянуть. Да родню навестить… с племянником. И зятя прихватил.
Пришло время обалдеть уже Егору.
– Это те, что у Фомы в десятке?
– Угу. Они.
Егор хрюкнул, но сразу задавил смех.
– Фома узнает – синими яйцами со злости нестись начнет. По делам, стало быть, подался… И где ж он?
– Да кто его знает. Его ж в лесу разве сыщешь? Вернется – спросим.
До дома Чумы оставалось всего ничего, когда десятник вышел из охватившей его задумчивости.
– Надо бы до Андрона сходить и к Петрухе тоже. Предупредить их. Ну и вообще… Ты как, со мной? Как раз Варька тебе обед сготовит.

Об усадьбу Петра все Ратное себе давно языки намозолило.
Во-первых, несколько лет назад в единое целое соединили два подворья – самого Петрухи и его тестя. А во-вторых, вроде устроено там все было точно так же, как и у остальных, но все же наособицу, с придумками разными. Вон, ветряную вертушку с трещоткой на крыше поставили. Сколько соседи смеялись, что детской забавой на старости лет развлекаются, а нате вам! Кротовин-то на подворье не стало. И вороны его стороной облетают, на крышу не гадят, и цыплят красть перестали.
И ледник у них не как у всех: лед поверху, а что надо, уже под него кладут. Строить такой, конечно, хлопотнее, но харч в нем хранится лучше, и льда до осени хватает. Даже калитка у ворот вверх легко поднимется: летом оно вроде ни к чему, а зимой после метели – красота прямо.
Но, по совести сказать, соседи дивились не на такие дельные придумки. У хозяев-то на одну полезную приходился десяток таких, что все село покатывалось, а их бабы иной раз слезами умывались. Но тут уж ничего не поделаешь: мужи, как чего в голову придет, пока не совершат – не успокоятся. Этими выдумками прославился еще старый Варенец, тесть Петрухи. Он по-соседски пристрастил к ним и своего закадычного друга – Петькиного отца, и его самого сызмальства. А там и дочку замуж за него выдал. Вот и чудят теперь вдвоем.
Вон, даже кольца на воротах нет. Хошь, кулаком стучи, а хошь зверюгу неведомую резную, к воротам прикрепленную, за язык дерни – в доме колоколец звякнет. Любят этим мальцы баловаться, а еще больше хозяйская псина любит тех мальцов за пятки похватать.
Вот Чума то чудище за язык и дернул, а Егор еще и кулаком в ворота добавил. Выскочила молодуха, жена Петра.
– Здрава будь! Хозяин дома? – поздоровались гости. – Зови мужа, поговорить надо.
– Да как вы с ним говорить собираетесь? – непонятно почему оторопела Глафира. – Он же…
– Не мельтеши, баба! – рассердился Чума, у которого опять настроение испортилось. – Не твоего ума дело, как да о чем. Зови, говорят!
– Да как же? – вконец растерялась молодка, – спит он.
– Так и что теперь? Буди, стало быть. По делу мы!
– Вот иди и буди сам! – вдруг непонятно с чего взвилась обычно тихая бабенка. – Извел всех и завалился! Все бабы в доме без задних ног от его колеса чертова! Во дворе грязища – не пройти, а он дрыхнет! А тут ты мне еще!.. Сам и буди, коли надо, авось добудишься!
Ратники переглянулись.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Среда, 04.09.2013, 10:24 | Сообщение # 29

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Неужто напился? Так водичкой его… из колодца, холодненькой. Поднимется. – посоветовал Егор.
– Да отливали уже и по щекам хлестали. И нос зажимали. Без толку. Настена сказывает, дня три они продрыхнут, да опосля еще седмицу в себя не придут. Это летом-то!
Ратники переглянулись еще раз, надеясь хоть что-то понять, и с интересом уставились на Петькину жену.
– Э-э-э… – поскреб Егор где то за ухом. – Так он, что, не один?
– А то! И тятенька мой, и свекор рядышком лежат. Все вместе колесо это проклятущее ладили, чтоб ему! – молодуха, похоже, еле удерживала слезы. – Да еще Троха Удача с ними, – расстроенно пожаловалась она. – Обозник. Петя его зачем-то с собой притащил, вот и его угостили…
– Ты сопли по морде не размазывай, говори толком! Медовухи перебрали?
– Какая медовуха… Зелье лекарское вылакали!
– Ы…? – лица обоих гостей вытянулись.
– Измучили всех. Опять одежу чинить, Настене снова кланяться…
– Ни хрена не понял! Какое зелье? Какая одежа? – взорвался Фаддей.
– Погоди… – остановил друга Егор. – Что у вас тут случилось? Да не реви ты, растолкуй путем.
– Так я и толкую. Петруша мой колесо придумал. Большое, с лапами, – начала объяснять молодуха. – В бадье большой. А она протекает и все на землю… И грязища от нее… – Чума хотел поторопить рассказчицу, но Егор остановил его, и женщина продолжила. – Кобыла ворот крутит и воду льет.
– Кобыла льет? – все же влез Фаддей.
– Да нет, мы. И одежу в бадью кидаем. А она ее лапами, лапами… И мнет, мнет…
– Да кто? Кобыла мнет, что ли? – снова не выдержал Чума.
– Да колесо это чертово. И в воде полощет… – силилась что-то объяснить молодуха. – За раз, почитай, всю одежу и стирает. Ладно бы еще не рвала, да воды бы поменьше, а то чуть весь колодец не вычерпали.
Ратники снова переглянулись.
– Слышь, Глашка, – с сомнением глядя на собеседницу, начал Егор. – А ты уверена, что то снадобье Петруха выпил? Может, сама? Того?
– Я вот тебе сейчас дам – того! – за спиной молодухи появилась женщина, ненамного уступавшая статями вдовой Алене, что живет у церкви, только старше. – Что, тоже умствовать пришли?
– Да, ладно тебе, Анисья… – пошел на попятную десятник. – Мы к Петру. Десяток наш караульным вскорости назначается, вот и хотели упредить… – он все же не удержался и спросил: – А что за зелье такое, что после него три дня спят?
Хозяйка дома вроде отмякла и только рукой махнула:
– Ой, Егор, не трави душу! Четверо в сеннике валяются. Как закончили дурость эту с колесом, так им, вишь, это дело обмыть приспичило! А дочке моей старшей – сестре ейной, – кивнула на молодуху хозяйка, – рожать со дня на день. Вот Настена и дала целый горшок настойки, да я отнести не успела…
Видя по недоуменным лицам гостей, что те никак не поймут простое с ее точки зрения дело, (мужи, одно слово), вздохнула и пояснила:
– Зелье это для рожениц. Чтобы баба перед родами успокоилась и расслабилась, да и после родов уснула бы легко. А оно на браге настояное, да не на простой, а морозом да углем чищеной.
Гости все еще ничего не понимали, и хозяйка продолжила объяснение. – Так ведь бабе это зелье по ложке перед родами дают, да по три после! А эти все в один присест вылакали. Вот и расслабились, туды их… Оно ж и слабит, и мочу сгоняет. Вот они в сеннике и… Спят, в общем.
Фаддей глянул на Егора, Егор на Фаддея и… едва уползли от Петрухиного дома. Отдышались они нескоро.
– Да-а-а… И сказать ничего не скажешь, попали други! – Фаддей еще раз убедился, что случившееся с Петрухой почему-то очень даже устраивал десятника, во всяком случае вышедший из строя ратник своей выходкой его не расстроил. – Петьку, стало быть, тоже можно не считать. И Троха Удача к ним прицепился, а его Устин долго уговаривал. Ну, Петька!.. Ладно, теперь к Андрону!

Фаддей почти не сомневался, что если шебутной, но в общем-то простой души парень Петруха умудрился выскользнуть из круга мятежников, то уж битый жизнью рубака Андрон точно найдет, как в нужный момент не оказаться в ненужном месте.
Калитку открыла мать Андрона, еще не старая и весьма бойкая баба.
– Так вчерась и уехал… – ответила она на вопрос Егора о сыне. – Сел на коня и уехал. Телегу только распряг, как приехал. Не повечерял даже, с пустым брюхом и ускакал, поклонился только. Говорит, вернусь скоро, а сам на коня и поскакал…
– А куда уехал, не говорил? – прервал словесный поток говорливой бабы десятник.
– Как не сказывал? Говорит, десятник зайдет – ты, значит… Зайдет, говорит, – затараторила хозяйка, – скажи, дескать, ему, что Дормидонта встретил, с семейством, со всем: сам, значит, Дормидонт, да баба его, да племяш, что брата его, Охрима, сын, старшой который. Женился он, помнишь, на девке, что ему дядья на Княжьем Погосте сосватали… Ну, эту, дочку ладейного десятника Павла – он еще приезжал, когда моего тестя хоронили…
Прерывать старую женщину не принято, но и выслушивать все подробности про всех родственников Дормидонта и их родственников, и не только… Десятник содрогнулся, покрутил головой и все же прервал собеседницу.
– Да знаю я, знаю! Мне бы еще узнать, куда Андрон ускакал.
Фаддей просто шагнул назад; похоже, глаза у него начинали соловеть.
Хозяйка недовольно оглядела обоих и, видимо, все же обидевшись, быстро закончила.
– Да сватом он в Даренову весь отправился, Дормидонт уговорил. Негоже отцу сватом в дом заходить, договор творить, грех родичу откуп за невесту торговать. Вот он Андрона моего и упросил. А когда вернется, не сказывал.
От дома Андрона шли молча. Что на уме у десятника, по лицу не поймешь, но Фаддей не первый день знал Егора и видел, что тот прячет в бороду довольную улыбку. У переулка, ведущего к дому Фаддея, они разошлись.
– Спасибо, друже… – попрощался Егор. – Выходит, правильно ты все нашим сказал: в Ратном из всего десятка только мы с тобой и остались. В самый раз на каланче места хватит.
Фаддей только плечами пожал: мысли у десятника, как хвост поросячий, крученые, пойди, пойми его. И своих дум хватает. Как ни поверни, а что ему, что Егору в эту бучу лезть придется. Каланча каланчей, но если все быстро не решится, рубки не миновать, а для него такой поворот хуже некуда.
Одна радость – хоть младшую дочку от беды укрыли. Конечно, и ей немало перепадет, однако ни изгнание, ни холопство ей не грозят, а это уже легче. Старшую, может, и невестой кто возьмет, в самый цвет девка вошла. Вон, Епишка, сын Постника, с осени под окнами ходит. Не дадут ее в изгнание отправить, наверняка в семью заберут. Хоть и не легко ей придется, а все лучше, чем в холопках или на чужбине горя мыкать.
А вот Ведене-то каково? Будь он мальцом, мож, кто и принял бы в работники, а так… Ученик воинский – не шутка, мамкиным подолом не прикроешь, за все отцовы грехи и ему платить на равных придется…
«Ох, да что ж я себя все время перехитрить норовлю! Не будет ни у Дуняши, ни у Ведени жизни, коли их отец, дурень нескобленый, чего не придумает! Коли бы слова не дал… Вот остальные, словно и не слышали и не видели ничего, так поди их потом укори! Я же не скажу, что они заранее все знали, да несведущими выставились. Ежели смогли от беды укрыться, так я за них только рад: не все хоть полягут, останутся у Ратного защитники…
А ведь полезут обязательно. Как узнают лесовики, что бойцов в Ратном мало осталось, непременно надумают счеты свести. Так что ушли от свары и хорошо! А Егор явно доволен. Нет его десятка в Ратном и все тут! Только руками разведет. Кто ж знал? А коли попеняют, что десятник несправный, десятка вовремя собрать не смог, так и не страшно… Да хоть и пальцем потыкают, дескать, не годен! Его на десятничество поставили те, кого он сам собрал, им и решать, а положи он десяток – кому он тогда нужен? Кто под его руку пойдет? Да и кто пенять станет? Уж точно не сотник, ему как раз в руку, что и десяток цел, и головы на плечах.
Вот только я сам дураком оказался. Видел же – молчит десятник, так и сам промолчал бы! Дурак, и все тут…»
На душе опять стало скверно. Вроде и над Петрухой поржали вволю, и младшенькую пристроил к делу, а все равно тошно. Ну, никак не верилось, что управится Устин с Корнеем. Хороший ратник, опытный, да хватка не та, и дружбу не с теми свел. И Фома десятник вроде ладный, но Корнею не соперник. А теперь и от десятка его сколько народу в Ратном осталось? И Удачу Петруха сманил! И выходило, что коли и поднимется кто, то все одно, что телки против мясника. И Чума с ними.
Пара кружек браги, выпитых залпом после возвращения домой, никаких путных мыслей не прибавили.

* * *

Фаддей и не подозревал, что его удача давно уже по Ратному бродит...

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 10.08.2014, 21:35 | Сообщение # 30

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Фаддей и не подозревал, что его удача давно уже по Ратному бродит. Тем более ему и в голову не могло прийти, что принесет его обнаглевшая, избалованная и самовлюбленная рыжая стерва, которую еще весной притащила из Турова Анька Лисовинова. Ну, может, не совсем рыжая, но стерва точно.
Тогда, после приезда Лисовинов и взятия Куньего, события в селе завертелись так стремительно, новостей и перемен оказалось так много, что на мелочь, вроде привезенной Анной из Турова заморской забавной зверушки и внимание-то не сразу обратили. Потом уже бабы по селу разнесли весть про кошку, чтоб ее! Мужи, когда услышали, – а кое-кому и увидеть довелось – только плечами пожимали да посмеивались. Тьфу, дрянь! Нашли, что в такую даль переть! И как Корней позволил?
Но те, кому доводилось бывать в Турове и иных местах, поведали, что тварей этих аж с самого Царьграда князьям привозят, и в городах в богатых домах они уже потихоньку заводятся. Безделица, конечно – блажь бабья, а стоят дорого. Но вроде бы говорят, что эти самые кошки мышей ловят, а в доме от них чище, не то что от хорьков. Да и бабы болтали, что Корней терпит, потому что это подарок Аньке от жены то ли купца не последнего, то ли боярина знатного. Варька вообще как-то ляпнула, что самого князя, хотя в такое мало кто поверил.
Все трудности и опасности, случившиеся с Лисовинами в пути, кошку, названную прежними хозяевами Рыськой за рыжеватую масть, никак не коснулись. Выпущенная из корзины, в которой ее везли, эта скотина первым делом вальяжной походкой обошла горницу Анны, затем обследовала всю женскую половину, а потом, не обращая внимания на призывы, уверенно направилась во двор.
Дальнейшие события развивались по древнему, как мир, сценарию. Собачье племя, до того ни разу не видевшее ни одного представителя кошачьей породы, кроме разве что лесных рысей, однако сразу признавшее врага, без промедления подняло суматошный лай. Рыська, усевшись на заборе и с полным безразличием глянув на беснующихся внизу собак, принялась разглядывать дорогу и соседские дворы, всем своим видом показывая, что она тут утвердилась всерьез и надолго.
С тех пор жителей Ратного радовал неизменный собачий концерт, исполняемый самыми голосистыми из ратнинских псов в честь новой обитательницы села, отправляющейся на свою ежевечернюю прогулку. И хотя он каждый раз решительно пресекался хозяевами с помощью пинков и поленьев, любви заморской зверушке среди ратнинцев это не добавило. Да и сама Рыська, которая вначале ограничивалась тихим мурлыканьем или почти неслышным урчанием, вскоре внесла разнообразие в звуки, обычно наполняющие село по ночам.
Одиночество еще никому не приносило радости, а во всей округе кошка оказалась одна- одинешенька. Пары ей просто не было – когда еще Никифор кота раздобудет! Вот и повадилась она убегать в лунные и не очень ночи на крышу, громко поверяя всей округе свои девичьи мечты о прекрасном, когтистом, усатом и хвостатом женихе. Неизвестно, на сколько хватило бы терпения у ратнинцев, а главное у самого Корнея, но однажды посреди ночи в ответ на Рыськин призыв тишину над селом разорвал новый, ранее не слыханный дикий вопль, возвестивший наступление новой эры в жизни мышей, хорьков и собак. И от метко брошенного Корнеем сапога с крыши в темноту метнулись уже не одна, а две хвостатые тени.
Каким образом случилось чудо, и откуда мог взяться в лесной глуши кот, ответить не смог бы никто, но откуда-то он взялся. Рыська-таки нашла себе пару! Анна, в надежде на получение в скором времени дорогостоящего потомства, воодушевилась и упросила свекра не трогать Рыську и ее «жениха» хотя бы до тех пор, пока не станет ясно, что кошка удачно понесла.
Зато остальные ратнинцы ее радости отнюдь не разделили. Во-первых, никто не испытывал восторга от мысли, что вопящих по ночам тварей прибавится, а во-вторых, безобидная заморская зверушка в глазах жителей села из разряда просто никчемной, но в общем-то обычной животины, мгновенно и необратимо превратилась в существо таинственное и даже мистическое. Если раньше при виде нее многие просто плевались, то теперь стали креститься. Кое-кто даже поговаривал, что надо бы это дьявольское отродье изловить и сжечь. Ну, или хотя бы святой водой окропить.
Этим бы, вероятно, история и закончилось, если бы не заступничество отца Михаила, прекрасно знакомого, как выяснилось, с кошачьим племенем и питавшего к нему расположение еще со времен своей жизни в Византии. В очередное воскресенье священник даже прочитал короткую проповедь, посвященную защите Рыськи и ее соплеменников, укорив ратнинцев за их суеверный страх перед безобидной тварью божией и призвав паству к милосердию. А вдова Алена с тех пор стала ежедневно демонстративно выставлять рядом с порогом храма плошку с молоком специально для Рыськи, заимевшей с некоторых пор обыкновение наведываться на церковный двор, как будто нарочно опровергая все нелепые и возмутительные слухи о ее принадлежности к бесовскому племени.
Но всех подозрений с кошек это не сняло: слухи и пересуды прочно связывали заморскую животину со всем непонятным и таинственным, что время от времени происходило в округе. Загадочное исчезновение из закрытых погребов молока, сала, масла и сметаны, и раньше случавшееся, но относимое за счет хорьков и собак, кое-кто стал теперь приписывать исключительно кошкам.
К тому же за все время пребывания в Ратном Рыськиного «жениха» никто так и не смог его толком разглядеть. Наглость и неуловимость пришельца, а главное, безразличное высокомерие ко всем жителям селя, от хорьков до людей включительно, рождало у некоторых не раздражение, а злость и азартное желание отловить, наконец, эту редкую, как в прямом, так и в переносном смысле, скотину.
А уж бабы, судача у колодца, чего только не придумывали о Зверюге, как с легкой руки все того же Корнея, прозвали кота в селе. И то, что его наслала на село обиженная за что-то Нинея, и нечисть лесная им обернулась, чтобы их, честных христиан, баламутить. Даже погибшего куньевского волхва вспомнили. Самые же отчаянные намекали на Юльку и Настену.
А уж какое раздолье было тут для языка Варьки и Верки! Каких только историй не наслушался от жены Фаддей, хоть и привыкший к бурному воображению своей благоверной, и знавший прекрасно, что все, ею сказанное, надо делить если не на десять, то по крайней мере пять, но все-таки невольно заразившийся от нее подозрениями насчет заморской твари. Ну, поп, может, и прав, и ничего бесовского в том Зверюге и нет, тут Чума судить не брался, а вот то, что в закрытом погребе сметана убывает иной раз чуть ли не из-под носа… Не-ет, тут святой водой не поможешь, тут надо за дрын браться!

* * *
Варька еще с утра заподозрила неладное: уж очень необычно вел себя сегодня ее Фаддей. Она и упомнить не могла ничего подобного, но лезть с расспросами не решалась. Тем более, вроде все удачно вышло! И Фаддей, вместо того чтобы послать ее подальше за бабью дурь, (да что там, сама сомневалась – не блажь ли ей в голову пришла? Небывалое ведь дело!) неожиданно поддержал.
И Настена… Ведь не брала никогда учениц, и между собой у них всякое случалось, чего уж скрывать! А тут чуть не сама попросила Светланку в учение. Варвара радовалась за дочь, так радовалась, что и сумрачная физиономия мужа ее не особо огорчала. Ну, подумаешь, скажет чего! А что за брагой потянулся, так по такому делу и не жалко! Брага, правда, крепкая, без хорошей закуски муж завтра и не работник. Надо бы мясного на стол поставить и рассолу приготовить!
С этими мыслями и отправилась Варвара к погребу. Окорок принести, да капусты квашеной из бочки набрать. А что? Заслужил сегодня Фаддей, пусть хмельным в свое удовольствие побалуется и поест от души!
До сумерек было еще далеко, но солнце уже пригасило яркий дневной свет. Варька, привычно бормоча что-то себе под нос, открыла дверь в погреб и остолбенела. На нее в упор, казалось, прямо из стены, нахально вылупилась пара огромных янтарно-желтых глаз. При ее появлении глаза неторопливо мигнули, и в тот же миг воздух разорвал ее протяжный вопль, слышный, наверное, по всему Ратному. Еще через мгновение в стену, из которой на нее таращился этот морок, полетела подвернувшаяся под руку крынка. Глаза возмущенно мяукнули дурным голосом и исчезли, а Варька, продолжая голосить, попыталась развернуться и вырваться на свободу, но при этом совершенно упустила из виду, что дверь погреба заканчивается гораздо ниже ее лба, и с разгону крепко приложилась о притолоку.
В следующее мгновение в ее глазах рассыпалась радуга, и мало что соображающая баба со всего размаху рухнула на задницу, но и тут промахнулась: опоры для нее не оказалось, и она покатилась по земляным ступеням вниз, разгромив по пути горшки и крынки, аккуратно стоявшие вдоль стены. Поднявшись на четвереньки, Варька к своему ужасу обнаружила прямо перед собой еще одну пару бесовских глаз, но уже зеленых и не таких больших, как прежние. И, только уже завизжав во всю мочь, она поняла, что глаза принадлежат не неведомой нечисти, а как раз той самой нахальной рыжей животине, что обитает у Лисовинов. Испуганный визг моментально сменился разъяренным рычанием.
– Ах ты, тварь шелудивая! Тля заморская! Я тебя… – и в кошку полетела чудом уцелевшая кринка. Правда, из-за свалившихся на нее переживаний Варька промахнулась, и меткого удара не получилось: наглую рыжую тварь не припечатало посудиной, но тем не менее задело. Кошка оскорбленно вякнула и опрометью вылетела из погреба. Варька довольно хрюкнула ей вслед, но в следующее мгновение взвыла сильнее прежнего. Кто-то страшный и огромный вцепился ей сзади в седалище железными крючьями, благо положение ее этому благоприятствовало. Стряхнуть с себя мучителя, изо всех сил виляя задом, так что еще не порушенные плошки с грохотом посыпались вниз, не удавалось, дотянуться рукой до него в столь неудобной позе она не могла, а просто рухнуть на зад и припечатать вражину, к счастью для него, в панике баба не сообразила и из последних сил рванула на четвереньках вверх по ступенькам. Когда злодей отпустил ее из своих когтей и куда делся, она не заметила, а вывалившийся из дома на ее крик и уже успевший основательно приложиться к браге Чума никого и ничего не увидел.
Однако разодранный зад супружницы с глубокими кровавыми следами от когтей неведомого зверя не оставлял сомнений в том, что нападение таки не плод ее воображения, а имело место в действительности. Невнятные Варькины объяснения сводились к проклятиям на головы как всех Лисовинов в целом, так и персонально Аньке, а также ее туровской родне и прочим знакомым, «подсунувшим эту нечисть хвостатую, чтоб ее саму поперек и вкось разодрало и не склеило!» После чего подвывающая скорее от злости и обиды, чем от боли Варька, с зубовным скрежетом натянула на пострадавшую задницу вынесенную испуганной Дуняшей целую и чистую юбку и, неуклюже переваливаясь с боку на бок, отправилась к Настениному подворью, продолжая по дороге обильно сыпать ругательствами.
Чума проводил мутным взглядом жену (брага уже сделала свое дело) и еще ничего не понял, но в голову ударило давно копившееся и требующее выхода бешенство. Несколько дней неприятности наваливались, и не было никакой возможности выплеснуть злость, а тут на тебе: кто-то напал на его жену в его же доме! Кто-то? Варька вроде что-то несла про эту лисовиновскую тварь – кошку или как там ее.
И тут у ворот мелькнул рыжий хвост этой самой бестии, а в следующий момент разъяренный Фаддей, как был дома в одной рубахе без портов, так и понесся по улице в погоне за Рыськой, снося по дороге все, что попадалось на пути и было по силам.
А на пути у него лежал дом вдовы Алены. Хозяйка, с легкой руки отца Михаила, безоговорочно признавшая кошку как животину богоугодную, ее привечала. Тем более и ей самой заморская зверушка пришлась по душе. Вот к Алене-то и кинулась Рыська за спасением.
Дальнейшие события происходили с неизбежностью судьбы и быстротой, с трудом поддающейся описанию.
Рыська, скользнув под калитку, с ходу прыгнула на руки к Алене, в этот момент как раз шедшей по двору от погреба с крынкой кваса в руках. Угощение предназначалось старшине артели плотников, недавно прибывшей в Ратное. Лысый закуп к всеобщему удивлению сумел покорить сердце ратнинской богатырши и теперь ежевечерне после работы для закрепления успеха заявлялся к ней, усердно помогая вдовице во всем, что требовало мужских рук. Сейчас он как раз волок на двор тяжеленную бадью с помоями. Алена, конечно, и сама бы справилась со столь обыденным делом, но как истинная женщина не стала мешать мужчине проявлять заботу о себе, любимой, и только умилялась на хозяйственного Сучка.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 10.08.2014, 21:37 | Сообщение # 31

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Этой-то почти семейной благости и помешали Чума с Рыськой. Впрочем, вид кошки Алену не раздосадовал, но одновременно с ее появлением калитка с треском слетела с петель, и во двор ворвался всклокоченный пьяный Фаддей с выпученными от избытка чувств глазами.
– А-а, тварь блудливая! – взревел он, узрев ненавистную животину, с удобством устроившуюся на могучей груди вдовицы. – Шалава! – и решительно ринулся к Алене.
Может, он и схватил бы свою обидчицу, если бы та согласилась его дождаться. Но Рыська легко перескочила на плечо окаменевшей от подобного наглого вторжения хозяйки, а оттуда на землю и метнулась куда-то за сараи. А Фаддей с разгона и всей дури вцепился обеими руками, как ему в запале показалось, в загривок кошки.

Алене и одного бесцеремонного вторжения Чумы на ее подворье хватило бы с избытком, но такое! Фаддей мало того, что спьяну снес ей калитку и без позволения вломился на ее подворье, так вместо извинений вдруг ее же и обложил ни за что, ни про что, да вцепился своими клешнями ей в грудь, как в свое собственное, будто так и надо! Еще и рванул, словно оторвать собирался и Варьке своей отнести! Возмущение и резкая боль мигом привели ее в чувство и вернули дар речи.
– Ах ты, пьянь! Чего лапаешь?! Паскуда чумовая! – рявкнула Алена, выходя из оцепенения. Одним движением она стряхнула со своей груди лапы Фаддея и с силой грохнула крынку с квасом о его лоб. Чума, сосредоточенный до этого исключительно на ловле хвостатой воровки, с некоторым удивлением обнаружил, наконец, наличие и более серьезного противника. Благодаря немалому опыту и воинской закалке, удар не свалил ратника, и он все-таки устоял на месте, но стекавший по лицу и бороде за пазуху густой квас вызвал новый прилив ярости.
– Ошалела?! Дура! За что?! – взревел он в искреннем недоумении, но в следующее мгновение уже катился по двору от оплеухи, которую мастерски отвесила ему разъярившаяся от подобной наглости хозяйка.
– Ерхунамумест 1 гребаный! – удовлетворенно изрекла Алена, видя, как кувыркнулся нахал. Продолжительное общение с отцом Михаилом сильно расширило ее словарный запас. Правда, ругался отче редко, а слова, которые иной раз произносил, и выговорить-то не всегда получалось, но вот это самое «Ерхунамумест» она запомнила, потому что именно так священник ворчал себе под нос, когда девка-холопка, убиравшаяся в храме, налила по рассеянности в светильники елей вместо лампадного масла. С тех пор Алена частенько пользовалась понравившимся ей словом, чтобы заткнуть у колодца необразованных ратнинских баб, не прибегая к грубой силе. Вот и сейчас для Чумы его не пожалела.
Не считая, однако, беседу с гостем на этом оконченной, она шагнула вперед, но тут ее опередил Сучок, находившийся до того в некотором обалдении. Слишком уж неожиданны, быстры и необычны были события: сначала какой-то пьяный в лоскуты хрен сносит новую калитку, с которой он, Сучок, накануне провозился чуть не весь вечер, затем прямо у него на глазах за здорово живешь материт и лапает его бабу, да еще и предназначенный ему, Сучку, квас на этого придурка перевели! Нет, это уже ни в какие ворота не лезло!
Отчаянный старшина плотников, преисполненный законным негодованием, сорвался с места, не выпуская из рук шайку с рыбьей требухой, которую он (вот удача!) так и не успел выплеснуть в помойную яму. Еще через мгновение едва поднявшийся на ноги Чума, не удовлетворившийся квасом от хозяйки, получил на закуску и угощение из слегка протухших на жаре помоев, а заодно и саму посудину из-под них на голову. Алена не стала мелочиться: гулять, так гулять – и приложилась кулаком по дну перевернутой бадейки, довершая дело и покрепче насаживая ее на плечи славного ратника. Фаддей с туго прижатыми к телу локтями – бадейка оказалась ему только-только по размеру и сковала обручем – что-то глухо замычал изнутри, но обладающий тонким слухом Сучок различил некоторые слова и они ему не понравились.
– Это кто говнюк лысый?! – взвыл он, с силой хряпнув по бадейке подвернувшимся под руку поленом, так как неразлучный топор непредусмотрительно остался в доме вместе со снятым поясом. – Это кто плешак приблудный?!
Голова Чумы выдержала и это, а вот старая и уже видавшая виды бадейка не пережила удара разъяренного плотника и с треском развалилась, выпуская из своих объятий несчастного Фаддея, но в то же время и лишая его защиты от сучкового гнева. Хорошо, что Чума, не устояв на ногах, рухнул на четвереньки, так что следующее попадание пришлось уже по спине, да и сила удара оказалась недостаточной, так как метил Сучок значительно выше. Но тут Алена решила, что уже достаточно позволила своему мужчине проявить силу и доблесть в защите ее чести, и пора уже и ей поучаствовать в развлечении.
– Пшел вон, паскудник! – она рванула за шиворот почти выведенного из строя Чуму, собираясь поднять и выволочь его за ворота, но в гневе немного не рассчитала силы, да и рубаха на Фаддее была надета старая и ветхая, носившаяся исключительно дома: рачительная Варвара все жалела пустить целую еще вещь на тряпки и лоскуты – и ткань, не выдержав, с треском разорвалась до самого подола, лишая Алену законного развлечения.
Всему, даже очумелости пьяного Чумы, есть предел, так что Фаддей прямо с четверенек и рванул к выходу, по дороге теряя то, что еще осталось на нем от рубахи. Но останавливаться он не собирался – его несло. Неважно, что он только что чуть не полетел через забор, наплевать, что стоит посередине улицы совершенно нагой и облитый помоями! Он желал драться! Правда, с кем именно, уже понимал плохо. Пошатываясь, Чума все-таки утвердился на ногах, развернулся и заорал:
– Ну, твари! Всех ур-р-рою! Сотник, мать его!.. Анька, сука блажная!..
К месту битвы, несмотря на поздний час, а, возможно, и благодаря ему, так как вечерние дела по хозяйству можно было отложить и немного развлечься, собралось довольно много народу, среди которых нашлись и сочувствующие Чуме. Двое из них, подойдя к буяну, попытались его урезонить, но как-то странно:
– Фаддей, успокойся. Ну хватит, тебе что, мало? Баба тебя отметелила, так ты совсем опозориться хочешь? – увещевал Охрим.
– Вот-вот… – вторил ему Федот. – Ты потерпи, уроешь. Потом. Ты потерпи.
– Да я их всех! Сейчас… – вконец потерял над собой контроль Чума. И, оглянувшись по сторонам в поисках оружия, заметил меч на поясе у Охрима и, не задумываясь, рванул к себе рукоять. Тот словно ждал этого: вместо того чтобы возмутится, только отступил, дернул за рукав своего приятеля и они оба почти сразу скользнули в толпу.
Видя такое дело, Алена взялась за увесистую жердь, в руке Сучка, успевшего оглядеться по сторонам, возник топор – не его, плотницкий, а колун, которым Алена колола дрова, но все же...
Неизвестно, чем бы закончилась эта схватка (Чума, хоть и пьяный, и частично выведенный из строя предшествующими событиями, с мечом вполне мог наделать бед), если бы в этот момент откуда-то сбоку не раздался совершенно спокойный голос:
– Слышь, Чума, ты, конечно, жуть как страшен, только скажи мне, чем же ты Сучка порешить хочешь? Мечом или тем дрыном, что у тебя между ног болтается?
Шагах в десяти от Чумы стоял Алексей и с откровенным интересом рассматривал его.
– И когда это ты Анну Павловну оценить успел?
Чума резко повернулся к новому противнику.
– А-а-а! Приблудный! Ну, я и тебя сейчас. И всех…
– Приблудный, говоришь? Кхе… – сквозь расступившуюся толпу хромал Корней в сопровождении Андрея Немого.– Так ведь он мне родич, Фаддеюшка. Сына моего погибшего побратим. Ты ведь не знал этого, правда? – голос Корнея становился все ласковей, а глаза темнели. – По дурости своей не знал. Но на дурня обижаться грешно, так что за это прощаю тебя, недоумка. А вот Анну ты зря помянул: она мне как дочь родная, а ты про нее непотребно…
– И ты тут? С тебя и начнем! Охрим! – оглянулся Чума, но ни Охрима, ни его приятеля поблизости не заметил. – А хрен с вами… Я и сам!
Почти неслышно развернулся кнут Андрея Немого, но его опередил Алексей.
– Разреши мне, Корней Агеич. Не по чину тебе самому вшей давить.
Корней усмехнулся, но кивнул, соглашаясь.
– А-а-а! – крутанул мечом Чума.
Неожиданно его руку перехватил и вывернул из ладони меч возникший будто из-под земли Егор, встав между Алексеем и Чумой.
– Да пьян он, Корней Агеич! Сам не понимает, чего несет. Ты ж Фаддея знаешь: если что сказал неладное, завтра сам виниться придет. И боец из него сейчас никакой, сам видишь, – спокойно заговорил Егор. – А родича своего уйми. Ратник он, может, и знатный, да у нас не хуже найдутся. А уж коли ему так крови хочется, так у Фаддея десятник есть. Сам за него отвечу. Невелика доблесть пьяного на блин раскатать… а в бою мы гостя твоего не видели.
Корней зло сощурился, Немой сдвинулся в сторону, но из толпы вышли несколько ратников – все с серебряными кольцами – и встали, разделив противников. Двое из них напоказ положили руки на рукояти мечей.
– Не дело, творишь, сотник! – вступил Аким, тоже оказавшийся среди подошедших. – Сродич твой не по делу раздор сеет. Только появился, а уж свару затевает! Не дело.
– Он побратим моего сына. Не одну битву с ним прошел… – оскалился Корней, но сам уже кивком головы остановил Немого: в драку сейчас сотник лезть не собирался.
– Не за Ратное они бились! – качнул головой Аким. – А Фаддей за сотню не раз кровь пролил. И мы пришлому, хоть и твоему родичу, не позволим над ним изгаляться. Будет охота, так потом по совести все свершим. Придет в себя Фаддей, его спросим. Не повинится, пусть бьются, как знают, но честно. Хотя, – вдруг усмехнулся ратник, – я б еще подумал. Фаддей никому в Ратном в мечном бое не уступит, сам знаешь. Так что это кого еще хоронить придется.
– Леха! – Корней скрежетнул зубами. – Пошли! И верно, не дело с пьяным… Егор! Твой ратник, уводи его.
А Фаддей уже почти спал. И слышал разговор, и не слышал. Выпитая без закуски корчага браги сделала свое дело.

Очнулся Чума только ночью. Голова гудела так, что казалось, стоявший на полке медный таз, гордость Варвары и зависть всего женского населения Ратного, гудел в ответ, только чудом не падая на пол. Болела грудь, болел живот… Чума затруднился бы сказать, что у него не болело.
Лба коснулось что-то холодное, принося некоторое облегчение. Открывать глаза не хотелось, веки тоже болели и давили на глаза, как пробойники Лавра.
«Мать честная… Где это я так нализался? Неужто Силантия опять женил? – удивился Чума, припоминая ощущения, которые ему довелось испытать лет двадцать назад, после свадьбы брата. – Не-е, не похоже Тогда чего же?»
Что-то беспокоило Фаддея. Мысли едва ворочались, а нужно было вспомнить что-то важное. Чума попробовал наморщить лоб; в ответ голова ударила набатом. И тут всплыло: из темноты на него таращилась зелеными глазами рыже-белая усатая и лохматая физиономия.
Глаза открылись сами. Чума дернулся всем телом, простонал от боли и с трудом повернул голову набок. Привидится же такое, прости Господи!
Он лежал дома, на своей постели. На столе горела свеча. Свет ее принес в его душу спокойствие. Фаддей облегченно вздохнул: все в порядке.
Рядом сидела Варвара с рушником в руках. Где-то брехала собака, а соловьи и цикады силились перепеть друг друга. Хорошо…
Заметив, что он открыл глаза, жена засуетилась.
– Фаддеюшка! Ну, слава тебе, Господи! Очнулся! На-ка, выпей сбитню. С медом – Настена готовила, лечебный. Тебе враз полегчает.
Чума с жадностью выхлебал кружку сладковато-горького сбитня. И впрямь стало легче. Странное похмелье, в первый раз такое. Да и Варвара больно ласковая. Она после попойки, конечно, всегда рассолу поставит и похмелиться даст, но вот так…
– Как же они так? Из-за твари этой чуть не убили совсем. Ничего, Господь все видит, выйдет ему боком! Привез черт хромой пакость – а ты и тронуть ее не моги. Из-за них все, из-за Лисовинов! – причитала Варвара, собирая на стол. – Ну, ничего, сейчас поешь, и совсем полегчает. Настена говорит, опасного ничего нет, быстро пройдет.
В голове Чумы что-то скрипнуло, как не мазанная телега, рухнули какие-то преграды, отозвавшись болью, на мгновение опять мелькнула бело-рыжая морда и разом навалилось все: он вспомнил.
Отчаяние, злость, обида, перенесенное унижение – все разом вспухло и вырвалось из забытья, снося по дороге и спокойствие, и благодушие, и чувство домашнего уюта. И все разумные мысли.
Чума, как лежал на кровати, так и залепил нагнувшейся к нему Варьке по уху. Сильно ударить лежа было трудно, но той хватило, чтобы потерять равновесие и с размаху сесть на пол. Варька ойкнула от неожиданности и боли в подранном Зверюгой заду и после короткого молчания растерянно поинтересовалась:
– За что?!
– Дура хренова!– рыкнул Чума, поднимаясь с постели.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Воскресенье, 10.08.2014, 21:39 | Сообщение # 32

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

– Я? Дура? – растерянно, но с закипающей обидой спросила Варька и вдруг сорвалась на крик. – Да, я дура!!! Тащила тебя на себе до дому, как лошадь ломовая! От помоев отмывала, к Настене пять раз бегала! Из-за тебя, скотины! А ты мне в ухо? Да пошел ты! – и, приложив мужа по лбу кулаком, отчего тот снова шлепнулся на лавку, схватила платок и выскочила из дома. Следом за ней шмыгнула испуганная Дуняша.
Чума выбрался из постели и смачно выругался. Навалившееся тяжелое похмелье не давало взять себя в руки. Жгла обида – на свою дурь, на судьбу, на Лисовинов, на десятника. На все!
В душе снова разгорался огонь, и его требовалось срочно залить. Чума отправился в сени, где стояли братина с пивом и корчага с остатками браги. Здесь же хранился и большой глиняный кувшин необычной формы – он раньше таких и не видывал – который Чума привез когда-то из похода. В нем ждало своего часа заморское вино, крепкое и сладкое, запечатанное воском. Вообще-то их два таких было, но один распечатали, когда возвращение отмечали, а второй Фаддей берег на особый случай. Похоже этот случай наступил: такого позора, что претерпел он на подворье Алены, Чума и представить не мог. Даже будущий бунт и все его последствия померкли перед этаким непотребством!
Закуски почти не нашлось, но Чуму это уже не слишком обеспокоило. После сладкого и непривычного пойла захотелось чего-то знакомого, и Фаддей, особо не раздумывая, залил в себя пару кружек браги. Прежний набат в голове стал смолкать, а вот хмельное бульканье усиливалось.
Чума крякнул и, подумав, залил все изрядным количеством пива. Вроде немного отпустило. Фаддей пожевал хлеба, налил еще заморского вина…
Мда-а… Не вовремя, совсем не вовремя его потянуло в нужник. Идти не хотелось, но нутро не теща, с ним не поспоришь. Чума вздохнул и поплелся к порогу. Возвращаясь в дом, он основательно приложился о косяк двери, ругнулся, но все же сообразил, что пинать его не за что да и чревато, поэтому просто продолжил начатое.
В глубине души Фаддей понимал, что нарушает целую кучу непререкаемых заповедей поглощения хмельных напитков, веками выработанных сильной половиной человечества.
Во-первых, не пить в одиночку.
Во-вторых, не мешать напитки.
В-третьих, если мешать, то в сторону повышения крепости.
В-четвертых… А ну его к черту! Где тут заморское? И пиво?
Не часто такое с Фаддеем случалось, но всякий раз ничего хорошего не предвещало. И домашние ему под руку в таких случаях старались не соваться. Варвара, покрутившись во дворе и понаблюдав тайком за мужем, поняла, что и впрямь дело плохо. Но хоть и терзали ее нехорошие предчувствия, однако ж знала прекрасно – у мужа сейчас ничего не выяснишь.
Неспроста накануне он так сорвался, не кончится это добром! А пока она порадовалась, что Веденя и Светланка ночуют у Настены. Она с Дуняшей ночь в дальнем сарае пересидит, ночами тепло уже. И холопов Варвара предупредила, чтоб не высовывались – от греха, пока хозяин душу отводит. Вот переживут они все его мрачный загул, а уж потом она ему все выскажет! И чего было, и чего не было распишет – мало не покажется! А заодно и вызнает наконец, с чего это он?

* * *
Во время частых походов Чумы во двор и обратно за ним, помимо Варвары, внимательно следила еще одна пара глаз. Чем уж подворье Чумы привлекло Зверюгу именно в эту ночь – неизвестно. То ли решил так отплатить хозяевам за устроенный Варварой в погребе погром, помешавший им с Рыськой отведать сметаны, и за последующую погоню Чумы за его подругой, то ли свое дело сделал одуряющий запах слегка подвяленных и подкопченых крупных осетров, которых накануне подвесил под застрехой Фаддей, но кот, про которого все благополучно забыли, вышел на ночную охоту.
Тем временем ноги Чумы между собой поссорились и выбирали дорогу каждая самостоятельно, а добираться до цели становилось все сложнее. Для облегчения задачи Чума сократил путь, пристраиваясь там, где его прорывало, едва успевая поднимать подол рубахи. В последний раз его хватило только на то чтобы вывалиться из сеней.
Зверюга решил, что его час настал, и скользнул в оставшиеся приоткрытыми двери, почти следом за не замечавшим ничего Фаддеем. Скольких трудов стоило коту сорвать каждую рыбину с деревянного крючка и сбросить вниз, а потом дотянуть к порогу, словами не скажешь. Да и не умел Зверюга говорить Видимо, он все-таки мстил: для чего еще ему мог понадобиться десяток крупных рыбин, удайся эта затея, представить сложно. Он просто остервенело рвал и таскал осетров к выходу.
Едва стоящий на ногах Чума вывалился в сени как раз в тот момент, когда утомленный, но довольный собой кот, гордо взгромоздясь на свои трофеи, решил, наконец, отдохнуть от трудов. Застигнутый врасплох Зверюга сделал единственно возможное: замер темным пятном на черном фоне, надеясь остаться незамеченным.
Впрочем, Чума не слишком обращал внимание на окружающее: он и так с трудом сосредоточил последние остатки сознания, чтобы не сбиться с намеченного пути. Подчиняясь очередному приказу естества, он попытался выбраться во двор, однако едва не сверзился с единственной низенькой ступеньки, ведущей в сени. Тем не менее, устоял и по инерции сделал несколько шагов вперед, остановившись рядом со Зверюгой и пытаясь решить, в какую из трех качавшихся перед ним дверей нужно выходить. В конце концов Фаддей решил не играть в эту угадайку, чувствуя к тому же, что ноги вот-вот откажут, и дернул подол вверх.
Струя остро пахнущей жидкости полилась коту на голову. От неожиданности он оскорблено мявкнул и прыгнул в сторону. Нет, он не то чтобы не знал, что это такое. Знал. И сам много раз применял, чтобы пометить свои владения, но то, с какой наглостью это проделали с ним самим! Неслыханно!!!
Пока Зверюга приходил в себя от оскорбления и отряхивался, почувствовавший облегчение Чума довольно замычал себе под нос.
Вот тут зверское терпение и лопнуло! Испортить трофеи, пометить его самого, да еще и возвестить об этом на весь мир победной песней?!!!
Это уже слишком! Такое спустить кот не смог. Душа не позволила.
Ночь разорвал боевой мяв, завершившийся коротким воем, и в следующее мгновение Зверюга бросился в атаку.

* * *
В детстве Фаддей слышал немало страшных сказок про леших, кикимор, банников и прочую нечисть. Дети по вечерам чего только не рассказывали друг другу, стараясь напугать остальных посильнее, а потом даже до нужника ходили гурьбой, уверенные, что в темных сенях сидит, дожидаясь их, эта самая нечисть.
Но это в детстве. Ратника, знающего, что такое настоящая опасность, подобными рассказами не запугаешь. Чума только посмеивался над своей Варварой, когда та, насочиняв всяких страстей, иной раз пугалась любого шороха в темноте, но сейчас… Вой нечистого, раздавшийся почти у него под ногами, заставил содрогнуться всем телом, сердце чуть не выпрыгнуло изо рта, а сам Чума едва не обгадился.
Он хотел отпрыгнуть назад, споткнулся и грохнулся навзничь. При падении подол рубахи задрался почти до подбородка, а из темноты, отделившись от стены, на него метнулась ночная тень, и в низ живота впились железные крючья.

Зверюга отчаянно рванул когтями первое, что ему попалось. Нельзя сказать, что он испытал при этом большое удовольствие, но выбирать не приходилось: месть есть месть.
Поверженный противник что-то хрюкнул, взвизгнул… И тут перепугался уже сам Зверюга: такого рева он не слышал, даже когда года три назад по неопытности расцарапал морду медведю и потом едва спасся бегством.
Поняв, что сейчас произойдет непоправимое, Чума почти протрезвел и заорал. Да что там заорал – завизжал, завопил, заревел и заблажил одновременно! Ему казалось, что весь пах у него разодран в кровавые клочья, и то, что напавшая на него ужасная тварь давно исчезла, сообразил не сразу. Сил хватило только, чтобы выскочить во двор, окутанный предрассветными сумерками, и снова заорать.
Еще рывок на улицу и… темнота.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

Иринико

Дата: Воскресенье, 17.08.2014, 17:31 | Сообщение # 33

Княгиня Ирина

Группа: Авторы

Сообщений: 4809

Награды: 0

Репутация: 4380

Статус: Оффлайн

Егору наконец удалось выкроить время, чтобы пообедать дома, обстоятельно и с удовольствием. Впервые почти что за седмицу. Все последние дни крутился так, что и поесть было недосуг: перехватывал чего-то мимоходом, а на большее времени не оставалось. Да еще и Чума давеча устроил потеху. Едва-едва десятник поспел, и то потому что каким-то чудом недалеко оказался. Ну, ладно бы напился, так с чего его к Алене на двор скандалить понесло? И Алексея этого ему под руку черт послал по кривой дорожке. Пришлось вступиться – только кровной вражды с Корнеем и не хватало для полного счастья…
Оттащил домой сомлевшего и от того утихшего, а на следующий день новая потеха – Егор к Фаддею пришел с утра пораньше, чтобы голову ему поправить за вчерашнее непотребство, и с Настеной в дверях столкнулся. Сам Фаддей лежал враскоряку, перевязанный промеж ног и матерился, Варька его Лисовинов крыла на чем свет стоит, и почему-то особенно поминала Аньку и кошку ее, из Турова привезенную.
Егор вначале решил, что Чума таки умудрился вчера как-то очухаться, да до Алексея или еще кого из Лисовинов добраться, но когда узнал, в чем там дело, то едва успел из дома выбраться, чтобы прямо при хозяевах не заржать в голос над их несчастьем. Это ж надо! И жалко ратника, а удержаться трудно! Правда, Настена обнадежила, что не потерял Чума мужскую силу, обошлось все, но дней десять не боец. Егор аж головой покрутил. Вот надо же! И Фаддей вывернулся, и явно не нарочно – такого захочешь, не придумаешь, а и придумаешь – врагу не пожелаешь.
Едва эту новость переварил, как новая напасть – Аристарх с Лукой, Рябым и Игнатом подхватились, как на пожар, и куда-то из села умелись. Ладно бы к себе в вотчины, так нет – все их домашние и ближние на местах сидели, тоже понять ничего не могли. Тихон в затылке чесал и мялся; видать, что-то знал, но говорить не велено.
Но тут Жердяиха не смолчала, у колодца в тот же день расхвасталась: мол, староста и десятники самолично их сынку девку на Боровом хуторе сватать поехали. От такого выверта окосеть впору. С чего бы это сам Аристарх и три десятника в такое-то время и вдруг женитьбой жердяева сопляка озаботились, будто других дел нет? Еще бы Корнея с собой прихватили для пущей важности. И отроков, учеников воинских, в селе не видно. И их, что ли, с собой потащили? Зачем?
Егор голову сломал, думая, чего бы это все значило, и какого выверта теперь еще ждать. Фома тоже впал в глубокую задумчивость, а Устин только матерился сквозь зубы. А на следующий день началось…

Хотя с утра день вроде спокойным выдался – даже вот, домой к обеду поспел. Жена, Марьяша, накрывала на стол, старшая дочь резала свежий каравай: самая младшая углядела отца еще в конце улицы, вот и суетились. Ждали его. Ждали!
Хорошо все же войти в свой дом, скинуть надоевшие сапоги, ополоснуться с ковша водой, что на солнышке настоялась и стала теплой, как молоко. Хорошо слышать запах горячих щей и глотать слюну в предвкушении. Хорошо взять поданную младшенькой ложку и потрепав лохматую, сколь мать ни старалась, головку, усесться за стол и зачерпнуть горячего.
Вроде уже и усталость не так тянула, и на душе стало светлее и легче. Егор даже прижмурился от наслаждения, глотая первую ложку наваристых щей, щедро заправленных сметаной. Вторая пошла еще с большим удовольствием. А вот третьей он чуть не подавился: над Ратным ударило било. Резко, часто. И не на пожарной каланче, а у церкви, на площади. Значит, не пожар, а как бы не похуже что по нынешнему-то времени. Ратников собирают!
– Тятя, било у церкви! – влетела в дом старшая. Мать ее как раз перед этим в погреб послала за крынкой с молоком, да, видно, по двору и пару шагов не ступила – услышала. Не до молока сразу стало!
Жена, словно ей враз ноги подкосило, охнула, спала с лица, испуганно и бестолково шарахнулась куда-то в угол, мелко крестясь. Толку от нее ждать не приходилось. Егор поморщился: жену свою по-прежнему любил, и понимал, что не виновата она, но каждый раз в таких случаях невольно про себя злился; не на жену даже, на судьбу. Не стала Марьяша ему и детям опорой или подмогой – только молиться и могла, случись что, да и по жизни ему иной раз приходилось не только за себя, но и за бабу думать.
– Слышу! Чего встали? – зарычал Егор на совершенно неповинных в этом безобразии дочерей, досадуя на то, как все не вовремя. День бы еще какой погодили, глядишь, и придумалось бы что-нибудь путное. Но теперь сначала узнать надо, что там, а потом решать.
– Лизка! Бронь помоги надеть!
Старшая дочь привычно и споро помогла отцу натянуть подкольчужник и саму кольчугу, подала перевязь и пояс. Младшие помогали, как могли. Что поделаешь, коли в семье одни девки, хоть и боевые. Были бы отроками, старших бы уже учить начал – в новики готовить. Хоть бы зятя путного…

У церкви Егор оказался первым из десятников, но ратников собралось уже десятка полтора. Огляделся и довольно хмыкнул: оба новика, причисленные к его десятку, уже заняли заранее отведенное им место.
Ратники, все одоспешенные и верхами подлетали непрерывно, но беспорядка не наблюдалось: каждый знал свое место и сходу встраивался в свой десяток. Не впервой воинским людям по тревоге подниматься, не впервой и в строй вот так вот вставать. Издавна каждому десятку и каждому ратнику свое место на площади в центре Ратного было означено.
Но сегодня десяток Егора состоял всего лишь из него самого и двух новиков. Их Егор сам высмотрел, еще когда мальцами носились по улицам, и заранее сговорился с их отцами, чтобы к себе парней забрать. Вот они-то сейчас и встали справа и слева от десятника.
Ну вот, наконец, и сотник появился.
Корней хмуро оглядел строй и не сказал, а как будто мечом рубанул:
– Малец из Борового прискакал, ядрена-матрена! – поморщился как от зубной боли. – Напали там на наших отроков и убили кого-то. Что, кто, кого – толком сказать не может. Нашли кого послать, мать их! Сейчас там на хуторе староста и Лука с Рябым и Игнатом. Их десятки и пойдут.
Сотник оглядел строй и снова скривился. Егор отлично понимал, что так раздосадовало Корнея: только десяток Устина собрался полностью. Хоть и смотрели его ратники на сотника хмуро, но явились в полном составе. Остальные если и не так как у Егора, у которого все ратники вдруг обрели охоту к перемене мест или оказались не в состоянии встать в строй, то все равно оказались сильно усеченными – кто на огородах, кто в лесу. Прибудут, конечно, но когда? Корней чего-то прикинул про себя и решил:
– Родня мальцов, если из других десятков есть, и если десятники отпустят – с ними же... – поискал глазами кого-то в общем строю, задержался на Тихоне, но недолго, скользнул взглядом дальше, наконец выцепил Глеба и кивнул ему: – Глеб поведет! Все ясно? Остальным чтоб без хмельного нынче и в готовности быть. Хрен знает, чего там ждать. Глеб, давай!
Глеб уже разворачивал коня, на ходу отдавая короткие приказы
– Слушай меня! Сейчас все за припасом и заводными! Сбор у ворот! Пошли! Бегом!
Евсей, один из егоровых новиков, двинул коня и поровнялся с Егором.
– Дядька Егор, разреши! Братишка у меня там…
Десятник молчал, то ли отказывая, то ли что-то обдумывая.
– Дядька Егор… – начал было снова новик.
– Заткнись! – оборвал Егор парня. – Заводной у тебя никудышный. Заскочишь ко мне, возьмешь Серого. Кольчугу мою вторую бери, Лизка знает где. Тебе впору придется. Здесь не надевай, на привале успеешь. Давай быстрей! Глеб ждать не будет.
– Сделаю, дядька Егор! – гаркнул новик, уже погоняя коня, – Спасибо!
– Обхохочешься… – пробурчал себе под нос Егор, думая о своем. – Вот уж не чаял до такого дожить: чем меньше ратников в Ратном, тем и спокойнее. Сказал бы кто раньше…
Пока собирались у ворот три десятка и примкнувшие к ним родичи отроков, уходившие с Глебом, Егор, спешившись, наблюдал за ними со стороны, чтобы не мешать и лучше видеть, что вокруг творилось. Десятник ухмыльнулся: среди покидавших Ратное оказалось и четверо бойцов из десятка Фомы. Уходило и еще с пяток воев из других десятков, примкнувших к заговору.
Егор не знал, что и думать – очень уж ко времени эта беда приключилась, словно боги решили сохранить Ратное, взяв жертву кровью воинских учеников. И горевать бы надо вроде, и спасению, пусть и такому, радоваться. И ведь не объяснишь никому, что смерть мальчишек другие жизнь сейчас спасала, не поймут!
К воротам подлетел Евсей, на полном скаку и с заводным конем в поводу. Не последним прибыл, хотя концы по селу отмерял немалые. И коня справно взнуздал, похоже, неплохой ратник из парня выйдет.
Глеб подал команду к выступлению. Вышли рысью и сразу вперед ушел дозор из пяти ратников.
Егора охватило знакомое любому воину возбуждение, чем-то схожее с ознобом, появлявшееся всегда, независимо от того, сам ли он уходил в поход или кого-то провожал на бой, как сейчас. Эх, самому бы с ними… Но Фома, который тоже наблюдал за уходящими воями, словно того и ждал, враз испортил настроение.
– Твоих-то чего не видно? – поинтересовался он мимоходом, но за деланным безразличием и небрежным тоном угадывался напряженный интерес. – Неужто не успели?
– Твой десяток тоже не полный вроде… – ушел от ответа Егор.
– Так Емели нет, зятя Савкиного, да племяша его же… Да Дорки сынок… – Фома вдруг замолчал на полуслове, уставившись взглядом в пространство, а Егор, будто его и вовсе ничего в Ратном не касалось, напялил на лицо скучное насколько смог выражение, и вскочил в седло.
– А племяшей его? – вдруг очнулся Фома. – Не видел?
– Они у тебя в десятке, не у меня,– только пожал плечами Егор и, не оборачиваясь, поехал прочь.
***
Тихо… Пока тихо. Почти сразу после ухода трех десятков Устин передал сигнал к выступлению. Ждать дальше было нельзя, все и так уже расползалось, как гнилая холстина в руках. Многие, на кого раньше имели надежу заговорщики, попятились. Вон кожемяки, сторонкой-сторонкой и вроде как уже и не понимали, о чем разговор, того гляди и те, что еще остались, разбегутся. Степан, похоже, тоже приготовился назад оглоблями повернуть, да Устина уже не остановить, а воины-то за ним пошли. А тут случай удобный, пока бояре с татями разбираются, и десятки их с ними. Но с самого начала стало ясно – все пошло наперекосяк.
Егор был доволен: его ратники умыкнули из десятка Фомы пятерых лучших бойцов. Да четверо ушли с родичами мальцов выручать. И что теперь у него осталось? Сыновей двое, племяш, новики, еще пара новиков из других семей. Да пара ратников, из чужих опять же. Нет, не дурак Фома в драку лезть при таких раскладах. Десяток Устина весь на месте, но вот остальные, кого раньше сговорили и кто сегодня не ушел, выступят ли?
И все же… У Корнея бойцов было втрое, а то и вчетверо меньше. И пусть, кроме Устинового десятка, по большей части оставались дурни, вроде Пентюха, но и тот чему-то, да научился, и сам Устин дорогого стоил. Значит, резни не миновать, однако не все Ратное за железо возьмется – уже неплохо.

А пока спокойно… Вон Леонтий как на луну глазеет. И впрямь хороша сегодня: что тебе таз серебряный в небо выкатила. В такую ночь только девкам подолы задирать, а здесь, на каланче, так и вообще, как в мир поднебесный попадаешь. И не будь эта ночь под бунт намечена, не стал бы Егор новику мешать – пусть бы девку свою сюда затащил. Оно, конечно, не положено, и коли старики отловят, ума вставят. Только ведь и старики когда-то молодыми были, а потому и ловить особо некому. И заметят что, так только в бороду ухмыльнутся. Быстро молодость проходит, а такая ночка на каланче, над всем миром вдвоем, оба на всю жизнь запомнят.

О, quantum est in rebus inane!

Иринико

Дата: Воскресенье, 17.08.2014, 17:34 | Сообщение # 34

Княгиня Ирина

Группа: Авторы

Сообщений: 4809

Награды: 0

Репутация: 4380

Статус: Оффлайн

В общем, оставлять новика одного на каланче Егор не собирался. Поначалу думал с Фаддем на пару отдежурить, но тот дома валялся, тяжелораненого изображал. Тоже неплохо, тем более что Настена подтвердила, что не боец Чума. Так что пока Леонтий под приглядом своего десятника на луну с облаками любовался, да о девках мечтал.
Собаки подняли лай, но быстро затихли. Может, лиса к тыну подобралась, а может, и началось уже. Пока все участники заговора соберутся, пока подойдут к Лисовиновской усадьбе…
– Дядька Егор, глянь. Чего это там? – Леонтий вдосталь налюбовался на Луну и теперь пытался разглядеть что-то в расстилавшемся под ногами Ратном. – Во-он…
– Где? – Егор попытался рассмотреть хоть что-то на темных улочках села. – Не вижу ничего.
– На крыше ж…
– Да где?
– На Лисовиновской крыше. Пятна вроде… И стукнуло там чего-то…
Егор и сам уже увидел на довольно новой (и месяца не прошло, как свежей дранкой покрыли) крыше какие-то пятна. И много, словно кто огромной кистью наляпал.
– Тень, наверно. Вон от туч и падает… – усомнился он, хотя и сам озадачился: какие тени? Кто такие видел, да еще от луны?
– Непохоже, дядька Егор. От туч тени все двигаются, а эти… Раз только и шевельнулось… Которое с краю. И в прошлую ночь тоже…
– Что – тоже?
– Ну… Тоже пятна были, только наляпаны по-другому.
– А молчал почему?
– А чего? Не пожар же…
– Не пожар, это верно… – чем-то Егору эти пятна не нравились. Он попробовал сосчитать, но толком не получалось. Выходило не то пятнадцать, не то двенадцать.
– Дядька Егор… – снова завел новик .
– Ну?
– Днем я проходил там… Мимо…
– Ну и? – подтолкнул замолчавшего парня десятник.
– Не было там ничего на крыше… Я и назад прошел нарочно, чтоб глянуть. Ничего, дранка только.
– Угу… – новость озадачивала еще больше. – И как же ты крышу рассмотрел? И днем, и прошлой ночью? – не удержался от усмешки Егор. – Или еще в прошлое дежурство появились?
– Так я, это… – Леонтий словно споткнулся. – Ну… Через забор когда перелазил… А там высоко и крышу Лисовиновскую хорошо видно. Точно ничего там не было.
Егор задумался. Новику он доверял, но ведь не привиделось же им обоим. Вот они, пятна, на крыше усадьбы.
– А чего тебя через забор-то понесло?
– Так к Людмиле я… – парень окончательно стушевался. Отвлечь от своих подвигов десятника ему не удалось, но врать он не решился и выложил все, как есть. – Мамка ее говорит, что бы до осени ни-ни…
– А вы значит и ни-ни, и все остальное? – похоже было, что если Егор не прекратит допрос, то саму каланчу тушить придется – займется от вспыхнувших так, что даже в темноте видно, ушей Леонтия.
– Дядька Егор, – вдруг прорвало парня, – Мы ж не для баловства! Мы пожениться хотим. И зарок о том у Излучного Камня дали, и Лада нас слышала. Мы тогда только зарок сказали, так она солнышком из тучки выглянула и сразу спряталась. Значит, знамение нам дала. Как же против такого идти?
– О как! – Егор и впрямь был доволен. Хоть сейчас голова у него совсем о другом болела, но грех за парня не порадоваться. – Кто ж тебе мешает? Мамка ее? А вы ей про зарок говорили? Про знамение? Нет? Ну и дураки. Погоди, я еще сам с тобой схожу. Матрена баба не глупая, и внукам порадуется. И что у вас в голове делается? Тоже мне, нашли врагов – самых ближних родичей! Лада и ей, и твоей мамке в свое время улыбнулась, а то откуда б ты, дурень такой, взялся?
Парень сопел, мялся, но, похоже, просто от удовольствия: такое ворчание старшего всю ночь слушать можно. Но у десятника в голове места для мыслей имелось чуть больше, чем у его новика.
– Слышь, Леонтий, а чего другого ты там не заприметил? Может, чужой кто на подворье ошивался, не из Ратного?
– Да нет, вроде… – удивился парень. – Откуда чужие? Только крестники сотника, из тех, что с Турова привезли. Ну и этот, Алексей – пришлый, – задумался парень. – Больше никого вроде…
Егор перевел дух – это еще ничего. А ведь мелькнула шальная мысль, мало ли? Значит, со стороны никого Корней нанимать не стал, и это уже хорошо. Только татей наемных в Ратном не хватало. Хотя могли и затаиться днем, усадьба-то как разрослась. Но что-то же должно быть! Не тот человек сотник, чтобы самому горло под нож подставить.
– Мальцы еще были… – после раздумья добавил Леонтий.
– Какие мальцы?
– Ну те, родня их новая, из Куньевских – те, что с Мишкой в Нинеиной Веси с самострелами учатся. Тащили чего-то из сарая. Бочку, что ли? Не углядел я…
– Угу… – об этих мальцах Егор знал, но, как и Корнеевых крестников, в расчет не брал – сопляки. В бою они Корнея не спасут: Устин один и без меча с простой палкой всем им бока наломает. Мальчишкам даже до Пентюха еще не один год учиться, хотя и старались они, и со своими стрелялками ловко навострились. Сами себя кормили и рыбой, и мясм. Седмицу назад Егор сам видел, как они парой болтов матерого кабана…
Кабана! Ратника словно в прорубь сунули и вальком по уху приложили разом. Мать твоя Христа матушка!!! И его дедушки черта хвост… Стрелялки, мать их в березу зеленую! Стрелялки!!!
– Леонтий… Да проснись, орясина! – дернулся к поручням Егор. – Сколько пятен видишь?
Переход от мыслей о подруге и ее матери оказался неожиданным и не сказать, чтобы приятным, но Леонтий постарался сосредоточиться.
– Так считал уже, дядька Егор! Четырнадцать. С вечера тринадцать вроде было, но не поручусь… Луна тогда только поднималась, видно плохо.
– Так! – перебил новика десятник, – еще раз. Сколько мальцов видел на Корнеевом подворье?
– Шестеро бадью перли, да в сарае, похоже, тоже копошились. Двое-то точно. И еще в доме тоже… Один у дверей ждал.
– С оружием? – снова перебил Егор.
– Ну да… Самострелы за спиной подвешены и ножи у пояса. А что случилось-то, дядька Егор?
Вот все и встало на свои места. Не бойцы эти сопляки, и бросать их в рубку было бесполезно, только грех на душу взять. Но Корней и не собирался ставить их под мечи Устинова воинства. Одно они пока что умели – из самострелов своих болты садить, и метко садить, а с крыши, да с двадцати шагов вообще хрен промажут! И с этой крыши их поди, сковырни. Покуда мечник до них доберется, из него ежа сделают!
Вот что задумал Корней! Не хватало у него сил с Устином в лоб выйти, в доме и то бы не удержался. Только мальчишки эти с самострелами имелись, вот их он своей силой и сделал! А ведь такого и не ждал никто. Если Корней с Немым, да с Алексеем вход с мечами загородят, эти мальцы нападающих с крыши перещелкают – только подавай. Ну, умен сотник! Умен старый хрыч, ничего не скажешь! И силенка не велика, но как вовремя выложил! И к месту. Выходило, что Устину ратников еще надо было набирать, а то не хватит.
Только вот Ратному от этого слаще не стало бы. Сколько народу эти сопляки положат, не ведомо, но все равно беда.
– Значит, так! Слушай, что скажу – Егор понимал, что теперь ему надо спешить изо всех сил. – Указ тебе, Леонтий такой…
Новик сразу подобрался, словно к прыжку изготовился: указ десятника и запомнить, и уяснить надобно, чтобы исполнить правильно.
– На каланче сидишь, что бы ни случилось! Пожара берегись особо, на остальное не оглядывайся. Похоже, сегодня всего ждать можно. Шум какой начнется – не твое дело. Понял? Что бы ни было – не твое дело! Покуда я сам не вернусь…
– Сделаю, дядька Егор!
Десятник шагнул к лестнице, но вдруг остановился.
– Вот, что Леонтий. Большая кровь сегодня в селе прольется. Сигналы, что учил, помнишь?
– Помню, дядька Егор! – обиделся парень. Эти сигналы в Ратном все мальцы с пеленок знали.
– Тогда, как услышишь, что я тревогу высвистнул, бери факел, запаливай и кидай в сенной сарай, вон тот, что к воротам ближе.
От такого выверта новик даже растерялся.
– Дядька Егор, загорится же! Мы от пожара и поставлены?
– Угу, загорится, – согласился десятник. – Так надо! Сделаешь, как сказано! И чтоб душа не дрогнула… – он зло усмехнулся. – Чего таращишься? Не ополоумел я.
Лисовинов сегодня недовольные резать хотят, если ты еще не понял. Если Лисовинов вырежут или, наоборот, они верх возьмут, это не беда. Кровь, конечно, и усобица, но не беда. А вот если все Ратное на ножи встанет… Никто этого не желает, но по темноте, да в сваре мало ли что... Заденут кого из соседей – и готово, за него свои вступятся… Кто в чем виноват, поздно думать. А пожар – беда общая. Загорится – не до усобицы... Кто сам охолонет, а кого, глядишь, бабы уговорят, но в пожар усобицу никто не затеет. Оттого и запаливать надо с краю и там, откуда на все село пламя не перекинется, а тушить сподручно. Пусть и сгорит чего в суматохе, зато Ратное кровью не умоется. Понял? Тогда сиди и смотри… Но раньше, чем мой свист услышишь – не запаливай!

О, quantum est in rebus inane!

Иринико

Дата: Воскресенье, 17.08.2014, 17:35 | Сообщение # 35

Княгиня Ирина

Группа: Авторы

Сообщений: 4809

Награды: 0

Репутация: 4380

Статус: Оффлайн

Внизу, на земле, оказалось не в пример темнее, чем наверху под луной.
Приходилось спешить, потому что Устин наверняка уже приготовился выступить. Ратником он был отменным и не глупым, хоть и горячим, и на верную смерть своих не повел бы. Если узнал бы о Корнеевой задумке, глядишь, и отложил бы, а там, возможно, и совсем недовольных унять удалось бы.
Из переулка прямо наперерез Егору вынырнули двое новиков Фомы. От злости у него аж горло перехватило:
«Чем думал, орясина?! Неужто злоба разум пересилила?! Ведь понял же там у ворот, к чему дело идет – по глазам видно было! – кипел про себя десятник. – Все-таки решил бросить мальчишек в рубку! Ну, если и в самом деле – всю морду скотине развалю, как с дерьмом разгребемся, но сейчас этих завернуть нужно!»
– Стой! Куда направились, честные ратники?
Парни остановились и переглянулись.
– Так это… К дядьке Устину… Ты ж тоже туда вроде должен?
– Что я должен, не твоего ума дело, щенок сопливый! Я и в церкви порты сниму – тебя не касается! Ты лопуха мне притащишь, а он подтереться поможет! – вызверился Егор, не давая парням опомниться. – Вам что Фома сказал?
– Так, дядька Фома сказал, можно и не ходить. Без нас все обойдется… – растерянно переглянулись парни. – Но как нам остаться-то? Мы же не можем, коли десятник пошел…
– Что?!– казалось, Егор изумлен до невозможности. – Слову десятника перечить?!
Парни побледнели: нарушить приказ десятника – лучший способ расстаться даже с мыслью о воинском поясе.
– Фома мне только что сам сказал, что и ратников всех по домам отправил, не только вас, сопляков, а ты мне тут втираешь?! – не задумываясь, врал Егор. – Домой пошли, вояки хреновы! Мечи сюда давайте!
Парни снова переглянулись. Вообще-то это уже было не по обычаю, но с Егором лучше не шутить, да и они сами, кажется, не уразумели приказ своего десятника, раз Егор так говорил. И вокруг что-то неладное творилось… Мало ли чего там старшие задумали! Так что новики сочли за лучшее не спорить: пусть завтра дядька Фома сам разбирается.
Мечи вместе с поясами и ножами перешли к Егору.
– А теперь домой и чтобы до утра носу не высовывали! –рявкнул им вслед Егор.

Вот и дом Устина, но во дворе было подозрительно тихо – людей Егор и из-за тына услышал бы. Опоздал! И ворота открыты…
Дверь в дом отворила Марфа. Спрашивать ничего не понадобилось, и так понятно – опоздал.
– Давно ушли? – он еще надеялся догнать и предупредить.
– Не очень. Случилось чего?
– Нельзя им выступать! Корней ловушку приготовил… – Егор хоть и спешил, но не мог не предупредить Марфу. – Ты детей уведи куда-нибудь. Похоже, плохо дело обернется.
Марфа только перекрестилась размашисто и враз закаменела лицом; испуга или растерянности выказать себе не позволила..
– Беги! Упреди, Егорушка, – ей ничего втолковывать не пришлось, сама все сразу поняла. Крепкая баба, иному воину не уступала. Уже поворачиваясь к воротам, десятник услышал, как устинова большуха отдавала команды девкам и детям не хуже, чем ее муж, когда приказывал своему десятку в бою.
Егор не успел и до ворот добежать, когда стало понятно, что спешить уже некуда. Со стороны подворья сотника донесся резкий звук удара, видно, по дереву чем-то хряпнули, затем крик и брань. Распугивая ночных обитателей, нагло и отчетливо зазвучали в темноте щелчки самострелов, сочные удары болтов в древесину и лязгающие – по броням. Завизжала девка, и снова ругань, лязг железа и щелчки, щелчки, щелчки самострелов.
Все, там делать больше нечего. Теперь оставалось помочь бабам вытащить из дома детишек: Корней, конечно, не изверг, но сейчас его собственных внуков пришли резать – ему не до христианских добродетелей.
Егор метнулся назад в дом. Навстречу ему выскочила какая-то баба в теле. Он сперва не понял, кто это, а когда узнал, глазам своим не поверил.
– Варька? – вот уж кого не ждал Егор здесь встретить – Ты какого здесь?
– Сироток Софьиных забрать. Какая-никакая, хоть по мужу троюродная, а родня мне… – на руках у Варвары и впрямь был малыш, а за подол ухватились двое постарше. – Не гоже их бросать. И Фаддей сказал…
– Бегом, дура! Чего стоишь? В ворота и в проулок! Бегом!!! – рявкнул Егор, но, похоже, время вышло. У дома Лисовинов схватка заканчивалась, и кто-то уже бежал по улице к Устиновой усадьбе.
– Назад! К забору! У тына плаха сдвигается. Быстрее! – распорядилась выскочившая на улицу Марфа, – Там проулок глухой. К старой Аксинье бегите. Да быстрей же!
Первым в щель забора нырнул малец лет двенадцати. Следом, кряхтя, пролез Егор и стал принимать у Варвары ребятишек, чуть не откидывая их в стороны, чтобы освободить место для следующих.
Во дворе послышался топот и звон железа, кто-то с грохотом опустил засовный брус.
Егор принял восьмерых, когда в щель сунулась голова Варьки.
– Все! Уводи мальцов!
– Все? А остальные? У Устина…
– Все, говорю! – перебила Варька. – Своих Марфа в доме спрятала. Для них все одно спасения не будет. Уводи мальцов, быстрее!
– А ты куда собралась?
– Щель слишком узкая.
– Лезь давай! Чего я Фаддею скажу? Лезь, говорю!
Варька попробовала протиснуться в не такую уж и узкую дыру, ругнулась и зарычала на Егора:
– Чего сидишь? Детей уводи! Не слышишь, что творится?! Я здесь во дворе укроюсь.
А во дворе и впрямь было жарко. К воротам подлетел кто-то конный, следом послышалася топот множества ног. Хотьи железо и гремело, но все же было понятно, что это Мишкины сопляки – его голос команды отдавал. Опять раздались щелчки самострелов – эти звуки половина Ратного в страшных снах до конца жизни слышать станет. Один болт пробил забор прямо над Варькиной головой.
– Тогда и не вылазь, – быстро решил Егор. – Здесь сараюшка рядом, в ней схоронись. Сиди тихо – не заметят. Мальцов отведу, за тобой вернусь, – не оставалось ни мгновения лишнего; болты стучали уже внутри дома.
До задов подворья Аксиньи, шли, казалось, целую вечность, хорошо хоть малыши не плакали, напуганные сверх всякой меры.
Очень немолодая вдова словно их и поджидала у своей калитки, и спрашивать ничего не стала.
– Митяня, веди малышей в дом! – распорядилась она сходу. – Подсади их на печь, там тепло, согреются. Егорушка, ты? – узнала она ратника.
– Я, тетка Аксинья, я. Детишек вот привел. Примешь?
– Да ты что говоришь? Язык-то не опрыщавил? Давай сюда! – она бережно приняла на руки самого младшего, полутора лет мальчонку.
Егор торопливо хлебнул воды из стоявшего в сенях ведра: в горле пересохло хуже, чем после большой драки, и поспешил назад. Варьку надо было выручать, чтобы не учудила чего, а то потом в глаза Фаддею не взглянешь.
Прежним путем возвращаться нельзя было: бить станут по всему, что из темноты высунется, значит, с улицы надо, открыто. Но на улочке, что вела к дому Устина, оказалось людно – и ратники, и сопляки Мишкины вокруг вертелись. Варьку выручить пока что не получалось: если бы Егор сунулся, то только бы внимание привлек, а саму по себе соседскую бабу, попавшую туда случайно, если и нашли бы, то не тронули. Главное, чтобы тихо сидела.
Да только вот зря Егор понадеялся, что Варька тихо усидит…

***
И что за штука такая – натура бабья?! Что там создатель из ребра мужеского сотворить собирался, только он сам и знает, а что получилось – дело другое. Видно и впрямь, как говорил отец Михаил, на погибель рода человеческого появились дочери Евины. Во всяком случае, на погибель той части его, что управы на них найти не сумеет и к нужному делу не приставит. И одного кулака здесь никак не достаточно: тягловой скотиной баба все одно не станет – и норов не тот, и стати. Вот и приходится наследникам Адама своих жен умом превосходить, дабы самим с ума не свихнуться и в дела свои мужеские их не пускать.
Правда, Господь бабам своих забот столько накидал, что и до страшного суда не разгребутся, однако же тянет их не себе под юбку, а мужику в штаны нос сунуть! По ночным делам, конечно, никто не против, да только у мужей и другие заботы случаются, куда бабам самим создателем лезть заказано. Ан, нет! Редкая которая нос куда не надо не сунет, ежели случай подвернется.
И понятие правильное порой имеет, и жизнью ученая, а все равно! Натура это у народа бабьего такая: все им знать надобно, все увидеть, да другим поведать. От этого они особую сласть имеют, нормальному мужу совершенно непостижимую. Видно, благодаря натуре своей любопытной и чует баба в душах больше, и видит такое, что ратнику за делами его не дано. Оттого порой и беду баба предвидит загодя там, где о ней еще и вести нет, и лечить может раны не только телесные. Так что и польза, как ни крути, от этого бывает. Иногда. Но чаще – сплошные неприятности: и ей самой, и всем, кто рядом окажется.

О, quantum est in rebus inane!

Иринико

Дата: Пятница, 22.08.2014, 22:04 | Сообщение # 36

Княгиня Ирина

Группа: Авторы

Сообщений: 4809

Награды: 0

Репутация: 4380

Статус: Оффлайн

А Варвара в сарае маялась. Один из отроков сунулся туда, углядел бабу, но тревогу поднимать не стал и побежал дальше по своим делам. Сидела бы она там, не высовываясь, пока все не уляжется, так нет! Она и сама сказать не смогла бы, какой черт ее за подол к двери поволок. Первый страх прошел и к ней вернулось неистребимое женское любопытство – захотелось утереть нос остальным бабам, особенно Макаровой Верке назло (та еще заноза, завсегда вперед нее норовит успеть!). Это ж прямо песня: колодца назавтра расписать, что своими глазами видела, ну, и приврать потом, само собой.
Тем более такой случай! Конечно, беда это, и беда большая, но изменить она все равно ничего не могла, а знать, как все на самом деле было, очень хотелось: ратники не больно разговорчивы, у них потом не выспросишь, а мальчишек пытать взрослой бабе невместно.
Особой опасности для себя она не видела: дверь толстая, набранная из колотых стволов – даже лучная стрела не пробьет, не то что мальчишеские стрелялки. Вот Варька и привалилась к той двери, выискивая подходящую щель, но та все не находилась: то глядела не туда, то узка была, то низко – хоть на пол ложись, или же высоко, а подставить что-то – в темноте не нашаришь. И она решилась…
Чуть приоткрыв дверь, баба одним глазом уставилась на происходящее во дворе Устина.
А там шел бой, самый настоящий. Отроки из самострелов садили болтами куда-то в сторону дома. Невидимый Корней в отдалении каркал приказы, новый малознакомый ратник, побратим покойного Фрола, что-то рявкал мальчишкам от ворот. Варваре послышался грохот, как в грозу, и она не сразу поняла, что это бухало ее собственное сердце.
Вот один сопляк слетел сверху, прямо другому на голову – то ли скинули, то ли сам сверзился. Значит, уже не зря она там сидела, будет что бабам поведать! А подробности сами потом придумаются.
Раздосадованная тем, что все обозреть не получалось, баба приотворила дверь еще чуток. Зрелище показалось страшным, но завораживающим. Еще в детстве она видела, как уж зачаровывает лягушку: та и не хотела, а сама ползла в пасть к змее. Вот и Варвара сейчас не отдавала себе в том отчета, но все шире и шире распахивала дверь сарая.
Под ударами бревна, которым толпа мальчишек колотила во входную дверь, трясся весь дом – или это ей только казалось? Вот плахи не выдержали и затрещали. Из дома в ответ полетели стрелы, вроде попали в кого-то. Ранили или нет, она не поняла.
За бревно схватился Мишка Лисовин. Хоть все они скрывались под бармицами, но не узнать его было невозможно – так лаяться умел он один. Бабы только диву давались, откуда малец таких слов нахватался? Вроде и матерного ничего не говорил, а словно дерьмом окатывал с ног до головы; иной раз такое заворачивал, что и понять только с пятого раза возможно. Бабы обозников болтали, что мужья их разве не наизусть заучивали Мишкины словеса – те, что в походе на Кунье от него слышали. Вот и сейчас он выкрикивал что-то про Богоматерь на конюшне и хрена какого-то, то ли ржавого, то ли еще какого, сразу и не разберешь.
Варька, с интересом вслушиваясь в Мишкину скороговорку – глядишь, что и запомнить удастся, да потом кого и отшить – следила за бревном, бьющим в уже сильно ломаную дверь, и не замечала, как сама все больше подавалась вперед.
Наконец что-то подвернулось ей под ногу, и баба, теряя устойчивость, всем телом рухнула на дверь, та под ее весом распахнулась, и Варька со всего маха плюхнулась на четвереньки на землю перед сараем. Двое отроков с самострелами, что оказались ближе всех, дернулись на шум.
У лежащей на земле Варвары над головой вжикнуло, и только тогда она осознала, какой же дурой оказалась. Хорошо, мальчишки поняли, что испуганная баба опасности не представляет, и перестали обращать на нее внимание, но это ее положения не улучшило – в такой неразберихе под шальной выстрел попасть легче легкого.
Инстинкт самосохранения вопил во всю глотку, требуя поскорее вырваться отсюда и убраться куда подальше, да так, что совершенно лишил ее какого-то соображения. Проход к воротам почти освободился, до самих ворот, казалось, рукой подать, и Варька, подгоняемая естественным желанием очутиться как можно дальше от опасности, вместо того, чтобы спрятаться снова за дверь сарая, рванула к свободе как была, на четвереньках.
– Куда? Нельзя! Стреляют! – отроки попытались остановить ее, удивясь такой прыти, но очумевшая баба уже ничего не слышала. Она рвалась домой! Домой – и умолить мужа, чтобы в ухо приложил, для пущего ума.
Алексей с высоты седла с удивлением воззрился на весьма упитанную бабу в одной рубахе, довольно быстро семенящую на четвереньках по двору в его сторону. Когда та с ним поравнялась, он довольно вежливо поинтересовался:
– Чего ищешь, болезная? Потеряла чего?
Варька подняла голову и увидев перед собой только ногу в стремени, собралась было огрызнуться.
– Да я… – но тут сильный удар в седалище буквально подкинул ее вверх. Сама не поняла, как очутилась на ногах, но резкая боль впилась зубами в ее многострадальную задницу, уже подранную накануне Зверюгой.
– Ты глянь, нашла… – в голосе Алексея слышалось искреннее удивление.
Но очумевшая от боли и страха женщина вышла из берегов. Толком еще не понимая, что именно произошло, она вообразила, что это или конь лягнул ее копытом, или сам всадник исхитрился так обидно приложиться. Возмущению ее не было предела: это за что же над ней, женой ратника, изгаляются?! И Варька с воем вцепилась в сапог Алексея, пытаясь стащить его с коня, визжа и ругаясь хуже обозников.

***
Все, что мог, Егор уже сделал, болтаться дольше возле дома Устина не имело никакого смысла, да и Леонтий один на каланче оставался. Новика, конечно, выучили неплохо, но ведь молод он, а по молодости какие только глупости не творят! В общем, стоило поторопиться. Мимо Устинова дома идти – дураков нет: чем меньше ног жалеешь в бою, тем дольше живешь. Это старый Гребень вбивал в головы своим ученикам накрепко, а потому Егор рванул в обход.
Далеко пройти не получилось: едва он миновал подворье Чумы, как впереди у стены, кто-то даже не застонал, а булькнул горлом. Егор сделал еще несколько шагов и – спасибо, ночь не вовсе безлунная выдалась – разглядел лежавшего в темной луже Пентюха. В спине его торчало целых два болта.
– Ты что? Пошел все же? Дурень! Зачем? – Егор сам не знал, кого спрашивал, и на ответ не надеялся. Плохим ратником оказался Пентюх, да и обозником не удался, а все же и он был своим, ратнинским. Не смог Егор просто мимо пройти.
Раненый вдруг открыл глаза.
– В ратники… снова…Устин обещал… – кровь лилась горлом, и слова шли с трудом, но, видно, очень хотелось умирающему сказать что-то для него важное. – Предкам… на погост…обед снеси…за меня…а то не примут… опозорил…
– Отнесу, слово даю! Тебя примут…– не мог Егор отказать в последней просьбе, да и никто не смог бы. Пентюх… нет, снова Шалашок, как его звали еще в учении, когда вместе в новики готовились, попытался улыбнуться. В последний раз.
Егор оглянулся, и вздохнув, стащил с головы шапку. Тело утром подберут и обиходят, а подношение предкам он потом отнесет. А сейчас надо было дальше бежать, исправлять, пока все не стало окончательно непоправимым. Егор нацепил шапку, даже успел повернуться, но уловил какое-то движение в темноте и на всякий случай врос в стену.
Тревога оказалась напрасной. Из проулка за его спиной вынырнул… Егор поначалу не понял, кто именно – в длинной рубахе, не то муж, не то баба. Присмотрелся – все-таки муж: на голове лохмы нечесаные, да и борода заметно топорщилась. Двигался этот прохожий весьма своеобразно – враскорячку, словно бочонок между ног зажал.
Десятник остолбенел, когда понял, кто это: по проулку ковылял Фаддей! Настена же приказывала дурню не вставать! После общения с Варварой только ее мужа Егору и не хватало для полного удовольствия! Хоть самому к Настене беги, за грибочками успокоительными.
– Фаддей! Мать твою… Чума! – попытался остановить своего ратника Егор, но его голос перекрыл отчаянный вопль, донесшийся со двора Устина: орала баба, да как! Визг, мат, рыдания – все сразу.
– Варька…ВАРЮХА!!! – Фаддей, в отличие от Егора, моментально узнал голос жены и помчался к воротам Устина, напрочь забыв о своих ранах. Десятнику осталось только выругаться и припустить следом, но единственное, что он успел заметить – со двора кувырком вылетел какой-то сопляк из Лисовиновских, следом за ним на улицу шлепнулся еще один. А в самих воротах бушевал Чума, вовсю раздававший тумаки еще паре отроков, которые пытались оторвать Варьку от сапога Алексея, сидящего верхом на коне. Рудный он там или нет, но опытный воин, судя по всему, обалдел не меньше самой Варьки.
– Ты видишь? Ты видишь, что творят? – одной рукой Фаддей ухватил Егора за рукав, а второй тыкал в задницу продолжавшей вопить жене.
Егор чуть не брякнул: «Неужто снасильничали? И когда успели?»
Но тут Чума дернул за древко, торчавшее из седалища супуги, Варька взвизгнула и десятник наконец понял причину суматохи – просто место для стрелы оказалось настолько неподходящим, что проскакивало мимо взгляда. Егор встретился глазами с Алексеем: ранений оба всяких нагляделись, но ни разу не видели, чтобы стрелу ловила задом баба.
Вконец озверевший Фадей кинулся на подбегавших отроков, размахивая зажатой в кулак злополучной стрелой. Пару раз свистнул кистень, но Чуму спасла выучка: мальчишки покатились в разные стороны. Обозленные дракой с людьми Устина, остальные кинулись скопом и Фаддея еле державшегося на ногах, повалили на землю.
– Леха! Что смотришь? Забьют ведь кистенями… – так по-глупому лишаться бойца Егор совсем не хотел. Алексей, видно, и сам уже понял, что недоразумение грозит перерасти в нешуточные увечья для Чумы, и тогда миром с пока что нейтральным десятком не разойтись.
– Прекратить! Стоять всем! – рык опытного бойца приостановил бойню. – Забирай его на хрен! И бабу его не забудь! Только не надорвись! – вдруг заржал он.
Десятник подхватил обеспамятевшего Чуму и волоком потащил за ворота. Варька вроде бы пришла в себя и ковыляла следом, зажимая рукой рану.
– Ты б к Настене шла. Не ровен час… – Егор попытался не то успокоить, не то спровадить ее подальше. – Фаддей очнется, сам его до дома доведу.
Варька только мотала головой: – Воды бы…
Но воды сейчас взять было негде – не лезть же, в самом деле, назад, во двор Устина, где развернулась настоящая резня. Егор попробовал было потрясти Фаддея, но это не помогло. Он снова покосился на испуганно примолкшую Варьку. – Ты б вперед поспешила, приготовила бы, чего надо. Да и тебе к Настене надо. Вон, чуть не струей кровища…
Чума в себя никак не приходил: то ли по голове серьезно попало, то ли еще хмельное сказывалось, но все усилия Варвары с Егором успеха не имели.
– Старшину убили! Режь их всех! – крик из дома заставил десятника мгновенно покрыться холодным потом.
– Все…
– Что, все? – не поняла баба.
– Все!!! Теперь Ратное кровью умоется…– выдохнул Егор, сразу забывая об остальных неприятностях, и зашипел на нее, взваливая, наконец, Чуму на плечи. – Помогай, хрен ли стоишь!

О, quantum est in rebus inane!

Иринико

Дата: Пятница, 22.08.2014, 22:04 | Сообщение # 37

Княгиня Ирина

Группа: Авторы

Сообщений: 4809

Награды: 0

Репутация: 4380

Статус: Оффлайн

К счастью, Фаддеев дом находился поблизости. Свалив Чуму на лавку, Егор и сам едва не упал; перед глазами плясали темные круги.
– Ну, Фаддеюшка, ну, стервец… Погоди, очухаешься – одной корчагой медовухи не отделаешься!
Варька от слов Егора про резню про свое ранение, кажется, забыла. Добравшись с грехом пополам до своей избы, она побледнела и стала оседать на пол – даром что на улице бежала впереди чуть не вприпрыжку, и ворота открыла, и мужа в дом втащить помогла, а тут вдруг сомлела.
Дуняша металась по дому, подавая то чистую тряпку матери, то ковш воды Егору, а то и сама не зная, что и зачем делает, пока десятник не поймал девку за косу:
– Девонька, успокойся… Успокойся, говорю! – глаза Дуняши потеряли, наконец, излишнюю огруглость и стали осмысленными, – Во! А теперь перевяжи как-нибудь мать, да тихонько веди ее к Настене. Огородами идите. Фаддея уж я сам тут…
Дуняша закивала в ответ и кинулась выполнять веленное, а Егор занялся с Чумой: взвалил друга на лавку и перевязал, как сумел, его необычные раны.
Как ни странно, но шум в доме Устина к этому времени заметно утих. То ли Корней сумел совладать с собой, то ли еще по какой причине, но в мятежной усадьбе стояла тишина – даже не верилось, что недавно там оружные и доспешные воины бились не на шутку. Да и во всем Ратном, за исключением подворья Лисовинов, все вроде как угомонилось. Но именно там, на подворье сотника происходило то, что Егору совсем не понравилось. Сопляки не толкались во дворе, как придется, и как можно было ожидать от мальцов их возраста, а вполне разумно заняли посты на крышах и у ворот. Но самым неприятным оказалась пара гонцов, вылетевших галопом из ворот Ратного и направившихся в сторону Нинеиной веси. Один из них – Лавр, а второй, похоже, Митька, правая рука Мишки. То, что в Ратное пришли не все мальчишки из Младшей Стражи, Егор уже разобрался. И если приведут остальных… Даже думать не хотелось, во что это может вылиться.
На каланче, к его удивлению, маячили две фигуры.
– Неужто девку притащил? – пробормотал Егор. – Ну, я тебе сейчас полюблюсь!
На всякий случай не подходя к лестнице окликнул:
– Леонтий!
– Я, дядька Егор! – сразу узнал десятника новик. – Поднимайся. Спокойно все!
– А с тобой кто? – поинтересовался Егор.
– Да я это! Я… – ответил хорошо знакомый голос.
– Арсений? – не слишком удивился десятник. – Протрезвел, значит…
– Да как сказать… Тулупчики из-под стола я пока не убирал, – ухмыльнулся, протягивая руку, Арсений. – Я б еще недельку так… Только вот под стол сигать надоело, как из соседей кто заглянет.
– И не убирай.
– Чего так? Вроде закончилось все?
– Если бы! Петруха не проснулся?
– Да не скоро он, похоже… Настена возилась с ним, да все бестолку. Его особо не жди. А вот Савка с Доркой и Андрон здесь.
– Как? – у Егора гора с плеч упала. – Вернулись?!
– Так и не уходили никуда. Днем в трех верстах отсюда отсиживались, а к ночи возвращались под ворота.
– И сейчас здесь?
– Ага. Шагах в двустах, у кусточков.
– Зови! Леонтий, слышал? Бегом давай!
Ратники подошли почти бесшумно, уложили у подножия каланчи тюки с бронями и оружием и поднялись наверх. Сразу стало очень тесно, но это никого не смущало.
– Ну вы даете! – без бойцов своего десятка Егор все последние дни чувствовал себя так, словно остался без оружия, то есть, как голый. – А то я грешным делом подумал…
– Десятник, – деланно насупился Арсений, – да ты никак обидеть нас норовишь? Стол нам за такие мысли накроешь, как утрясется все. Верно говорю? – обратился он к друзьям.
– Да не жалко – утряслось бы только.
– А что? Сильно неладно? – уловил тревогу в голосе командира Арсений, да и остальные повернулись. – Говори, не томи!
– Мишку, похоже, убили, – вывалил Егор самое главное.
– К-к-корнея в-в-внучка? – подал голос Дормидонт.
– Его, Доря, его самого.
От такой новости все замерли. Общую мысль после недолгого молчания выразил Андрон:
– Вот теперь только порты держи. Корней по Ратному, как коса по перепелкам, пройдется.
– За внука же… Только что не молился на парня… – буркнул Савелий.
– Вот и я про то.
Помолчали еще, обдумывая сказанное.
– Точно знаешь, что убили? – похоже, новость выбила балагурство и из Арсения – самого неунывающего в десятке.
– Сам слышал, как в доме заорали: «Старшину убили! Режь всех!» Сопляки орали, когда я Чуму со двора Устина вытаскивал.
– Неужто и он влез? – сплюнул Арсений. – За Устина? Он же калеченый?
– А-а-а-а! – раздраженно махнул рукой Егор. – Баба его детишек забрать пошла – Захара-стрелка, которого на переправе убили, помните?
– Ну, помним и что? – поторопил Андрон.
– Так ребятишки от него остались. Софья его почти сразу померла, их Марфа и взяла – родня же. Захар-то Устину племянник. Вот Варька за ними и полезла. Устиновых уже никого не спасти, а этих и еще тех, кого можно, к тетке Аксинье отправили. Сама Варька во дворе осталась – задница в щель не пролезла. И не сиделось ей, шелапутной, рванула в ворота… Там стрелу этой своей задницей и словила! Чума за нее в драку сунулся, ему и наваляли.
– Мда-а… Меченая семейка-то получается… – несмотря на нелепость положения Чумы и его жены, было, ратникам было не до смеха.
– Что делать станем, десятник? Похоже, сотне конец приходит? – без привычного задиристого удальства спросил Арсений. – Нельзя допустить.
– Нельзя, – согласился десятник, – только вот как? Корнея сейчас и черт не остановит. Если Мишку убили, то он лучше всех знает, что роду конец. Ну, не конец, так прозябание, если из Ратного не выпрут. Или не вырежут. Не знаю… Но всадники на Нинеину весь ускакали. Сам видел.
– И мы видели.
– Дядька Лавр с мальцом. Сам им ворота отпирал… – подал голос Леонтий.
– Значит, Корней и впрямь стрелков сюда вызвает. Другой силы у него нету. Но это он зря. Днем с крыш им бить не дадут, из луков посшибают, а мечников он и десятка не наскребет. Если только бояре вернутся.
– А куда их всех понесло-то? – удивился Арсений, который из-за вынужденного добровольного ограничения свободы узнавал последние новости с запозданием.
– Ушли же все! Мальцов выручать, – отмахнулся Егор. – Корней покуда один остался, даже старосты нет. А без него… Леонтий!
– Здесь я, дядька Егор!
– Бери моего коня, – он усмехнулся. – Видать, судьба такая вам сегодня с Евсеем, на десятничьих конях гарцевать. Как хочешь, а Аристарха найди и скажи, чтобы сюда летел. Там, небось, и без него разберутся. Обскажи, что сейчас слышал, и с ним вместе назад… Скажи, никак без него!
– Сделаю, дядька Егор! – соскальзывая вниз по лестнице, гаркнул новик.
– Своих-то куда подевали? – поинтересовался Егор. Не то чтобы он опасался за родню ратников, но разговор об обыденном позволял немного отвлечься.
– Смотрят… Покосы, дрова опять же, верстах в десяти…– пояснил Савелий.
– А твои? – повернулся он к Заике.
– Т-т-так у Д-д-дареновских поди уже… – заговорил Дормидонт. – Т-т-т-так думаю…
– Без отца? И без свата? – удивился Егор.
– А чего там сватать? – усмехнулся Андрон. – Там сватай – не сватай, девка-то брюхатая уже. С зимы все оговорено. Сейчас и заберут, а свадьбу отпляшем по осени.
– Эт когда твой сынок-то сподобился? Далеко же!
– Т-т-так гостил п-п-по осени…
– Нагостил, стало быть… – ратники хрюкнули, но в голос ржать не стали, не время. – Шустрый малый, однако! Давай-ка его в десяток приводи.
Немного помолчали. Внизу громыхнули копыта, затем скрипнули ворота, и сидевшие на каланче хорошо расслышали, как Леонтий повернул коней с торной дороги на тропу к Боровикам.
– Ну а случись край, что делать-то думали? – Егор не сомневался, что его десяток не просто так за тыном хоронился.
– Да мы тут кой-чего припасли… – начал было Арсений и, оглянувшись на остальных, продолжил. – Петруха, покуда в роженицы не подался, мысль подкинул.
– Ну-ну… Не тяни за хвост, говори! – поторопил Егор.
– Леонтий сказывал, ты ему сарай сенной подпалить велел, коли резня по селу пойдет, – хмыкнул Арсений. – Ну и мы похожее задумали, только за тыном – у реки стога подпалить. Да в село из-за тына стрел побросать с десяток или два, вроде как напал кто. Глядишь, и не до драки стало бы.
– Вот и переловили бы вас всех! Стрелы-то опознали бы, сами знаете…
– Ну, если ты нас за таких дурней держишь…– заявил Арсений таким тоном, что все прыснули от одной мысли, какая у него при этом должна быть физиономия. – Видно, так и придется медовуху одним пить. Умным, вроде нашего десятника она только во вред.
– Хватит, Сюха! Не до смеха, – остановил вернувшееся к Арсению балагурство Андрон, и пояснил уже серьезно. – Колчан у меня со стрелами половецкими сохранился. И выбросить жаль, и толку с них нет: для моего лука слабоваты. Вот и надумали покидать ими. Петруха надоумил…
– А подстрелили бы кого?
– Разве у кого зуб на тещу большой вырос… – снова встрял Арсений. – Мы ж с Подачи Леонтия стрелы бы кидали. Где нет никого, туда бы и метили.
– Недурно задумано, – одобрил Егор. – А если бы дознался кто? Прочесали бы округу?
– Н-не… Р-ратников мало. О-о-остальных бы ждали… – высказался Дормидонт. – Д-д-до осени бы м-м-мирно жили…
– Дорка прав…– вступился Андрон. – Дождались бы тех трех десятков, тогда бы только округу прочесывать и начали. А это дело не быстрое. И еще… Егор, ты не ругай Петруху, как очухается. Он и сам исказнится, что проспал такое. Сам знаешь, чудило он то еще, но не со зла. И голова у него светлая, хоть и с придурью.
– Ладно…– Егору было не до Петрухи и его придурей. – Теперь так: я сейчас к Тихону. Он, конечно, без Говоруна не решает ничего, но все ж десятник. Арсений, ты давай к себе под стол, но хмельного ни-ни… И днем чтоб оттуда носа не высовывал, покуда не позову. Остальные пока здесь, а как вернусь – ко мне на сеновал дрыхнуть. Все лучше, чем в лесу, да и понадобиться можете…

Утро, словно подстраиваясь под общее настроение в Ратном, выдалось хмурым, но без дождя. Мало кто толком понимал, что же произошло этой ночью, но бабы у колодца уже вовсю обсуждали случившееся. Правда, тем, у кого в ватаге воинских учеников ушли сыновья, оказалось и не до бунта. Ушедшие десятки еще не вернулись, и неизвестность мучила матерей: мальчишки не ратники, много ли нужно воев, чтобы всех их вырезать? С подворья Корнея никаких вестей пока не доносилось, их бабы к колодцу не пришли. А расспрашивать Настену, проходившую мимо несколько раз за утро, не решился никто – больно уж сумрачной выглядела лекарка.

О, quantum est in rebus inane!

Иринико

Дата: Воскресенье, 31.08.2014, 21:26 | Сообщение # 38

Княгиня Ирина

Группа: Авторы

Сообщений: 4809

Награды: 0

Репутация: 4380

Статус: Оффлайн

Воинские ученики, которых старшие назвали новиками, гордились полученным званием неимоверно, не понимая поначалу, что прошли пока что даже не полпути, ибо новик еще не ратник. Задора у молодых всегда много, но перед зрелыми мужами они и телом послабее, и выносливости настоящей им не хватало. Потому и гоняли их десятники – без послаблений (хотя иным казалось, что безжалостно), но разумно, а особо ретивых порой и придерживали, чтобы они по своей же глупости сами себя не загоняли до полусмерти. А для этого и кормежка требовалась правильная и своевременная, и сон, хоть и недолгий, но обязательный.
То же самое, но еще в большей степени, касалось воинских учеников – мальчишек, у которых кроме горящих глаз да безмерного желания стать ратниками за душой пока ничего не было.
За одно утро на них столько навалилось, что и тертому жизнью мужу за глаза хватило бы. Вроде и сумел Одинец расшевелить отроков, вроде и бодро они неотложные дела делали, и ложками стучали на зависть, а как котлы опустели, всех враз и сморило.
И не хотели отроки слабости поддаваться, крепились изо всех сил – глаза таращили, но надолго их не хватило: вскоре завалились, кто где сидел, и сопели в обе дырки, разве что в третью не подпевали. Только Бронька с Лаптем держались, но их в караул назначили. Кабы не березы в помощь, о которые они оперлись спинами, так давно бы на землю сползли.
Рыжий мальчишка, родич еще более рыжего десятника, крепился изо всех сил, понимая, что все три пленника на его шее висели. Напарник его на ногах хоть и стоял, но караульный из него никакой: похоже, с открытыми глазами на ходу спал. Да так сладко, что и Бронька, глядя на него, едва челюсти не вывихивал от зевоты – выгляни медведь из кустов, так, поди, и он от раскрытой и рыкающей пасти убежал бы с перепугу. Мальчишки и водой уж пару раз обливались, и пихали друг друга в бока, но стоило им остановиться – и, только падая, понимали, что снова уснули. Тогда Бронька, поставленный за старшего, гнал подчиненного с ведром на реку, чтобы ненадолго взбодриться от холодной воды.
Кроме этих двоих, лишь дядька Игнат да Одинец медленно ходили кругами вокруг лагеря. У Одинца ноги словно кисельными стали, и не шли, как надо, и глаза как ледышки зимой: вроде и видели что-то, а без толку. Наставник ему ни уснуть не давал, ни присесть не позволял: знал, что морок свое возьмет, и тогда не добудиться парня. Уложить бы отрока, да дать выспаться, но нельзя – остальным какой-никакой отдых дать требовалось.
Игнат прекрасно знал, что сытный харч для мальчишек крепче сонного зелья, особенно после такого дня, но придумать ничего больше не мог. Конечно, непорядок, что лагерь получился, как ночевка девичья, что по ягоду вышли, но хорошо хоть на это у них сил хватило. Мальцы почти сутки провели без сна, да и ночной переход сказывался: он ведь силы забирал гораздо больше, чем днем по солнышку, да с отдыху. Вот и опасался десятник нагружать мальцов еще больше, чтобы не сломить их телесно, ибо не поправить потом последствий такого перенапряжения ни заговорами, ни травами.
Самое же паршивое: случись что, мальчишки и таких бойцов, что одолели утром, сейчас не осилили бы. То есть сам Игнат и десяток лесовиков порубал бы, хоть разом, хоть в очередь, да кто ж ему позволил бы? Лесовики его первого из кустов стрелой и подшибли бы. Вот и приходилось ему полагаться только на удачу. Не так уж много ее и требовалось: если Воробей до Борового добрался, то Лука, Аристарх и Леха уже где-то на подходе. С ними хоть трем десяткам лесовиков укорот дать можно.

Над рекой, по воде звуки разносятся далеко и слышны отчетливо. И конский топот, приглушенный травой Игнат воспринял, как пустынники – манну небесную. Кони шли тяжело, явно их гнали не меньше нескольких верст, не жалея. Это могли быть только староста с десятниками, да, видимо, боровики.
Мальчишки уже успели кое-как подняться, когда вдоль реки, из-за зарослей тальника вывернуло трое ратнинцев в доспехах и с ними десяток боровиков. Возглавлял отряд ратнинский староста, направившийся прямиком к Игнату. Лука с Рябым и пятком лесовиков споро прочесали берег и, поднявшись вдоль полоски ивняка, разделяющего поляны, нашли место, где еще совсем недавно племяш рыжего десятника насмерть бился с чужими коноводами.
Игнат докладывал Аристарху о случившемся, когда старший Боровик углядел среди отроков родственницу, со сна не догадавшуюся спрятаться, и решительно двинулся к ней, на ходу вытягивая из сапога конскую плеть. Девка родича заметила слишком поздно и успела только пискнуть от ужаса и спрятаться за спину своего «похитителя».
Глава рода и не заметил бы защитника, будь он из лесовиков, но отрок-то ратненский. Вероятно, это соображение тоже не стало бы серьезным препятствием, только вот образ Боровихи, всплывший перед глазами, несколько умерил пыл старейшины, а где-то на задворках сознания замаячила мысль и про остальных хуторских баб: вон как они «несчастную украденную» «провожали». Похоже, откажись отроки захватить с собой Сойку, бабы сами бы ее следом за ними погнали. Бабьего скандала Боровик не опасался: любой дурости укорот сыскать недолго; какой из него глава рода, если бы он всем волю давал? Однако бабы тоже не дурные: коли всерьез задевало, на скандалы не сильно надеялись и хорошо понимали, чем дело могло закончиться. Но ведь и слова поперек не говоря, могли пол в доме превратить в раскаленный поддон, на котором хлеба выпекают!
Но старейшине перед сопляком отступать невместно. Боровик засопел и выдавил из себя:
– Ну ты, слышь, отойди-ка. Девку мне поучить надобно. Не твое дело покуда… Родственное…
Талиня только набычился, хотя его едва ветром не шатало. Да и куда отроку, похожему на обряженную в развевающуюся на ветру рубаху заборную жердь с растрепанной болотной кочкой на верхушке, дергаться против широченного, как городские ворота, мужа? Это выглядело бы совсем смешно, если бы не глаза Талини: окруженные чернотой почти до самых губ и придавленные сверху огромным синюшным отеком, они еще заметно плавали и косили, но решимость больше никого и никогда не допустить до своей избранницы читалась в них легко.
Боровик чуток поколебался и, рыкнув для порядка:
– Ну, ты того, паря… – все-таки шагнул вперед.
В руках Талини появилось самодельное копье и, хотя преимущество Боровика все равно оставалось несомненным, но все же что-то в этом раскладе изменилось, а уж когда с пяток ратнинских отроков, мрачно поигрывая такими же копьями и дубинами, встал рядом с приятелем, Боровик слегка призадумался. К нему подтянулись несколько хуторских, но, к счастью, все эти передвижения, рискующие обернуться ссорой с новыми союзниками, не остались незаметными для взрослых ратников.
– Э-э, тестюшка! Чего это ты? – к месту спора не спеша направился Аристарх. – Девку-то мы уже вроде у тебя сговорили? Или ты теперь на попятную идешь? Ты же уже и приданое за ней дал. Трех коней, помнится? – хохотнул ратнинский староста. – Их жених и увел вместе с невестой. Так что не обессудь, но теперь наша она, ратнинская!
За спиной Талини раздался тихий не то всхлип, не то стон и новообретенная ратнинка едва снова не сомлела – то ли от удивления, то ли от радости. Аристарх покосился на девку и снова обратился к хмурому Боровику:
– А поучить – дело хорошее, кто ж спорит? Бабу чем крепче бьешь, тем щи вкуснее. И вина всегда сыщется, а то и впрок не помешает. Я ее свекру передам – он сам и займется. Да и ты с ним еще свидишься, когда медовуху уговаривать станете. Жердяй в этом тоже толк понимает – договоритесь! – хохотнул Аристарх, оттирая отроков в сторону и заслоняя их от Боровика и его родичей.
Те все еще посматривали косо, но стояли расслабленно и драться, похоже, уже не рвались, а смотрели на своего старшего, ожидая его слова. Аристарх тем временем заговорщически подмигнул Боровику:
– А ты бы пока лучше плеть свою новому родичу подарил, что ли? Он еще не ратник, конечно, своей не имеет, но коли жениться решил, пора обзавестись, а то как жену учить? Да и ей самой ты слова своего пока еще не сказал.
Боровик довольно засопел. Ну, умен ратнинский староста! С больной головы на здоровую все как есть перевалил, да еще и ко всеобщему удовольствию. И по обычаю получилось, и не обидно. Вот с кем бы породниться! Да разве ж такой человек свою родню согласился бы женить на хуторской девке? И так хорошо получилось!
Аристарх, поняв, что гроза миновала, отшагнул в сторону и коротко кивнул Талине. Тот поспешно сунул копье в руки кого-то из отроков, дернул Сойку за руку, они сделали полшага вперед и вдвоем упали на колени перед Боровиком. Боровик опять засопел, но быстро нашелся и величественно провозгласил:
– Ну коли так… Девку, значит, отдаю. Эта… Смотри, стало быть!
Чего смотреть, он и сам, похоже, не знал. И понимал, что должен сказать что-то еще, а слова уже все вышли. Боровик явно уступал в красноречии ратнинскому старосте: не хватало привычки, да еще и в положение он попал такое, когда не понятно толком, что вообще с этим сватовством делать? С одной стороны выходило, что девку взяли уводом. Коли бы просто умыкнули, тогда бы и думать не о чем – все уже давно обычаем определено. Значит, в Ратное надо ехать, с родней и старостой договариваться. Но тот староста и так рядом… А с другой стороны вроде как и без увода обошлись: сваты-то сами заранее приехали. И не абы кто… Только все равно как-то неправильно выходило! Как ни крути, а без медовухи не разобраться!
Боровик в очередной раз вздохнул и, так и не завершив свою предыдущую мысль, протянул «жениху» свою плеть: – На! Держи. Учи, значит, сам, раз так…
Талиня, не поднимаясь с колен, неловко принял обеими руками подарок, начал бормотать что-то в ответ, тоже не совсем соображая, что же произошло, но Боровик перебил:
– Ну! Учи, говорю. Чего задумался? Или мне с тебя начинать надо? Так я и вторую плеть найду…
– Да ладно тебе, Плетенюшка! Оставь ты их, – снова вмешался Аристарх, заметив, как при последних словах Боровика Талиня порастерял свою неуверенность и насупился, а остальные ратнинские отроки, успевшие расслабиться, опять сгрудились около него и Сойки. – Вишь, мозги парню отшибло, не соображает ничего. Молод еще, глуп. Вот сварганит ему ваша девка щи жиже воды родниковой или горшок горелой каши на стол поставит, враз сообразит, зачем ты ему плеть подарил. А пока молодые тешатся, пошли-ка лучше свои дела обсудим. Эх, у тебя же на хуторе медовухи жбан едва початый остался, а мы впопыхах не сообразили прихватить его с собой…
Слова Аристарха, предназначенные Боровику, звучали спокойно и вполне дружелюбно, но короткий взгляд, брошенный им на мальчишек, только что не вогнал тех в землю и заставил сразу притихнуть и оставить все попытки продолжать «войну». Впрочем, воевать уже было не с кем: Боровик, сраженный не столько недопитой медовухой, сколько тем, что Аристарх назвал его родовым именем, которое много лет уже никто не помнил (и как прознал?), еще раз поглядел на Талиню, перевел взгляд на зардевшуюся от переживаний Сойку, хмыкнул и махнул рукой.
Лука между тем продолжал ходить по поляне, изучая все подряд: следы, поклажу с коней чужаков, подошел и к пленникам, но внимательно их не разглядывал – только глянул мимолетно в их сторону и, наконец, осмотрел трупы убитых. Одобрительно хмыкнул и только после этого направился к строю отроков. Впрочем, строем это назвать было сложно. После короткого возбуждения, вызванного прибытием наставников и стычкой с Боровиками, усталость опять стала брать свое и удивительно, что мальчишки хоть как-то умудрялись стоять. Лука осмотрел учеников и, не удержавшись, фыркнул в бороду.
– Слышь, Игнат, ты бы мальцов рогульками подпер, что ли, а то, неровен час, повалятся. Гони-ка ты их досыпать! Всех… Мы пока сами покараулим, – и рявкнул на мальчишек, безуспешно пытавшихся изобразить бодрость. – Ну, что стоите? Бегом спать!
Коней перегнали в центр поляны, стреножили и, после нескольких рыков Боровика, молодые хуторяне заняли посты вокруг лагеря, а наставники собрались около Игната, чтобы выслушать его подробный рассказ о произошедшем.
Отрокам двух приказов и не понадобилось. До подстилки дошли уже похрапывая и закрывая на ходу глаза. Если десятник сказал «Спать!», значит спать, только вот сон – штука хитрая.
Только что Бронька с ног валился, но одна мысль всю сонную хмарь неожиданно выдула из головы. Хоть и улегся парень рядом с остальными, но уснуть не смог. Раз крутнулся, устраиваясь поудобнее, два… Спящий рядом Одинец открыл глаза:
– Ты чего? Спи…
– Ага… Уснешь тут… – уныния в голосе мальчишки хватило бы на весь десяток.
– Чего вдруг? – Одинец искренне удивился, так что сам почти проснулся. – Завтра с рассветом выходим – дядька Игнат сказал. Без сна скопытишься.
– Да-а… – протянул Бронька, – хорошо тебе… У тебя только мамка поругает, и то дома, а у меня вон дядька Лука злой, как лешак в засуху. Как приехал, так сразу плетью погрозил. Это тебе завтра в село верхом идти, а я, боюсь, в седло неделю не сяду… А дома батька встретит, да дядька Тихон – у того ремень хуже плети. И брательник еще старший… И года в ратниках не ходит, а поучить любит, хлебом не корми…
– Ох… Неужто все сразу выпорют? – такого результата их похода и сегодняшней победы над татями Одинец не ожидал. – Ты ж так и до нужника толком не добредешь…
– Не… Не все… – Бронька тоскливо улыбнулся в темноту, – Братец, тот просто морду набьет. И не раз… И все нужники дома мои теперь…
– И что? Тебя все время так? – ну не мог такого Одинец себе представить! Его отец, когда жив был, если и порол, то только за что серьезное.
– Не, дядька Лука справедливый… Зазря нипочем не накажет и другим не даст… А вот теперь точно.
– А теперь? Ты что, украл чего разве? Вон, двоих коноводов в плен взял!
– Во-во! И за это тоже всыплют… Отдельно.
– Нет, погоди! – Одинцу даже спать расхотелось от такой несправедливости. – В плен ты их взял? Взял! Караул справно нес? Справно. Чего ж тогда?
– Ага… Четверо с дубинками, против троих с ножами, – вздохнул Бронька. – И то одного нашего убить умудрились. Будь они половцами или, скажем, из ратных, а то лесовики! Да и не в них дело… – отрока захлестнула досада на себя за привычку путать мечты с жизнью и за несдержанный язык. А еще на судьбу-злодейку, которая так и норовила подставить ножку в самый неподходящий момент. – Поход-то этот кто удумал? Я! А что вышло? Карася мне дядька Лука теперь долго не простит! Он за шалость не сильно ругается, а вот за дурость и убить может. Да и тогда тоже… – Бронька махнул рукой, словно уже распрощался с долей ратника.
Голова у Одинца соображала плохо, смысл того, что говорил приятель, доходил до сознания словно через плотное сено, хотя высказанное казалось вполне разумным. Сон от этого пропал совсем.
– Когда – тогда? – уточнил он.
– Когда Ведьку били, – совсем уже тоскливо признался Бронька и покаялся: – Я ж первый тогда отвернулся! Мамка пирог с мясом и чесноком спекла. Жрать хотелось – жуть. Ну не знал я! Не думал, что так обернется… – слезы сами выступили на глазах – от злости на себя, от стыда, что рассудил тогда, как мальчишка, а не ученик воинский., – Они же раньше сколько дрались! Один на один всегда. Честно. Не думал я, что Ероха такой паскудой окажется. И подпевалы его эти… Домой вернемся – порежу всех на хрен!
– Так! Все… – Одинец сквозь гул в голове с трудом разбирал, о чем говорил Бронька, но то, что успокоить сейчас парня необходимо, откуда-то знал точно. – Тут все виноваты, все и огребаем. Я вон тоже в тот раз домой торопился. И Карася не ты, а я не удержал, хотя должен был. Хватит дурью маяться, не девка. Спать! Наставник велел, значит должны выполнять! А то вон котлы сейчас скрести пойдешь, если не спится. Дядька Игнат пожалел нас, на утро оставил.

Взрослые мужчины засиделись почти допоздна, а потом улечься спать им так и не удалось. Ближе к полуночи в лагерь прибыли три десятка ратнинцев на измученных быстрым переходом конях, в очередной раз прервав сон отроков, окончательно одуревших от частых подъемов после тяжелого дня. Впрочем, воспитательные меры прибывшие решили оставить на утро, убедившись, что все не так страшно, как думалось. Поутру крепкий, налитой, как гриб молодой боровичок растолкал Луку.
– Что? – схватился за оружие десятник.
Боровик только поднял указательный палец к лицу – внимание. И точно, в ночи раздался свист – сигнал, известный каждому ратнинцу. Кто-то в лесу искал своих.
– Поднимай всех! – скомандовал Лука и сунул в рот два пальца, высвистывая трель, которая подняла лагерь не хуже хорошего пинка.
Вскоре на поляну на взмыленном коне вылетел Леонтий – новик из десятка Егора – и почти сразу же, сменив коня и сказав несколько слов Аристарху, вместе со старостой и пришедшими ночью двумя десятками, умчался назад...

О, quantum est in rebus inane!

kea

Дата: Четверг, 16.10.2014, 19:09 | Сообщение # 39

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

***
Первое утро на выселках, откуда начинали свой поход воинские ученики, встретило вернувшихся отроков такой тяжестью, такой опустошенностью и в теле, и в душе, что одна только привычка к воинскому порядку, привитая наставниками, и подняла их на утреннюю пробежку. Одинец бежал впереди, проклиная в душе и это утро, и подъем ни свет ни заря, и наставника, вместе с солнышком висевшего у него над ухом, и свою должность. И все же не мог себе позволить остановиться или хоть немного замедлить бег. Не мог и все! То ли гордость, то ли упрямство держали его впереди и заставляли зло выдыхать уже привычное: «Ух, раз!»
К обеду все вымотались окончательно, и даже аппетитно булькавший котел не вызывал особого интереса. Есть мальчишкам не хотелось. Хотелось упасть, где стоишь, и хоть самую малость подремать. Земля, покрытая пушистой пойменной травой, с силой тянула к себе, и если бы не бдительность Игната и злая одержимость Одинца, уставшего не меньше остальных, то дружный храп давно бы оглашал окружавший их лес, распугивая зверье в округе. Нагружать отроков еще чем-то было просто бесполезно.
А перед Одинцом вновь встала неопределенность. На занятиях, пока поставленная наставником задача казалась ясной и понятной, все шло хорошо, но стоило только исчерпаться уже имевшемуся заданию, как для него начинались мучения. Кого и куда определить? Когда и что делать? И самое трудное – кого это заставлять делать? Голова шла кругом.
От нараставшего чувства неуверенности и внутренней растерянности Одинец только злился. И на самого себя, и на наставника, не желавшего замечать, что он не знал, что делать. Вернее, знать-то знал, но вот как и что именно нужно делать в первую очередь? Худо-бедно дело, конечно, двигалось, но даже отроки уже обращали внимание, с каким скрипом.

Одинец принялся командовать своими приятелями не от хорошей жизни: получилось так, что больше некому. Там, на той самой поляне, пока шел бой с татями, да и потом, когда надо было просто гонять отроков, заставляя их выполнять очевидную и необходимую работу по обустройству лагеря, все шло хорошо, но уже на следующее утро, едва закончился завтрак, начались сложности.
Он быстро понял, что просто не знает, что делать дальше. Хорошо, наставник тогда вмешался и не дал опозориться. Дальше вроде все пошло нормально, и в дороге складывалось, как надо, но когда они вернулись на выселки, Одинец вновь ощутил ту же растерянность. Нет, он в общем-то понимал, что первым делом сейчас необходимо найти то, что действительно важно, с этого и начать, только вот что это? Вот коли бы дядька Игнат сказал…
Тоскливые размышления ученического десятника прервал свист часового с дерева, словно специально оставленного хозяевами заброшенных выселок под наблюдательный пункт. Караульный звал его, Одинца, как старшего, и приходилось лезть к нему наверх и там тоже что-то решать. Деваться некуда – полез.
То, что он разглядел сверху, и впрямь удивило. По дороге, которая проходила по другому берегу реки и вела на Княжий Погост, тянулись телеги, груженые домашним скарбом. Тольковот мужей на возах не видно было – бабы правили, в телегах сидели совсем малые детишки. Все свои, ратнинские. Другим здесь взяться неоткуда, дорога-то одна – на Ратное. Одинец понял: происходит что-то неладное, и без дядьки Игната не разобраться. К нему и рванул с донесением.
Игнат, выслушав отрока, переправился к телегам вплавь с конем. Одинец со своего берега видел, как тот подъехал к первой телеге, чего-то спросил и двинулся вдоль обоза. Бабы, сидевшие за возниц, что-то кричали ему, даже кулаками грозили, видно, ругались, но расслышать ничего не удалось. Единственным возницей мужеского пола, которого удалось углядеть, был Сенька Сивуха, проклятый всеми почти бабами Ратного, да и ратники только его не пришибли не иначе как чудом. Наставник что-то у него спросил, тот ответил, сжимаясь и словно врастая в телегу, явно боясь, как бы ратник его и впрямь не убил, но видно, не судьба пока была шкурнику и крохобору без головы остаться.
Вернулся Игнат мрачнее тучи. О том, что там случилось, так и не сказал, а Одинец счел за лучшее не спрашивать – и без того наставник за оставшееся до обеда время роздал оплеух и матов больше, чем за все прошлое время обучения, заводясь вся сильнее и сильнее. Чем бы все кончилось – неизвестно, да как раз во время обеда в лагерь из Ратного прибыли всадники.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.

kea

Дата: Четверг, 20.11.2014, 21:15 | Сообщение # 40

Княгиня Елена

Группа: Авторы

Сообщений: 5393

Награды: 0

Репутация: 3154

Статус: Оффлайн

Вернувшись от лекарки домой, Веденя застал там наставника Алексея Рябого. Тот неспешно беседовал с отцом и в ответ на приветствие отрока добродушно кивнул ему:
– А, Веденя… Гляжу, ты здоров уже ? Что лекарка-то говорит?
– Так, дядька Лексей… Здоров я! – немного растерялся парень. И от того, что наставник к нему не как к сопляку обращается, и от того, что понял: его дожидались. Но тут же собрался и доложил как положено: – Тетка Настена сказывала, что двери головой еще седмицу открывать нельзя, а так – здоров!
– Ну вот и отлично, – кивнул Рябой и распорядился: – Завтра до рассвета будь верхами у ворот. Мы с Лукой на Корнеевы выселки едем, и ты с нами. Пора десяток принимать, старшой, – подмигнул наставник, – а то Одинцу там тяжко… – и, попрощавшись с Фаддеем, направился к двери.
Он успел не только дверь за собой прикрыть, но и в калитку выйти, а Веденя так и стоял, вслед ему смотрел, в себя приходил от такой новости. Старшой… Конечно, лестно такое от второго десятника Ратного услышать, только вот он уже знал, что остальные отроки, пока он у Настены отлеживался, в самом настоящем бою побывали. Врагов пленили, и ранения у них боевые. Примут ли они теперь его старшинство? И с Одинцом ссориться не хотелось – хороший он парень, как с ним теперь старшинство делить? Он сейчас старшим в их десятке, и не просто так, а в бою командовал. Веденя поднял взгляд на отца.
– Ну что? Зашевелились думки тяжкие?– Фаддей положил сыну руку на плечо. – Погоди, сейчас мать с девками на стол соберут – поедим, поговорим. Глядишь, и полегче станет.
Ели молча, но когда взялись за сбитень с оладьями, Фаддей заговорил:
– Небось, голова кругом идет? Оно и понятно. Десятком командовать – не навоз кидать. Тут ежели Перун не шепнул чего надо на ухо, хоть разорвись, а толку не будет!
– А мне разве шепнул? – вырвалось у Ведени, и сразу же вспыхнули уши.
– Так откуда ж я знаю? – отец лукаво глянул на жену, примостившуюся у печи с дочерьми. – Когда мамка тебя носила, я почти все время в походах пропадал. Кто ж знает, кто тут к ней захаживал и чего нашептывал? – и тут же захохотал, получив рушником по спине. – Все, все! Молчу! Однако ж Перун точно наш дом стороной не обошел. Род наш всегда его почитал, да не требами, а в бою. Вот он и отметил тебя себе в помощники. Я в десятники так и не вышел, теперь твой черед. Больше некому, остальные-то бабы, сам понимаешь.
Фаддей помолчал, о чем-то задумавшись, потом, уже посерьезнев, продолжил: – Вижу, чего тебя мучает. Думаешь, как тебя твой десяток примет и примет ли вообще? Верно?
Веденя только вздохнул в ответ и расстроено шмыгнул носом: чего уж от отца таиться.
– То, что думаешь и переживаешь это хорошо, а вот что в сомнения впал – плохо. Не понял? Слушай тогда. Как десятников у нас в сотне выбирают, знаешь, наверное?
Фаддей дождался согласного кивка сына и продолжил:
– Смотрят, конечно, чтоб и уважение у людей будущий десятник имел, и воином был отменным, и хозяином не последним. И выбирает его сам десяток. Ставят над собой добровольно, стало быть доверяют полностью, так что жизнь свою в его руки отдать не страшатся. И получается, кого захотят ратники над собой десятником видеть, тот и будет. Так?
Веденя вновь согласно кивнул. Да и как иначе-то?
– Так, да не так… – покачал головой Фаддей и, видя как уставился на него сын, пояснил. – Без уважения и желания ратников десятнику никак, однако ж не в том его сила.
– А в чем, тятя? – отрока задело за живое, да и сестры, до того тихонько шептавшиеся у печки, замолкли, прислушиваясь. Даже девкам интересно стало.
– В чем? – Фаддей уселся поудобней. – Так сразу коротко и не ответишь. Но тебе теперь это понять надо… Вот ты знаешь, что коли сотник десятника не примет, то тому десятником и не быть? Знаешь. А почему? Да потому, что сотнику нужен такой десятник, который ему, а значит и Сотне, завсегда верен будет. И у которого думок худых не водится. Кто о своем, как о части всего общества прежде всего думает.
Потому и ратник, коли в десятники метит, перво-наперво одобрением сотника заручиться должен. И не только его одного. Коли он у старосты в негодных числится, то и у сотника поддержки ему ждать не след. Но и это еще не все! Совет ратников с серебряными кольцами тоже свое слово сказать должен. Коли они воспротивятся, не видать десятничества. А зачем такая маята, спрашивается? Так все за тем же! Чтобы в десятники всякие горлопаны, да прохиндеи не пролазили! Будь у нас по-другому, всяк толстосум загребущий гривну бы носил. Вон, как в той же дружине княжеской иной раз случается, говорят. Потому-то князь и держится за нашу сотню, и милостями ее не обделяет, что у самого путных десятников меньше, чем в нашей Сотне, а уж про сотников вообще молчу!
Помолчали… Веденя поерзал, глянул на отца, и все-таки задал вопрос, который ему сразу на ум пришел, да перебивать не хотел:
– А как же тогда ратники? Это же они же себе десятника выбирают? Верно? Коли не захотят… Выходит и без одобрения ратников тоже никак? Тогда все одно с десятка начинать надо. Коли наберешь тех, кто согласен, тогда и сотник прислушается? Так?
Фаддей почесал бороду, поскреб затылок:
– Так-то оно так, да и не так вовсе…
– А как? – удивился Веденя такому повороту.
– Как? Как… Редька едкая, просто вроде, а объяснить… Коли есть у кого охота свой десяток сбить, то никто не мешает – валяй, не возбраняется. Только ратников-то, что меж десятками бродят, много ли наберется? Да и новики по большей части еще с ученичества знают, под чью руку пойдут. Тем более что в десяток вступать – это клятву на мече давать, и разрешить от той клятвы их уже никто не может, кроме десятника. Вот и думай… Хочешь из десятка ратника сманить – прежде с десятником договаривайся. А какой дурень хорошего ратника без великой нужды на сторону отпустит? По мне, так легче баб у колодца к миру привести! Конечно, ежели сотник со старостой свое слово скажут, да старики кольцами не упрутся, то и десятники выделят, сколь надо и кого. Но для этого именно что нужда не малая нужна, и сотник зря такое затевать не станет, и воины опытные по чьей-то прихоти просто так не позволят сбитые десятки раздергивать.
Так что прежде чем дозволить кому-то новый десяток собрать, не день и не месяц присматриваться будут. Все – и сотник, и староста, и старики с кольцами, и прочие десятники. Вот и выходит, что десятника всем миром выбирают.
– Ага, значит… – тут Веденю пробила мысль, от которой он даже рот открыл. – Выходит, и меня…
– Во, редька едкая, к тому и разговор! – расплылся в довольной улыбке Фаддей. – А ты небось думал, сам все? Ухнул вовремя – и в десятники?
Веденя молчал. Голова шла кругом. Выходит, наставники его давно заприметили, может, еще на первом занятии? Или раньше? Неужто ждали, чтобы отец сам к Луке пошел? А потом учили исподволь, покуда сам дозреет?
Перед Веденей поплыли дни учебы, и то, чего тогда не замечал, сейчас вспоминалось. Сколько раз тот же Карась, привыкший командовать в уличных потасовках, порывался вести десяток, и всякий раз его наставники осаживали. А Одинец? Ни разу ведь командовать не брался, а вот на тебе, говорят, сейчас за старшого. Сам Веденя и мысли не имел, чтобы это старшинство получить, когда на занятии все само собой случилось. Нет, конечно, мечтал когда-нибудь стать десятником, а то и сотником, но это потом, в будущем. Когда-нибудь… Да и само старшинство другим виделось – вроде праздника, который всегда за поясом носишь. А что на деле? Он всего ничего в старших побыл, а уже понял – маята, да и только.
Хотя… Было что-то, словно и впрямь кто-то подсказывал, что и когда нужно сделать, чтобы в десятке порядок был. Может, и в самом деле Перун на ухо шептал?
Веденя стряхнул с себя задумчивость и снова уточнил – хотел окончательно для себя прояснить, раз уж отец с ним о таком заговорил сам.
– Тять, так выходит, не десятки себе десятников выбирают? Только что согласие выразить могут и все? А как же?..
– Вот ведь, редька едкая, углядел! – довольный Фаддей хлопнул себя по колену и с гордостью посмотрел на сына. – Я до всего этого до-олго доходил, а ты сразу… Видно, и впрямь Перун к твоей мамке захаживал…– хихикнул он в сторону жены, на этот раз вызвав у той лишь понимающую улыбку.
Варвара хмыкнула, но смолчала, хотя на лице у нее явственно читалось: «Погоди, договорите, а там я тебе поясню, кто к кому захаживал».
– Верно, сынок! Ни один сотник не допустит, чтобы десятники сами собой родились. Не всяк, кто силой и умом наделен, в десятники годен. Коли с самого начала в голове мысль только о гривне, а не о порядке воинском, так нечего такому в десятниках делать! Вот сотник и смотрит вместе со старостой, да теми ратниками, что опыт большой имеют и разумную голову, да о воинстве пекутся. Потому и не часто бывает, чтоб десятник сам себе десяток собрал, только если уж вовсе весомая причина для этого имеется. Ну, а кому не надо, тому заранее укорот дают. Иначе беда, если не углядят, или ошибутся выбираючи.
– Тять, а было такое? Ну, чтобы ошиблись… У нас в Ратном?
– Было сынок, было. И не раз и по-разному это оборачивалось, но всегда – не добром, – помрачнел Фаддей, но таиться не стал, ответил: – Недосмотрел тогдашний сотник: один раз не просто в десятники такой попал – аж в полусотники. И раздрай устроил, людей за собой увел незнамо куда. Почитай, четверть Ратного с ним тогда ушла, да так и сгинула. У того полусотника мысли не столько о силе Ратного и общем благополучии были, сколько о своем главенстве. Тьфу ты, редька едкая, паршивец и все слово! Потому подходящих на воинское старшинство и высматривают заранее, с самого отрочества. Понятно объясняю?
Веденя только кивнул. Он о таком раньше и не задумывался, да видно теперь придется: не мог он оставить в стороне радение о своем десятке, пусть и ученическом, даже если и не получится в старшие вернуться.
– Э-э-э.. Ты это брось! – угадал Фаддей мысли сына, – старшой в ученическом десятке, это не десятник, конечно, но и не коровья обувка. Еще, может и поважней десятничества в сотне, кого ни попадя поставить никак нельзя! Что ни говори, а первый командир у будущих ратников, на всю жизнь закваска! И коли доверили тебе такое дело, хоть в щепу разбейся, а оправдай!
– А как, ежели…
– Как? Вот уж не знаю. Я-то сам в ученическом десятке у старого Гребня был, а он учил, что коли десятник своего поста боится или тяготится им, стало быть, и не десятник вовсе. По нужде, али по случаю поставлен. У тебя оно само взыграло, словно так и должно, и остальные это почуяли, оттого и не спорил никто. Воинское ремесло хоть и сильно от остальных отлично, а все же и сродство имеется. Оно ведь как? Один бондарь бочата такие делает, что каждым не налюбуешься. Но он только сам себе мастер. А другой тоже вроде бондарь не криворукий, и бочонок отменный сладит, и ведро, но удается ему при этом еще и всей артели работу наладить, чтобы у каждого все умения наружу. Вот так и десятник. Твое дело – не о поясе старшинском мыслить, а о том, что своему десятку дать, чтобы стал он единым целым и засверкал, ровно камень самоцветный. В том одна из докук главных у десятника и есть, его мука и его счастье!

Утреннее солнце застало Веденю уже в седле. Впереди, бок о бок, ехали Лука с Рябым. Веденя, как и положено отроку, пристроился было сразу за сопровождавшей их выезд телегой, на которой ехала тетка Задоха, баба шебутная и не сказать, чтобы умная, но умевшая ходить за ранеными, если не требовалась помощь настоящей лекарки. Тяжелых среди воинских учеников вроде как не имелось, а Настена осталась при Михайле, внуке сотника. Да и прочие раненые в Ратном требовали ее заботы. Но едва обоз двинулся с места, Лука обернувшись, махнул Ведене рукой.
– Сюда давай, с нами в голове пойдешь!
Двигались не спеша и, как понял Веденя, сначала решили заглянуть на хутор к Боровикам, отправить в село раненых мальчишек и уже после этого следовать к Корнеевой веси, где и встал сейчас лагерем десяток воинских учеников.
Вообще-то, в голове любого обоза обычно шли опытные воины, и зачем десятник поставил себе за спину совсем еще мальчишку, к тому же вооруженного только ножом, Веденя не понимал, но и спрашивать не решился. Так и двигались: Лука с Рябым обсуждали свои дела, а Веденя следом, невольно слушая разговор старших.
Десятники говорили о делах своих десятков, переходя то на последние события, то срываясь на баб, да так, что у парня начинали гореть уши. Неужто они сами не понимали, или он им казался такой мелочью, что и внимания не заслуживал? Да нет – сами и позвали, значит, хотели, чтобы он слышал?
А ведь говорили о том, к чему и ратника не всякого бы допустили! Ведене вспомнился беседа с отцом накануне вечером. Неужто и впрямь он дядьке Луке глянулся и его в десятники прочат? Рубаха на спине у парня чуть ли не инеем покрылась от таких мыслей. Не просто для «подай-принеси», выходит, они его рядом поставили, а чтобы слушал и учился! Мать честная, а он-то сколько мимо ушей уже пропустил! Нет, слышал конечно, но… Это же надо каким дурнем быть надобно? На этот раз Веденю окатило жаром, а не раз поротая задница засвербела, словно ей пообещали очередную встречу с ремнем. Впрочем, если бы это могло добавить хоть немного ума, пожалуй, Веденя сам бы себя выпорол!
Конь под отроком дернулся, всхрапнул и, повернув голову, так глянул на седока, что Веденя враз пришел в себя. И вовремя: разговор между десятниками шел настолько интересный, что он еще больше на себя озлился – чуть было не пропустил!
– Десятник, коли он в одиночку, а не в сотне, – рассуждал Лука, обращаясь к Рябому, – так и не десятник вовсе! И что он из себя представляет, еще посмотреть надо, пристально и не один раз. Мало ли что он под себя десяток оружных собрал, да они его своим вожаком признали. Тати вон тоже ватагами ходят. Оружными. И вожак при них имеется, да такой, что против него слово скажи – головы лишишься. И почему-то частенько при этом получается, что вожак у них дрянью оказывается настолько редкостной, что и не отплюешься. Рябинника помнишь?
– Того, что Гребень взял? – отозвался Рябой. – Как не помнить? А ведь княжьим дружинником до того был…
– Может, был, а может и не был никогда – кто про то достоверно сказать может? Только со слов тех же татей, да по слухам, что про него ходили, а те слухи небось сами тати и распускали. Княжья дружина – что наша сотня, то есть воинское братство, считай – семья. А коли он там не прижился, да в тати подался, может, вовсе и не был он дружинником? Ну, таким, каким должно?
– А ведь до последнего отбивался! Супротив Гребня, конечно, так – козявка мелкая, но ведь один бился!
– В том-то и дело, что один! – Лука наставительно воздел палец к небу. – Не верил он своей ватаге, оттого и надеялся только на себя. Ну и получил в конце концов то, на что напрашивался: никто ему на помощь не кинулся, все бросили. Мы их потом по лесу еще добивали; без вожака они мало чего стоили. А в дружине, сам знаешь, по-другому поставлено. Там насмерть стоят, потому как знают, что в спину никто не ударит и ту же спину грудью закроют. Пока хоть кто-то из своих жив – не бросят. И помощь завсегда придёт.
Веденя едва дышать не перестал. Где еще такое услышишь, да не от кого-то, а от самого дядьки Луки! Это тебе не Ерема с Коником!
– Верно сказал, – согласился Рябой. – Коли ратник надежи на своих не имеет – последнее дело.
– А когда это я неправильно говорил? Вот скажи, как ратнику в бой идти, коли у него нет уверенности, что и его детей кто-то так же от ворога прикроет? И не бросят их, ежели он сам погибнет, а помогут поднять, чтоб выросли достойными продолжателями воинского рода. Короче, без сотни или дружины – настоящей, такой как она и должна быть – нет ратника, и все тут! Потому и в бой одиночкой не ходят, разве что от полного отчаяния, когда деваться некуда. Одному проще в болоте отсидеться или уйти от врага куда-нибудь, а не головой рисковать. Только человек-то не лягуха, и в болоте всю жизнь не просидишь – загнешься. Тем более, если уж очень припечет, то и из болота выковыряют; сам вспомни, как сотня выколупывала дреговичей из их трясин. Если же дружиной собраться, так в то болото кого угодно законопатишь запросто; но для этого каждый ратник прежде всего силу своей дружины понимать должен. А уж десятник-то…
– О десятнике можно и не заикаться. Сам знаешь…
– Заикаться и не надо, – хмыкнул Лука. – Заикаться начнешь, когда на смотру сотник с твоих ратников горсть вшей соберет.
– С моих? – взвился Рябой. – Да с моих!.. Блоха с псины какой приблудной разве что перескочит! Ты, Лука того… Титька воробьиная!
– Ну, все, все! – довольный подначкой, согласился рыжий десятник. – Никто про твоих и не говорит. Только Корней, сам знаешь, и без вшей кого угодно заикаться заставит, коли надумает. Мда-а…
Только тут Лука обернулся к Ведене и запнулся на полуслове, как будто наговорил при сопляке лишнего, но тут же махнул рукой:
– Да ладно, пусть знает, на какую дорожку ступает, – и снова повернулся к Рябому. – Так чего ты там про «заикаться» начал говорить?
– Десятник завсегда знать должен… – Рябой немного замялся.
– Именно что! – Лука словно только этого и ждал. – Он должен, что за ним сотня и воинские законы. Не вместо него, а с ним вместе. И десятники, и сотник за него его дела не переделают, а помогут, где ему самому или невместно, или одному не справиться. А ежели по-другому было бы поставлено, так в десятники одни дуроломы с пудовыми кулаками и выбивались бы.
– Так оно и есть, – согласился его собеседник, от которого, судя по всему, иного сейчас и не требовалось. – У тех же татей.
– О! Правильно говоришь, Леха! Жалко, что мало – как долги отдаешь! – хохотнул Лука. – Но вообще-то ты верно сказал: это у татей, кто зубастей, тот и голова, а в дружине во главе всего – непререкаемый воинский закон. И закон этот как раз на десятниках и держится, они и стражи его, и основа. И сами его блюсти должны, и с ратников своих спрашивать без жалости. Во всём! Не только в умении воинском. И удаль надо уметь показать, и зубы, если что, дурню пересчитать. Иначе всем беда.
– Это да. Законы-то, они тоже… – покрутил пальцами в воздухе Рябой. – Коли десятник сам жидковат…
– В самый корень зришь!– снова подхватил Лука. – Нет у десятника веры в себя, в свое право повелевать воинами – ему и законы без пользы. Конечно, всяко бывает, десятник тоже человек, только вот знать об этом никому не следует. Никому – и ему самому тоже!
– И как это?
– А как у тебя на Палицком поле. Забыл, как ты тогда два десятка пинских ратников в помощь сотне повел? И ведь пошли! Конечно, их десятники к тому времени погибли, были бы живы – другой разговор. Но ведь пошли же за тобой! Как вот ты тогда смог? Так уверен был?
– Как? – Рябой явно озадачился, а Веденя едва коню на шею не перебрался, чтобы лучше все расслышать.
Про такой подвиг дядьки Лексея он и знать не знал; даже слухи не гуляли среди отроков, а уж они такие истории по крупицам собирали и могли пересказывать друг другу, передавая от поколения к поколению. Ратники-то наверняка знали, но с сопливыми мальчишками делиться не спешили. Вот и сейчас Рябой только поморщился досадливо:
– Знаешь, Лука, вот, ей-богу, отрезал бы твой язык нахрен! Такого наплетешь… – и добавил с явным интересом: – Раз уж начал, так и говори. Тогда-то я сделал и сделал, и думать не думал – как. А теперь и спать не смогу, покуда не пойму.
Лука довольно растопорщил бороду в улыбке:
– А и думай! Оно может и еще кому сгодится. А то вместе давай подумаем. Мне вот тоже знать хотелось бы. Ведь ты в тот раз не холопов в поле выгнал, а два десятка ратников на острое железо повел.
– Не знаю, Лука, не знаю… – Рябой и правда призадумался, даже в затылок пятерней полез. – Помню, как Корней сотню в разгон кинул, вижу – ратники чужие в сторонке мнутся: то ли десятника ждут, то ли убили его. А у сотни крыла не хватает… Половцы тогда нас запросто захлестнуть могли. Вот и… Чего уж орал им, и не помню, только когда до ворога полсотни шагов осталось, оглянулся. Все следом идут и порядок воинский выдерживают. А почему? Не знаю, не думал про это…
– Вот всем ты хорош, Леха! Что в бою, что по хозяйству. И голова на месте, а все же… Вот потому и боишься вошу на ратнике своем найти, а железа острого не страшишься, – не удержался от подначки Лука.
– Лука, в зубы дам! Вошей он меня пугает! И ей копыта на раз отмахну, коли увижу! – привычно отругивался Рябой. – Ты коли умник, да на язык такой гладкий, вот мне, дурню, и разобъясни, с чего это пинские тогда за мной в бой кинулись? Они ж меня до того и не видели ни разу!
– Да увидели они, что ты знаешь, что им сейчас надобно делать. Уверенность твою в себе самом и в них, и потому поверили и пошли за тобой! А это и есть то, без чего десятнику, как рыбе без хвоста. И не утоннет вроде, но толку с такого, как с моего Тишки.
– Да ладно тебе! Молод он еще, оботрется… – попробовал утешить друга Рябой.
– Может, и оботрется. Только десятником – для себя, а не для других – стать не просто. На пустом месте разве что путное вырастет? Для этого надо хоть малое зернышко в душе иметь. Никто его тебя туда не пристроит, коли сам не сообразишь, как. Потому и десятник прежде всего сам себя понять должен.
Если при слове этом видится не пропитанная потом воинская справа, не железо боевое, а горящие глаза девок, да блестит золото с добычи… С такого только княжий гридень выйдет. Вот если, голова и руки ни к чему, кроме как к воинскому делу, больше не прикладываются, и жизни без него нет, вот тогда воин выйти может. А десятнику еще и душу пошире остальных иметь надобно, чтобы на всех, кто под ним, ее хватило.
– Да, душа у десятника за весь десяток ответ держит… – сам Рябой хоть и не языкат уродился, но сейчас подсказывал дорожку своему красноречивому другу, не давал тому отвлекаться от главного.

Дальше небольшой отрывок я выпускаю, потому что он требует радикальной правки, но нам было бы интересно выслушать предположения читателей, что именно тут должен говорить Лука.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на халтуру.