_______________________________________
25 февраля 2013 года не стало Евгения Сергеевича Красницкого
_______________________________________
- Нет! Вторая часть мужского естества - трезвая оценка своих сил и сил, которые ему противостоят. Тот, кто дуром прет на более сильного противника или лбом стену прошибить пытается, не выживает. В твоей власти выстроить стену, с которой он бодаться не станет, она-то и будет для тебя пределами дозволенного. Твоя стена, тобой выстроенная, твоим разумением очерченные пределы! Но! - Настена назидательно вздела указательный палец. - Очерченные не так, как тебе заблагорассудилось, а так, как нужно для благости и покоя в доме. Не быстро и не явно. Третья часть мужского естества - решение всех дел рывком, напором, ударом. Напрячься на пределе сил, своротить заботу, потом спокойно копить силы для следующего рывка.
Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: "Вода камень точит". Вода, она какая? Мягкая, прозрачная... а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное - все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет - доброй жизни и счастливой семье не бывать!
И это - еще не все. Есть и третий шаг. Совершается он не по своей воле, а по обычаю. Тебе, дочка, до этого еще далеко, но знать об этом надо. Есть разница в достоинстве просто мужней жены и хозяйки, матери семейства. Семья без детей - еще не семья, хозяева без своего хозяйства - не хозяева. Есть свой дом, с достатком и порядком, есть несколько детей в том возрасте, когда уже ясно становится, что они выживут, и ты превращаешься в хозяйку - в уважаемую мать семейства, в женщину! Тут тебе и границы дозволенного как бы сами собой раздвигаются, и муж тому не препятствует, и все остальные на тебя уже иными глазами смотрят - не так, как на девку или на молодуху. Появляется в яви место, где все, действительно, вокруг тебя крутится, где жизнь по тобой заведенному порядку течет. Не весь мир, а только небольшая его часть, и не потому, что тебе так хочется, а потому, что ты сама так сумела устроить своим трудом, терпением и разумением.
Это не весь третий шаг, а только его половина, но длится он долго - годы, а бывает и десятилетия. Совершить эти полшага суждено не всем, и хорошо это получается тоже не у всех, но если получается... Посмотри, с каким уважением относятся к вдове Феодоре, к мишкиной матери, к Любаве - жене десятника Фомы...
- К тетке Алене! - перебила мать Юлька и хихикнула. - Сучок вокруг нее так и вертится, так и вертится, а поп по струночке ходит, как новик перед сотником!
- Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки. - Настена, хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку, больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. - А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал - ни насмешек, ни алениных ухажеров не страшится.
- Да он же лысый совсем!
- Под шапкой не видно, и... - Настена немного поколебалась, но все же продолжила: - Такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.
- Как это "ярый"?
- Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня... Так, вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?
- Помню.
- Однако, по малости лет, ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была... над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими... перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту - знает, о чем говорит. Ходили к ней: и за советом, и с жалобами, и споры разрешать... всякое бывало. Варваре, как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: "Высунь язык!". Та высунула, а Добродея ей раз и иголку в язык воткнула! Варька - к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали - увидал жену в слезах - так и взвился весь. "Кто посмел?" - кричит, а как узнал, что Добродея... и смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом... хорошо, по мягкому попал, но синячище получился - с тарелку.
Или, вот, еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет - просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила... Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем, хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит - все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: "Не годен", Корзень и переспрашивать не стал.
Да... сильна старуха была! - Настена немного помолчала, что-то вспоминая. - Свадьбы устраивала... или расстраивала. Бывало родители взъерепенятся, а она только клюкой пристукнет и... Было, правда один раз: пошли родители Добродее поперек - не благословили молодых, так девка с горя утопилась, а парень с охочими людьми на цареградскую службу подался. Там и сгинул. Против добродеевых слов идти, все равно что против судьбы. Не потому, что она судьбами людскими правила, а потому, что вперед заглянуть могла... вернее сказать... - Настена прервалась, затрудняясь с формулировкой, потом продолжила: - Чувствовала она: вот с этим человеком так надо поступить, а с тем - эдак. Вот и с теми влюбленными... Ну все против них было! Она - холопка, он - новик, родич десятника. Она - сирота, у него родни толпа. На нее никто и не смотрит, а ему родители невесту, чуть ли не из десятка девок выбирали. Однако ж поняла Добродея, что не жить им друг без друга. Так и вышло.
Не ругалась, почти никогда голос не повышала, однако наказать могла так, что хоть в петлю лезь. Вот представь себе, что тебя все ратнинцы, как бы видеть перестали - на слова твои не отзываются, мимо тебя проходят, как мимо пустого места, подружки не узнают, разговоры, при твоем появлении прекращаются... А и всего-то - Добродея мимо прошла и не поздоровалась. Целое село вокруг тебя, а ты одна одинешенька. День, неделю, месяц... Месяц, правда, мало кто выдерживал - выли под воротами Добродеи, в ногах валялись, бывало и руки на себя накладывали, если прощения не добивались. А Добродее не покаяние нужно было, а понимание. Так, бывало и спрашивала: "Поняла, что сотворила?". И надо было объяснить свою глупость. Если правильно объясняли - Добродея прощала и совет давала: как беду исправить, а если не могла объяснить, то молча отворачивалась, и все по-прежнему оставалось.
Бывало, конечно, и наоборот. Обозлятся бабы на кого-то, начинают цепляться к каждой мелочи, злословить, шпынять без причины, пакостить по мелочи, до рукоприкладства иной раз доходит. Добродея только скажет: "Будет, уймитесь!", и все - как отрезало, и не приведи кому ослушаться!
И со мной... Как бабка померла, я одна осталась... Молодая совсем, робела сильно, а какое лечение, если лекарка сама со страху трясется? Так Добродея месяца три вместе со мной к недужным ходила. Сядет где-нибудь в уголке, руки на клюке сложит, подбородком на руки обопрется и, вроде бы как, дремлет, но стоит только кому меня молодостью, да неопытностью попрекнуть, она только кашлянет негромко, и все сомнения куда-то деваются. Так и приучила ратнинцев мне доверять, а у меня и робость пропала, даже сама не заметила, как.
Вот это, доченька, и есть полный третий шаг в истинно женскую ипостась. И необязательно для этого до седых волос дожить или матерью всех ратнинцев стать, как Добродея и предшественницы ее. Просто однажды наступит тот час, когда слово твое станет весомым для всех - баб, мужей, стариков. Весомым, а то и непреложным, не только в силу ума и опыта твоего, не только из-за уважения и признания тебя хранительницей великого дела тысячелетнего продолжения рода людского, но и потому, что ты будешь знать: когда это слово сказать, а когда промолчать. И все будут уверены в том, что слово твое верно, что за ним - извечная женская мудрость и правда.
- Что ж, Добродея была, как бы, женским сотником или старостой?
- Ну, вот: распинаешься перед тобой, а у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает. - Настена досадливо скривила губы. - Рано я, видать, разговор этот с тобой завела.
- Да, нет же, мама! - Юлька, хоть и не видела в темноте материной мимики, но все поняла по голосу и зачастила: - Ничего не рано! Понимаю я все, только просто спросить хочу: как это так - ты сначала говорила, что явь - мужской мир, а потом вышло, что нет. И как матерями всех ратнинцев становятся? Сотника-то ратники выбирают, старосту тоже...
- Ладно, ладно, затараторила... - Настена слегка прижала палец к юлькиным губам, заставляя ее умолкнуть. - Раз уж не рано тебе это знать, ведунья великая, слушай дальше. Каким бы мужским миром явь ни была, для всякого мужа есть мать и есть все остальные женщины. Какой бы мать строгой, неласковой, даже злой, ни была, все равно, это мать - самый близкий и самый родной человек в мире, который тебе зла никогда не пожелает, всегда поймет, простит, пожалеет. Всегда у нее сердце за тебя болеть будет, и всегда ты для нее ребенком останешься, даже если у тебя свои внуки по дому бегают. И есть женщины... ЖЕНЩИНЫ, которым дано светлыми богами ощущать любовь и заботу не только к близким, но и ко всем, или почти ко всем, кто рядом с ними обретается. Такие женщины и становятся Добродеями. Добродея, ведь, не имя, а прозвание... и призвание. Никто ее не выбирает, просто потихоньку, не сразу, так начинают ее величать другие женщины, до тех же высот любви и понимания поднявшиеся, уважение у ратнинцев заслужившие, а вслед за ними и все остальные.
Настена замолчала, словно раздумывая: все ли, что требовалось, сказано и правильно ли поняла ее дочка? Все-таки, неполные тринадцать лет, хотя по остроте ума и, пусть специфическому, жизненному опыту, Юлька опережала сверстниц года на два-три. Все равно, ребенок, в котором, впрочем, уже угадываются черты будущей женщины, не столько по внешности, сколько по повадке и вовсе не детским интересам. И женщина эта будет - Настена чувствовала - сильнее, жестче своей матери, решительнее и... беспощаднее к себе и к другим. В покойную прабабку - не столько лекарка, сколько ведунья, жрица Макоши, стоявшей когда-то чуть ли не выше остальных славянских богов, способной урезонить громыхалу Перуна и поспорить с самой Мореной. Добрая-то, Макошь, добрая, даже всеблагая, но, когда надо, могла все - вообще все! Тот же Велес поглядывал на Макошь из своего подземного царства со смесью опаски и уважения. Давно это было, очень давно... Но и теперь, в скотьих делах, Макошь домашней скотиной повелевает в большей степени, чем Велес.
- Мам! - перебила настенины размышления Юлька. - А кто ж теперь-то у нас Добродея?
- Нету. - Настена вздохнула и развела руками. - Старухи все перемерли, Аграфена, жена Корзня, которую следующей Добродеей видели, еще раньше умерла, а Марфу, которая тоже могла бы, михайловы отроки убили. Правильно, кстати, убили - если не смогла мужа от бунта удержать, то какая же из нее Добродея?
- А старостиха Беляна?
- Умна, хозяйственна, по возрасту самая старшая из ратнинских баб... но суетна, мелочна. Так-то незаметно, но если вдруг что-то неожиданное случается, и думать быстро надо, тут-то все и вылезает. Аристарх ее иногда, как пугливую лошадь, окорачивает. Нет, не годится.
- А другие? Ты, вот, поминала: вдову Феодору, Любаву - жену десятника Фомы, минькину мать...
- Феодора... не знаю. Чем-то она светлых богов прогневила или... Христа. Чтобы так жизнь бабу била... просто так не бывает. Ты погляди: мужа и среднего сына в один день в бою убили, старший сын ратником не стал - с детства с клюкой шкандыбает, а в сырую погоду, так и на костылях, родители в моровое поветрие преставились, уже второй внук подряд до года не доживает. Нет, держится она хорошо, горю себя сломить не дозволяет - за то и уважают ее. Но я-то вижу: зимняя вода у нее в глазах, и на кладбище чаще... чаще разумного ходит.
Любава могла бы, но... - Настена невесело усмехнулась. - Вишь, как выходит, Гуня: у каждой свое "но" имеется. За Фомой у Любавы уже второе замужество, и она на четыре года старше мужа. Сейчас-то, ничего - Фома заматерел, седые волосы в бороде проклюнулись, а раньше очень заметно было. И как-то она очень уж в мужние дела вошла: вот повздорил Фома с Корзнем, и Любава на всех Лисовинов исподлобья смотрит. Порой до смешного доходит, мужа в краску перед другими вгоняет. Недавно принесла Лавру в кузню мужнину кольчугу - несколько колец попорченных на подоле заменить, разве ж это дело, вместо мужа за оружием следить? Сыновья, уже женатые, чуть не в голос воют, так она их материнскими заботами извела. Невесток, как девчонок-неумех... Привыкла старшей в семье быть, ничего не поделаешь, но, если меры в чем-то одном не знаешь, то не знаешь ее и во всем. Так-то!
- А минькина мать?
- Медвяна... э-э, Анна-то? Может! Молода пока, но лет через десять-пятнадцать сможет, вернее смогла бы, но... Вот видишь: и здесь свое "но". За чужака она замуж выходит. Сама пришлая, хоть и сумела стать своей, и замуж за пришлого пойдет. Пойдет, пойдет! - отреагировала Настена на легкое шевеление дочери. - Сама же рядом с ними живешь, все видишь.
- Ага, тетка Анна прямо расцвела вся, лет на десять помолодела, а дядька Алексей... он такой... он весь... как глянет... - Юлька явно затруднилась с подбором эпитетов.
- Умен, силен, крут... - Настена юлькиных затруднений не испытывала - ... жизнью битый, но не сломанный, ликом и статью истинно Перун в молодости!
- В какой молодости, мама? У него половина волос седая!
- Э-э-э, дочка, бывают седины, которые не старят, а красят...
- Ма-а-ма! Да ты никак сама в него...
- Дури-то не болтай! - оборвала Юльку Настена и тут же устыдилась горячности, с которой прикрикнула на дочь. Сама по себе эта горячность говорила больше, чем слова, и не только Юльке, но и самой Настене. И уж совсем затосковала лекарка, когда поняла, вдруг, что оправдывается: - Влюбилась, не влюбилась, а... оценила... по достоинству. К тому ж, лучше других умственное и телесное здоровье вижу... Да и не старуха я, в конце-то концов, на год моложе Аньки!
- Ой, мамочка...
- Да не ойкай ты! Не бойся, глаза выцарапывать мы с Анькой друг дружке не будем, еще не хватало из-за козла этого! Рудный Воевода, руки по локоть в крови, семью не сберег, в бегах, как тать обретается, у бабы под подолом от бед упрятался!..
Настену несло, и она не находила в себе ни сил, ни, что самое ужасное, желания остановиться, хотя со все большей отчетливостью понимала, что ругань выдает ее сильнее, чем только что высказанные в адрес Алексея комплименты. Выдает себе самой, потому что еще сегодня, еще полчаса назад, ей и в голову не пришло бы задуматься о том, как сильно зацепил ее беглый сотник переяславского князя Ярополка. И разговаривала-то с ним только два раза (из них один - ругалась), и вереницу чужих смертей в его глазах угадывала, и... спаси и помоги, Макошь пресветлая, не рушь покой, ведь смирилась же с долей ведовской, утвердилась на стезе служения тебе, богиня пресветлая... За что ж меня так? Или это - награда? Наградить, ведь, можно и мукой - сладкой мукой. Макошь это умеет...
Настена, наконец, замолчала, закусив нижнюю губу, навалилась боком на стол и подперла горящую щеку ладонью. Вяло удивилась про себя: когда ж это в последний раз было, чтобы щеки так горели? Давно, даже и не вспомнить. Юлька довольно долго молча сопела, ерзала на лавке, потом, наконец, не выдержала:
- Мам, ты же ведунья, ты, если захочешь... он сам на карачках к тебе приползет и объедки у крыльца подбирать будет! Ну, хочешь, я как-нибудь подстрою, что он на тетку Анну и смотреть не захочет? Можно же что-то такое придумать...
Юлька еще что-то говорила, строила совершенно фантастические планы... Настена ее не слушала, размышляя о том, что легко поучать других: "пределы дозволенного", "стену выстроишь", первый шаг, второй... А придет, откуда ни возьмись, вот такой Рудный Воевода, будто моровое поветрие для тебя одной, и куда вся премудрость денется?
- Хватит! - прервала она юлькины рассуждения. - Он сам, кого хочешь, на карачках ползать заставит. Не вздумай, и правда, вытворить чего-нибудь, уже и без того наворотила, не знаешь, как и разгрести. Давай-ка свет зажги, да поешь. Там в печи репа с копченым салом запарена, не остыло еще, наверно.
Юлька, понимая, что спорить бесполезно, засуетилась по хозяйству: раздула сохранившиеся под пеплом угли, запалила лучину, принялась собирать на стол, потом спохватилась, выложила в плошку немного еды и выставила в сени - домовому, что б не обиделся. Настена, глядя на прыгающую по стенам тень дочери, непонятно с чего, подумала, что сейчас такие же плошки стоят во всех домах Ратного, какие бы истовые христиане в тех домах ни жили. Даже в доме попа, в тайне от хозяина, Алена выставляла в сенях угощение для домового. Отец Михаил однажды застал ее за этим занятием и был так возмущен, что даже повысил голос, но тут же впал в ступор, когда Алена предложила, раз уж это жилище священника, осенять плошку с едой крестным знамением и читать над ней краткую молитву, мол, домовой существо мелкое, длинную молитву на него тратить - больно жирно будет.
- Мам, а молочка нет?
- Я ж не знала, что ты придешь, киснуть поставила - творог откинуть хочу. Сделай себе сыта, вон мед на полке стоит.
- А! - отмахнулась Юлька. - Воду греть... обойдусь. Бери ложку, мам, тоже, ведь, не ужинала.
Настена нехотя поковырялась в горшке ложкой, аппетита не было, зато ничего не евшая с утра Юлька управлялась за двоих. Стоило, пожалуй, продолжить беседу - крутящиеся в голове мысли, все равно, уснуть не дадут, а Юлька, похоже, сонливости еще не ощущала.
- На чем мы остановились-то, Гуня?
- Фто, мам? - отозвалась Юлька с набитым ртом.
- Прожуй, потом говори! Я спрашиваю: на чем у нас разговор-то прервался?
- На том, что Добродею заменить некому. А может быть ты сможешь, мам?
- Годами я не вышла для такого дела.
- Ну и что? К тебе же со всякими делами ходят: с жалобами, за советом, просто так поговорить. Как Добродея померла, наверно еще больше приходить стали?
- Стали, но такое дело не сразу творится - годы должны пройти, хотя... придется, наверно. Если пойти не к кому, пойдут туда, куда не следует.
- Это куда?
- Да к той же Нинее! - Настена качнула головой в сторону южной стены избы, словно прямо за ней располагалась Нинеина весь. - Она и так уже на Михайлу глаз положила, не хватало еще, чтобы в ратнинские дела влезать начала!
- Вспомнила! - вдруг встрепенулась Юлька. - Ты сказала, что мы с Минькой в людских глазах похожи, а чем похожи не объяснила.
- Похожи? - Настена попыталась восстановить логическую нить разговора, который уже давно ушел в сторону. - Да! Вспомнила! Я тебе объясняла, что мы, лекарки, нужны, но нас опасаются. Вот и Михайла нужен, но и его опасаются. Добро бы только его книжные знания, да рассудительность не по возрасту. Хотя и это, уже само по себе странно, а непонятных странностей люди у нас не любят. Поначалу-то это немногие замечали: дед его, дядька Лавр, мать - само собой, Нинея - куда от нее денешься? Еще поп, хоть и видит все навыворот, да толкует по-дурацки. Потом уж по всему селу разговоры пошли, когда он с тетки Татьяны волховские чары снял, да об невидимого демона нож сломал... хм, выдумают же! По мне, так больше косе на длинной ручке удивляться надо бы, да домикам для пчел.
Воинские мужи, поначалу Михайлу одобрили - достойно себя в бою с лесовиками вел, но когда Петька Складень растрепал о том, что по следам в лесу нашел, призадумались. Помнишь какие разговоры пошли?
- Да, уж...
- Вот тогда-то, как я думаю, в Михайле Крестильник впервые в полную силу и проявился. Ну, а потом Пимена с собрания десятников вперед ногами вынесли, и убит он был самострельным болтом. А потом бунт был и Михайла, со своими отроками усадьбу Устина, как крепость взял - сам без помощи взрослых! Мальчишки опытных воинов, оружных и латных, да в собственном доме, где и стены помогают, побили! И как - одного убитого на шестерых разменяли! Вот тут-то на Михайлу уже иными глазами смотреть стали, и каждое лыко в строку пошло: и то, что Демьян в разборки ратников с Сучком влез, опять же, с ущербом для гордости мужей ратнинских, и то, что, на манер князя, городок заложил...
- Какой городок, мама? Крепостца малая...
- А с чего города начинаются? Да, пока крепостца малая, но уже и посад складывается и ремесленная слобода - все к тому, что городок будет. Ты, кстати подкинь мысль, чтобы его Михайловым городком назвали. Не прямо Михайле, а отрокам его, но так, чтобы до старшины дошло: лекарка Юлия придумала. Ему приятно будет, а придраться, если что, не к чему - часовня там в честь архангела Михаила... не отвлекай меня! После всего того, что Михайла твой натворил...
- Так прямо уж и мой...
- А чей же? Я сказала: не отвлекай! - сердито оборвала дочь Настена. - Так, вот: после всего, что твой Михайла натворил, каждому, кто в воинском деле хоть что-то разумеет, стало ясно, что задавить-то его щенячью свору ратнинская сотня, при нужде, сможет, но зубки у этих щенков уже железные, и плату за себя они возьмут такую, что про название "сотня" придется забыть - от нее и так-то чуть больше половины осталось. А случись такое, что Михайла на Ратное ополчиться вздумает, да время подходящее подберет - даже и подумать тошно. Сама же рассказывала, что отроки у него специально во дворах и домах воевать обучаются.
- Только первая полусотня.
- ПОКА, только первая полусотня... не о том речь - не об отроках, а о тебе с Михайлой. Тебя опасаются, но ты нужна и благодарны тебе бывают за лечение, Михайлу тоже опасаются, но он нужен - в его Младшей страже надежда на возрождение и усиление ратнинской сотни. А теперь вспомни, что я тебе говорила про байки и небылицы. Выдумают люди что-нибудь про нас, и кажется им, будто они что-то в нас поняли, а раз стали мы понятнее, то и опасений меньше. Так и ты с Михайлой - то, что вы сошлись, для людей понятно и естественно - подобное тянется к подобному. Михайла сейчас в тот возраст вошел, когда подростки против родителей бунтуют, одни сильнее, другие слабее, третьи только в мыслях, но бунтуют все. Ты-то, вон, тоже на меня с прищуром поглядывать начала.
- Мама...
- Молчи, не прекословь! Через это все проходят - взрослым стать не так-то просто, и первые пробы почти всегда неудачными бывают, но набьют шишек, дураками повыставляются и поймут, что старики не от глупости такие, а от жизненного опыта, а пока... Ты только подумай, что может случиться, если Михайла из воли деда выйдет! Представила? То-то!
- Ой, мам, а Минька-то с попом поругался, выгнал его из крепости!
- Об этом я и толкую, доченька: заигрались вы там во взрослую жизнь, без Корзнева пригляда - Минька себя воеводой вообразил, ты - ведуньей, даже поп, уж не знаю кем... епископом, наверно, а Анна с Алексеем, нет чтобы приструнить, да место истинное вам указать, друг другом заняты. Эх... ладно, говорено уж об этом.
- А чего ж Корзень не приедет, да порядок не наведет? Что ж он не понимает, что ли?
- Все он понимает, Гуня, Корзень мудр, но учить-то вас надо! Он еще приедет, он так приедет - взвоете, но сначала сотник вам побарахтаться в делах даст, ощутить, сколь неподъемно это пока для вас, да так ощутить, чтобы обрадовались его приезду, а то и сами бы позвали бы. Корзень мудр... да и Нинея рядом - совсем уж до дурного не допустит. Я думаю, что у Корзня с ней уговор на этот счет есть... опять отвлеклись, ну что с тобой делать будешь?
Так, вот: если Михайла и вовсе удила закусит, так, что Корзню словом его обуздать не выйдет и понадобится силу употребить - остается надежда на тебя. Отроки и без того тебе перечить не смеют, а если ты еще с со старшиной их по-умному обойдешься... короче, ты защита Ратного от Михайловой отроческой дури. Так тебя ратнинцы и видят, вернее видели, но сегодня они зрели, как ты в слезах и соплях из Михайлова городка прибежала, и сразу же надежда на тебя ослабла. Понимаешь?
- Угу, только...
- Постой, не перебивай. Одновременно, ослабла и наша с тобой безопасность. До сегодня ратнинцы знали: стоит нас с тобой обидеть, Михайла так за эту обиду разочтется - Крестильник овечкой ласковой покажется! Мы с тобой, считай за стенами Михайлова городка укрыты были, а ты нас этого укрытия лишила. Мало того, ты и вообразить не способна, какие теперь сплетни о тебе по селу пойдут. Оправдываться, спорить, злобиться, бесполезно - ни веры, ни понимания, ни жалости не жди. А я на этом еще и часть лекарской силы потеряю - как мне сознание больного подчинить, с чего ему мне довериться, если я дочку толком воспитать не смогла?
- Мам, я и не думала... как же все в кучу свалено...
- Не в кучу свалено, а в сеть сплетено! У вас, молодых, все просто: здесь черное, там белое, это правильно, то неправильно, а на самом деле все вокруг тысячами нитей друг с другом связано - оборви одну такую нить, и обязательно это где-то в другом месте скажется, порой в самом неожиданном месте. Я тебе и десятой части не показала, а ты уже: "в кучу". А вот подумай-ка: как твой уход из Михайлова городка отзовется Сучку и Алене? Сучок и сам не знает, что его Младшая стража, вернее, опасение перед Младшей стражей охраняет. Ты ушла, старшину обидела - оборвала ниточку, и тут же Аленины ухажеры, уже ничего не опасаясь Сучка покалечат или убьют. Дураки, конечно, Михайла и за Сучка разочтется, но уже поздно будет! А не осядет здесь семейным домом Сучок - разбредется и его артель, во всяком случае, так быстро и хорошо, как при Сучке крепость не построится.
Вот тебе одна ниточка, а вот и целый клубок - девки незамужние. До вчерашнего дня как было? Ты - с Михайлой, полтора десятка девок в воинской школе уже женихов выбирают, а остальные, чуть не из обувки выпрыгивают - тоже туда хотят. Если не сами, то родители их. Правдами или неправдами, но приткнут, и - мир! Мир, Гуня, которого Ратное сотню лет добивалось - сразу со столькими дреговическими родами породнимся!
А что теперь стало? В каждой семье, где невеста подходящая имеется, уже прикидывают: а нельзя ли, как-нибудь Михайлу в женихи заполучить? Жених-то завидный! Перво-наперво, конечно, надо лекарскую дочку добить, чтобы с Михайлой не помирилась, а там, глядишь... Представляешь, как за тебя возьмутся? А насколько ценность Михайловых отроков, как женихов, уменьшится? По сравнению-то с самим Михайлой!
- Как муха в паутине... - пробормотала Юлька.
Ее можно было понять - всего за один день мир вокруг нее разительно изменился, просто страшно представить, как все в нем переплетено, как, оказывается, важен Мишка и для самой Юльки, и для матери, и для всего Ратного вообще, какие сложные и страшные игры ведут взрослые и какая, на самом деле, маленькая, слабая и беззащитная Юлька бьется в этой непостижимо сложной паутине взаимосвязей, действий, мыслей, намерений...
- Если бы муха! - прервала юлькины панические мысли Настена. - В том-то и дело, Гунюшка, что мы сами - и мухи и пауки одновременно. Сами ткем нити, нас с миром и людьми связывающие, сами в них запутываемся, сами рвем. Трудно бывает понять: куда та или иная нить тянется, можно ли и нужно ли ее рвать? А еще труднее понять: надо ли новую нить прясть и к чему это приведет? Но сейчас все понятно - ты порвала не ту нить, и чтобы не запутаться и не задохнуться в ее обрывках, надо эту нить сращивать. Проще говоря, мирись с Мишкой.
Понимаю - трудно, но ты же ведунья. Слабенькая, пока, но ведунья. И ты женщина. Маленькая, пока, глупенькая, но женщина.
На глаза ему пока не попадайся. Пусть пройдет какое-то время, Михайла поостынет, что-то подзабудется, да и Крестильник внутри него ко всему этому, наверняка снисходительно отнесся, как к детской ссоре. Через несколько дней нагрузишь телегу лекарствами, еще каким-нибудь барахлом, вроде за этим и ездила. Возьмешь с собой еще двух девок в помощницы. Я тут их присмотрела - имеют склонность к лекарскому делу. Настоящих ведуний из них не сделаешь, а на повитух и травниц выучить можно. С этим добром и отправишься.
Внимательно смотри, как тебя Михайла встретит. Может случиться так, что он сделает вид, будто ничего и не было - самое лучшее, что может быть. Тогда и сама ему ни о чем не напоминай. Если станет ругаться, терпи, винись, можешь слезу пустить. Ох, не любят мужи наших слез, не любят, потому что не понимают. Притворной слезы от искренней отличить почти никто из них не способен, а уж про такое чудо, как сладкие слезы, никто из мужей и понятия не имеет. Так что, слезами от них добиться можно многого, только часто этим пользоваться нельзя - привыкнут.
Самое же худшее, что может случиться - вежливо поздоровается и пройдет мимо. Вот тут не стесняйся окликнуть и, что хочешь твори, но равнодушие его разбей! Не оглядывайся на присутствующих, внуши себе, что вас только двое - твое покаяние Михайлу в глазах отроков только поднимет, тебе же ущерба не нанесет. Они все поверят, что их старшина твоих слез и покаянных слов стоит. И найди способ ему хоть малую услугу оказать, любой пустяк - соринку стряхни, одежду оправь, о здоровье спроси, короче прояви заботу. Потом девок-помощниц ему представь, спроси о делах в лазарете - займи его мысли делами, уведи от ссоры с тобой. Не смотри, что он равнодушие показывает, на самом деле он от тебя знака ждет, первого шага к примирению. И ничего не бойся! Ты же любишь его? Или нет?
Юлька уставилась в пол и на вопрос не ответила.
- Ну, так как? Любишь? - продолжила настаивать Настена.
- Да не знаю я, мама! Хорошо с ним, интересно... он умный, все остальные дураки какие-то.
- Вот и ладно. А чтобы всегда с ним хорошо было, научись когда-то промолчать, что-то стерпеть, где-то улыбнуться. Он же к тебе по-доброму относится, ответь и ты тем же, надо уметь подстраиваться под любимого человека. А мужчин без изъянов не бывает. Никогда. Вообще.
Неожиданно, так что мать и дочь вздрогнули, за стеной заорал петух, вдалеке, за ратнинским тыном, на его крик откликнулись "коллеги".
- У-у, Гунюшка, засиделись мы с тобой, давай-ка спать укладываться.
- Угу... А как это, мама, без изъянов не бывает? Что, совсем?
- Совсем, дочка, совсем. Ложись-ка, а я тебе сказку про это расскажу. Давненько я тебе сказок на ночь не рассказывала, ты, поди, и не помнишь...
- Вот и нет! Помню... а Минька ребятам часто разные истории рассказывает, даже и не понятно бывает: то ли сказка, то ли правда.
- Ну, мою-то сказку он не знает. Укладывайся, Гунюшка, укладывайся.
Уложив Юльку, Настена присела рядом, заботливо подоткнула одеяло и заговорила не так, как положено было рассказывать сказки и былины - речитативом, нараспев, а так, словно рассказывала обычный случай из жизни:
- Надоело, как-то, Макоши жить одной, и решила она завести себе мужа. Но где ж его взять такого, чтобы никаких изъянов не имел и был бы точно таким, как ей самой хочется? В таком деле полезно бывает спросить совета у кого-то такого, кто подобным делом уже занимался, и отправилась Макошь на берега Варяжского моря к карельскому богу кузнецу Ильмаринену. Славен был Ильмаринен своим великим искусством, карелы верят, что это он сковал небесный свод и светила, выковал железную лодку, которая без весел и паруса по воде бежит, изготовил волшебную мельницу Сампо, из которой с одной стороны сыплется соль, с другой стороны - мука, а с третьей - золото.
Но не эти чудеса привлекли Макошь и заставили пойти за советом к Ильмаринену, а то, что сковал он себе из серебра и золота жену. Пришла она к нему в небесную кузницу, поднесла подарки по обычаю, поговорила для приличия о делах посторонних, а потом изложила ему свою заботу. Ильмаринен даже и задумываться не стал, так сразу и ответил: "Не трать время, не выйдет у тебя ничего. Не потому, что ты неискусна, не потому, что силы у тебя мало, и не потому, что не хватает мудрости, а потому, что ты - женщина, и желание твое, как и многие желания женщин, невыполнимо".
С тем и расстались. Обидными показались Макоши слова северного кудесника, но зла таить на него она не стала - что муж, хоть и так умудренный, как Ильмаринен, может знать о женских желаниях и об их выполнимости?
Вернулась Макошь к себе и, вопреки совету Ильмаринена, все-таки сотворила себе мужа по своему разумению. Красавец получился писаный: станом могуч, но строен, ликом красив и светел, нравом легок и весел. Любил жену беспредельно, любые желания ее исполнял, лелеял и угождал всячески. Вроде бы, все хорошо, но чего-то Макоши не хватало, сама понять не могла, чего именно.
Увидал, как-то Макошина мужа отец ее Перун и спрашивает: "Это кто ж такой, дочку мою в жены взял, не посватавшись? Откуда пришел, как звать?". Растерялся Макошин муж, заробел при виде Перуна грозного, молчит - не знает, что отвечать. Сама Макошь отцу вместо него ответила: "Это муж мой, зову я его Ладо, ни откуда он не приходил - сама я его сотворила". "А чего ж он такой робкий?" - удивился Перун - "Разве ж может такой мужем богини быть? А если тебя обидеть кто захочет?". "От обидчиков я и сама защититься могу!" - отвечает Макошь - "А Ладо мне другим любезен - без изъянов он: не грубит, ни с кем в драку не лезет, к хмельному не пристрастен, мне ни в чем не перечит, только всячески угождает". Тут Перун как начнет хохотать, аж земля зашаталась. "Так это не муж, а дитя! Ты его на свет произвела, ты себя и его защищаешь, а он тебе послушен. Только кто же за собственных детей замуж выходит? Дура ты, дочка, хоть и богиня, а через тебя и все бабы смертные дуры дурами". Обругал Макошь и ушел, а она, наконец, поняла, чего ей в муже не хватало - мужества!
Долго ли, коротко, но изловчилась как-то Макошь, добыла немного силы и ярости отцовской, да влила в своего Ладо. Еще краше стал ее ненаглядный - в глазах огонь появился, силой и ловкостью молодецкой, на радость жене, во всяческих состязаниях побеждает, да и в любви плотской такую радость ей стал доставлять, о какой она раньше и не думала. Всем хорош! Стала Макошь даже подумывать, чтобы показать своего Ладо Ильмаринену - пусть убедится старый в своей ошибке. Но не долго она радовалась, стала замечать, что Ладо ее больно уж лихим глазом на служанок поглядывает, а потом и на месте преступления застала. Ох и взыграла у нее кровь! От нее, от благодетельницы, которой всем и даже самим существованием своим, обязан, к какой-то служанке! Единым махом девку в мокрицу оборотила, хотела было и Ладо своего в распыл пустить, да больно уж жалостно он прощения просил, каялся, клялся, что больше ни-ни... Пожалела, одним словом. Какое-то время все по-прежнему шло, а потом опять попался Ладо на блудодействе. И снова простила его Макошь. Но на третий раз не стерпела - оборотила его в петуха.
С тех пор все петухи такие и есть. Собой хороши: вид гордый, осанистый, красавцы - гребень алый, перья в хвосте переливчатые, до любви ярые - кур топчут всех подряд и прозванья не спрашивают. Но горласты, драчливы, а если коршун налетит, сами первыми в курятник и улепетывают.
|
